Жан Марэ: О моей жизни (1994)
Глава 3. (страницы 36-40)
(Перевод Натэллы Тодрия)| страница 36 |
Эти страницы могут вызвать неодобрение, но они продиктованы потребностью в честности. В юности я придавал значение справедливости только по отношению к самому себе. Другие меня мало занимали. Теперь, оглядываясь назад, я понимаю, что сам был воплощённой несправедливостью. Каждый день рождаются больные, увечные, тупицы и бездарности. И наоборот, здоровые, красивые, способные люди. Может ли горбатый сделаться стройным? Злой может стать добрым, если только обладает даром видеть себя со стороны. Но с этим даром надо родиться, его нельзя приобрести.
Как-то, завтракая с одним хирургом, я позволил себе заметить — разговор шёл об одном происшествии, — что для меня не существует преступников, а есть только больные. Он согласился со мной и объяснил, что, воздействуя на определённые участки мозга, можно изменить человека.
Я был ребёнком, которому хотелось нравиться. Для этого я притворялся храбрым, скрывая страх. Презирал своих трусливых товарищей и сам старался избавиться от этого порока.
Я начал с того, что стал спускаться в подвал, наводящий на меня ужас; ночью поднимался на тёмный чердак. Прыгал в бассейн в Пеке с десятиметровой высоты, забирался на крыши, на заборы и заставлял себя, когда никто не видит, ходить по ним, сохраняя равновесие. Заодно я избавился от головокружений.
Больше всего я боялся показаться смешным. Один товарищ рассказал мне, что у него три автомобиля и десять слуг. Я узнал в нём себя. Как и я, он пускал пыль в глаза. Он выглядел смешным. Значит, и я такой же. С этого дня я решил говорить правду. Начал с того, что стал врать «наоборот». Нас, скромную буржуазную семью, я превратил в бедняков. Мне было больно, но в то же время я испытывал своеобразное удовольствие.
| страница 37 |
С тех пор я стал бороться в себе со всем, что мне казалось стыдным или безобразным. Не по соображениям нравственности, а из желания нравиться, как женщина, которая с этой же целью пользуется косметикой. Как много людей, думалось мне, делают невозможное, чтобы казаться красивее внешне, но ведь в их власти измениться и внутренне.
Это было нелегко. «Монстр» противился, брыкался, заявлял о себе. К тому же исчезала моя слава смельчака и скандалиста. Товарищи подстрекали меня.
Я подружился с тихим и кротким мальчиком Жерменом. Добрый и скромный, он очень хорошо влиял на меня. Мы стали неразлучны. Начались злые намёки. «Монстр» вылез наружу и наказал клеветников.
В другой раз я избил мальчика, который сказал мне, что моя мать воровка. Нас пришлось разнимать. На этот раз я готов был его убить.
Я больше не воровал. А исцелился от этого, сам того не желая, вот как. Однажды в четверг я был в Париже. Мне давно хотелось иметь замшевую куртку. Я вошёл в универмаг и украл её. Мне было так страшно, что даже заныло в животе. Кроме того, я нигде не мог показаться в этой куртке. Домашние спросили бы, откуда она у меня. Короче, мне надо было бы хитрить и изворачиваться, чтобы носить её. Но я избавился от куртки, подарив её, — и перестал красть.
Гораздо труднее было побороть лень. И всё же я добился некоторого успеха: у меня появился вкус к занятиям. Я стал интересоваться не только декламацией и гимнастикой (в них я всегда был первым). Я занимался декламацией, так как уже появилось звуковое кино, а гимнастикой потому, что у меня была развита мускулатура и потому, что это было необходимо для моей славы смельчака и дебошира.
Дома мама не замечала перемены, потому что при ней «монстр» становился ангелом. Кроме того, ни тётя Жозефина, ни бабушка не заикались о кражах. Брат продолжал пользоваться тётиной сумкой.
| страница 38 |
По четвергам мать по-прежнему возила нас в Париж. Мы ходили по магазинам, на примерки и в кино. Она никогда не покупала билетов. Показывала визитную карточку моего мнимого крестного, на которой сама же написала: «Будьте любезны предоставить места моим жене и детям...» и подписалась «Эжен Удай». Эта карточка с напечатанными на ней словами: «Атташе министерства внутренних дел» не раз спасала нас от катастрофы.
Однажды в четверг на третьей неделе Великого поста в масках, шапочках и перчатках мы с матерью сели в такси. «Остановитесь здесь, — сказала мама шофёру на углу улицы Одриетт, где собиралась купить для нас конфетти, — и подождите меня». Мы с братом оставались в машине. К нам подошёл полицейский: «Проезжайте, здесь нельзя стоять». «Вы останетесь здесь, — приказала мать шофёру. — Вам плачу я, а не полиция». И ушла. «Упрямая ослица!» — воскликнул полицейский. И стал ждать возвращения матери, чтобы потребовать её документы.
