Жан Марэ: О моей жизни (1994)
Глава 2. (страницы 22-25)
(Перевод Натэллы Тодрия)| страница 22 |
Я представлял себе, как вхожу в кино не в четверг, а в обычный день недели; там никого нет: ведь меня не ждали; или я мысленно давал пощёчину кондуктору автобуса, и естественно, что в воображении ребёнка, считающего себя богом, он должен был пасть передо мной испепелённым.
«Если бы ты был богом, ты бы это знал, — рассуждал я сам с собой. — Нет, ты захотел провести длинные каникулы, живя жизнью человека, и ты приказал, чтобы никто тебе об этом не говорил. Это игра бога: забавы ради я стал человеческим ребёнком. Время моего возвращения должно быть решено заранее».
Меня определили в христианскую школу в Везине, а брата — в коллеж в Сен-Жермен-ан-Ле благодаря стараниям очень религиозной тёти Жозефины. Я стал служкой. Был самым младшим, с волосами, подстриженными à lа Жанна д'Арк. Больше всего мне нравился мой костюм, но казалось странным, что я помогаю священнику, который, не подозревая этого, служит мне, потому что ведь я-то был богом.
Вскоре я понял, что однажды уже приходил на землю. Неудивительно, что я захотел так страшно прервать своё первое существование. И теперь я предпочитаю истории с трагическим финалом и фильмы ужасов.
Дома не любили, когда ко мне приходили мальчики моего возраста. Визиты мнимого крестного Эжена становились всё реже и реже. Зато время от времени появлялся высокий и элегантный Жак де Баланси, которого тоже называли моим дядей. Если его спрашивали, чем он занимается, он отвечал, как и моя мать: «Делами». Когда он приезжал, меня не допускали в голубую спальню.
Приезжала также Берта Колло с сыном и Фернандой, моей невестой из квартала Порт-де-Лила. Мы играли в крокет, и мать была непобедима. В эти дни она не переодевалась «в бедную», как когда мы бывали одни, а надевала восхитительное голубое платье, которое называлось «домашним».
| страница 23 |
Часто мать предпринимала всякие розыгрыши и забавы. Чтобы напугать Берту, она изображала налётчицу и тётю Мадлен, якобы приехавшую из Страсбура. В своих проделках она не знала меры. В ход шло всё: дождь, который лил в спальне Берты из садового шланга, её белое бельё, развешанное для просушки в огороде и перекрашенное в жёлтый цвет. Бедная Берта трепетала, вопила, плакала, а все хохотали до упаду! Берта говорила: «Что ещё она затеяла? Больше я сюда не приеду», — но приезжала снова и снова.
Маленькая, худенькая, почти уродливая, со смятым личиком и добрыми ласковыми глазами, она обожала мою мать, которая была ей полной противоположностью. Мать дарила Берте платья, шляпы, сумки, пояса, дешёвые украшения. Мне кажется, она тоже нежно любила её, но забавлялась ею, как игрушкой. Шутки матери иногда бывали жестокими: однажды она дошла до того, что загримировала Робера, сына Берты, покойником, положила его на кровать и поставила на ночной столик бутылочку с этикеткой «Яд».
Её проказы действовали на меня пагубно. Мне тоже захотелось устроить свой розыгрыш. Как-то, войдя в комнату тёти Жозефины, я увидел её драгоценности, отнёс их в беседку и молотком разбил вдребезги все камни, все жемчуга; потом положил изуродованные вещи на место. Все думали, что я сделал это со зла, из мести, и даже спустя годы, когда я уже взрослым рассказывал эту историю при матери, она отказывалась верить, что я хотел всего лишь пошутить.
Вскоре мы переехали из Везине в Шату. Теперь мы носили фамилию Морель. На мой вопрос мать объяснила, что отец разыскивает нас, и нам надо скрываться. Новое имя, новое место — всё это приводило меня в восторг. Я почти не жалел о башенке и о бассейне. К тому же меня отдали полупансионером в тот же коллеж в Сен-Жермене, где учился брат. Я становился большим.
| страница 24 |
Квадратный, окружённый садом дом в Шату, хоть и лишённый индивидуальности, всё же был не так уродлив, как в Везине. На первом этаже гостиная, столовая, где чаще всего собиралась вся семья, кухня, маленький кабинет. На втором — комната бабушки, спальня матери, как всегда голубая, ванная комната и спальня тёти Жозефины. На третьем — наша с братом спальня (мы спали теперь в одной кровати). Два чердака, большой и маленький. Та же мебель, та же обивка и те же обои, что и в Везине. Те же утренние отъезды, та же тоска тревожного ожидания, и возвращения. Но у нас появилось два новых члена семьи: чёрный кот и овчарка Карге.
Мать была строгой, но справедливой.
Она учила нас побеждать страх. Мы с братом были трусливы. Я боялся спускаться в подвал. Орал от страха, если на чердаке, находившемся над нашей комнатой, слышался скрип. Перед тем как лечь спать, мы заглядывали под кровать, в шкаф, с опаской проверяя, не спрятался ли там кто-нибудь.
Мать учила нас справедливости и мужеству: не хныкать, когда мы ушибались, не стонать, когда нам делали припарки от бронхита. Наконец, не выдавать друг друга, не называть виновного, если по ошибке наказывали невинного.
За это она награждала нас. Случалось, что я недостойно этим пользовался: когда меня наказывали в коллеже, я уверял, что пострадал за товарища. Выдумка не всегда казалась правдоподобной, но мать делала вид, что верит. Я редко прибегал к такой лжи, оставляя её для серьёзных случаев. Мать научила нас ещё и солидарности в беде. Если она лишала брата сладкого, я должен был отдать ему половину своего, и наоборот.
| страница 25 |
Я мечтал быть бесстрашным, отважным вожаком банды, и в коллеже действительно стал им. Настоящий маленький «монстр» с лицом ангела. Я лгал, воровал. Воровал всё, что мог и где мог: в карманах, ранцах, в столах, на вешалке. Даже залезал в сумки тёти и бабушки. Но никогда не крал у матери. Большей частью я воровал ненужные мне вещи, которые тут же выбрасывал, чтобы дома не спросили, откуда они у меня. Как-то раз украв ненужную мне коробку масляных красок, я начал рисовать.
Я организовал банду и стал её главарём. Я платил членам шайки сладостями, продававшимися у консьержа коллежа. Тратил на это бешеные деньги, которые добывал, главным образом, из тётиной чёрной холщовой сумки, висевшей на вешалке в прихожей. Проходя мимо, я засовывал в неё руку, никогда не зная заранее, сколько мне удастся вытащить. Это была своего рода лотерея. Увы! Когда в сумке оставалось слишком мало денег, тётушка замечала это. Но молчала, боясь, как бы вором не оказался мой брат. Анри был её любимцем, а я — баловнем бабушки. Наконец тётя ограничилась тем, что стала прятать сумку. Но мы всё равно отыскивали её. Я говорю «мы», потому что Анри действовал тем же манером. Не зная, куда понадёжнее спрятать злополучную сумку, тётя однажды засунула её в плиту, забыла об этом, и сумка сгорела вместе с деньгами.
Тётя, имевшая ренту, считалась «богатой», а бабушка бедной. Но работала тётя в доме как прислуга.
Мать зарабатывала деньги своими «делами». По нашей одежде, игрушкам, костюмам, мехам и драгоценностям матери можно было подумать, что мы ни в чём не нуждаемся. Однако никакой прислуги не держали, никаких гостей, кроме старых друзей, о которых я уже говорил, не принимали.
| страница 21 | Содержание | страница 26 |