Когда она вернулась, я сказал маме: «Мама, он назвал тебя ослицей». — «Что?» — «Он назвал тебя ослицей». Она дала ему пощёчину.
В полицейском участке, в то время как полицейский вопил, докладывая комиссару, мать сохраняла абсолютное спокойствие. Комиссар потребовал её документы, она протянула ему карточку моего лжекрёстного: «Вот карточка моего мужа».
Комиссар: «Он должен быть польщён, что его ударила такая красивая дама. Хотите, чтобы он получил взыскание?»
Моя мать великодушно: «Нет, пусть он просто принесёт свои извинения».
| страница 39 |
Какой прекрасный день для маленького «монстра»! В экстазе я бросал конфетти. Мать тоже бросала их, смеясь и играя с нами, словно сама была ребёнком.
В один из четвергов мы готовились к парижским развлечениям. Мать, как обычно, находилась в ванной. Кто-то звонит у садовой калитки. Суматоха. Тётя Жозефина мечется в испуге. Мама и бабушка о чём-то совещаются. Тётя Жозефина бежит к калитке, о чём-то спорит там с какими-то людьми, не открывает им. Они остаются на улице. Тётя возвращается, говорит с мамой, потом роется у себя в шкафу, поднимается на чердак, спускается оттуда с ворохом старых платьев, туфель, шляп. В это время мать гримируется как для театрального представления: приклеивает фальшивый нос, рисует на лице морщины, густые чёрные брови, смывает краску с ресниц и надевает туфли без каблуков, длинное поношенное платье, пальто, истрёпанную шляпку, к которой прикрепляет вуаль, и берёт в руки корзинку.
Увидев мать в таком виде, я вспыхиваю от радости: «Берта приезжает? Скажи, мама, Берта приезжает?» — «Да, я еду за ней на вокзал. Я буду тётей Мадлен», — отвечает мать, смеясь. «О, мы повеселимся! Мама, ты великолепна, ты могла бы быть актрисой». — «А я и хотела когда-то стать актрисой. Не выдавайте меня, не смейтесь».
Мама уходит со своей корзинкой. Она похожа на одну из наших тёток или, уж не знаю, на прислугу или экономку кюре. Она проходит мимо людей, дожидающихся у калитки, и спокойно удаляется.
Эти люди ещё долго стояли там. Тётя время от времени подходила и разговаривала с ними. В конце концов, когда уже стемнело, она впустила их. Они осмотрели дом и ушли. В тот вечер ни мама, ни Берта не приехали домой. Мама отсутствовала какое-то время.
| страница 40 |
Мой восемнадцатилетней брат ухаживал за Симоной, молодой девушкой из Везине, в гости к которой он иногда брал и меня. Мы играли, пили чай с Симоной и её многочисленными братьями и сёстрами. Она была очень мила со мной. Это не понравилось Анри и как-то, вернувшись домой, он задал мне взбучку и запретил показываться у его подруги.
Однако, он ничем не рисковал: я влюбился в сестру моего товарища по Сен-Жермену, Папийона. Отец его был французом, мать англичанкой, а сестра Одетта самой хорошенькой девочкой, какую я когда-либо встречал. Они тоже жили в Шату, но в более роскошном доме, чем мы. Огорчало только то, что нам не разрешалось приглашать их к себе.
Очень быстро я научил моих друзей своему излюбленному развлечению: мы разыгрывали сцены из моих любимых фильмов. Насколько приятнее было обнимать настоящую девочку, а не мальчика, как это приходилось делать в коллеже. Так как мне не разрешалось её целовать, любовников играл её брат. Я же довольствовался ролью обманутого мужа. От досады или от любви я плакал горючими слезами. Я имел глупость рассказывать в коллеже о своих любовных похождениях: Симона, Кармен, Одетта. Увы! Это дошло до Папийона, мы поссорились, и я не имел больше права встречаться с Одеттой.
Я ездил к Кармен, моей подружке с газового завода. Она выросла и стала очень хорошенькой. Мне не нравился запах комнаты — полукухни, полустоловой, где она принимала меня. Смесь сала и простокваши. Я уводил её в лес. Внезапно она спросила меня, влюблялся ли я уже. «Да», — ответил я, думая о другой Кармен и особенно об Одетте. «Ты уже спал с женщиной?» — «Нет», — ответил я, смутившись. «А я да, с одним рабочим с газового завода. Ему двадцать лет, он красив и хорошо сложен». И она рассказала мне о своём подвиге с мельчайшими деталями, подробно описав своего любовника. Кармен было шестнадцать, мне четырнадцать лет, и я боялся, что не окажусь таким же «мускулистым», как её двадцатилетний рабочий. «Давай, я научу тебя», — предложила она. Я не воспользовался уроками Кармен, удрав под предлогом, что уже поздно.
Больше я её не видел.
| страница 35 | Содержание | страница 41 |