Жан Марэ: О моей жизни (1994)
Глава 4. (страницы 46-51)
(Перевод Натэллы Тодрия)| страница 46 |
Тётя вскоре вернулась с врачом, жившим неподалёку от нас. «Это не эпилепсия, — сказал врач, — он не пускает слюну. У него нервный припадок. Не применяли ли при родах щипцы?» — «Да», — ответила тётя.
Врач прописал брату гарденал, который он принимал до конца жизни, отягощённой постоянным страхом припадка. Позднее приступы становились всё реже и наконец прекратились вовсе. Но Анри продолжал принимать гарденал. Мы считали, что он в нём больше не нуждается. По нашей просьбе фармацевт в тюбики из-под гарденала положил какое-то безобидное средство. И тут же снова начались припадки.
Я не мог себе представить, чтобы мама, узнав о болезни брата, не вернулась домой. Пытаясь доискаться правды, я перерыл потихоньку от моих милых бабушек весь дом, даже спальню Розали. Я открыл все ящики в её шкафу и аккуратно клал всё на место, чтобы никто не мог заметить, что в них рылись. Под бельём я нашёл револьвер. У мамы револьвер! Как у Перл Уайт. Я закрыл шкаф и в его зеркальной дверце увидел себя с револьвером в руках. Я прицелился в своё отражение.
Потом стал играть в самоубийство. Приставил револьвер к виску и вдруг сообразил, что он может быть заряжен. Проверил: в нём было шесть пуль. Как жаль, я не смогу нажать на курок! Если вынуть пулю, которая находится напротив бойка, то можно спокойно выстрелить. Я сделал это, не зная, что от нажима на курок барабан повернётся и выскочит другая пуля. Я смотрю на себя в зеркало в отчаянии и, плача, шепчу душераздирающие слова прощания, подношу револьвер к виску. Нажимаю на курок. Он такой тугой, что не поддаётся. Я говорю: «Розали». Нажимаю сильнее, раздаётся выстрел. Я оглушён. Треск разбитого стекла. Я весь дрожу. Инстинкт ли заставил меня слегка отвести револьвер от виска? Или это случилось от того, что я старался держать его прямо? Не знаю, но так или иначе, меня трясёт. Я стою перед разбитым вдребезги стеклом, глядя на спинку стула, пробитую пулей. Прибегают обезумевшие от страха бабушка и тётя, вырывают у меня револьвер. «Жан, что ты сделал?» — «Ничего, я играл». — «Но почему ты это сделал? Что с тобой? Скажи, тебе ничего за это не будет, скажи, умоляю, скажи!..»
| страница 47 |
Тётя и бабушка плачут. Я понимаю: они думают, что я хотел убить себя. Молчу. Спускаюсь в столовую. Забираюсь в своё постоянное убежище в углу за печкой. Маленький «монстр» снова вылезает на поверхность. Мне казалось, что я чрезвычайно интересен. Ребёнок, который хотел себя убить. Может быть, теперь Розали вернётся.
Она вернулась.
Радость, восторг, смех, рыдания. Я не мог вдоволь нацеловаться с ней. Снова с наслаждением прижимаюсь к её старому заплатанному халату из красной бумазеи, которого мне так недоставало! Я зарываюсь в него носом; пьянею от его запаха. Даже Золушкой моя Розали прекрасней всех на свете! Её маленький, чуть вздёрнутый нос придаёт ей ещё больше очарования. Синева моря должна показаться блеклой по сравнению с синевой её глаз. Я целовал её руки, шею. От радости у меня вырастали крылья, обуревала жажда риска и приключений.
Во втором классе я попросил мать забрать меня из коллежа. Я хотел стать актёром. Моё упорство начало беспокоить Розали. Брат выбирал себе поочерёдно все профессии: водолаза, пожарного, взломщика, врача, ветеринара, и мать ставила ему в пример меня: «Смотри, Жан верен своей мечте, а он много младше тебя». Но настал момент, когда надо было согласиться с мним выбором, а ей вовсе не улыбалось, что её сыну придётся бегать в поисках заработка. Она уговорила меня остаться в коллеже ещё на один год и обещала потом забрать меня оттуда. Но «монстр» требовал выхода. До сей поры мои переодевания не имели цели.
| страница 48 |
По четвергам пансионеры коллежа шли на прогулку. В сопровождении учителя гимнастики они отправлялись в лагерь, расположенный в сен-жерменском лесу, где начинались игры, которые я не любил.
Всплыв на поверхность, «монстр» решил разыграть фарс. Я договорился с товарищами (импровизация исключалась). В четверг, порывшись в мамином гардеробе, я утащил оттуда платье, шёлковые чулки, прелестные туфли, шляпку, сумочку, немного косметики. В лесу я переоделся и вернулся к коллежу, чтобы дождаться товарищей, затем пошёл за ними до лагеря, а там, как было условлено, они «встретили» меня. Один из них представил меня учителю как свою сестру. Весь день учитель ухаживал за мной. Я чувствовал себя замечательным актёром, не думая о последствиях, к которым может привести моя выходка.
На другой день в столовой ко мне подошёл старший надзиратель: «Марэ, мне сказали, что вчера вы пришли в лагерь, переодевшись женщиной?» — «Да, господин старший надзиратель, а что?» — «Это неприлично». — «В четверг я могу делать всё, что мне угодно. Это вас не касается». — «Вас исключат». — «В таком случае, меня исключат несправедливо».
«Монстр» ликовал. Все мои добрые намерения улетучились. Дело было в июне. Стояла такая жара, что асфальт во дворе расплавился. Я взял большой комок смолы и залепил замки от всех классов. Два часа. Перемена кончилась. Никто не может войти в классы. Все ученики столпились у дверей. В придачу я отыскал большой камень и разбил девятнадцать окон. Я был уверен, что меня исключат. Не стал ждать и ушёл сам.
| страница 49 |
Выйдя из коллежа, я сообразил, что попал в скверное положение. Что скажет мать? Только бы она ничего не узнала!
На следующий день я ушёл из дома в обычное время. Дождался у калитки почтальона. «Есть для нас письма?» — спросил я с равнодушным видом. Он отдал их мне. На одном из них штамп коллежа. Я сунул остальную почту в ящик и вскрыл конверт. Директор коллежа выражал сожаление, что вынужден исключить меня. Я разорвал письмо.
Целый месяц я провёл в трамваях, поездах, на вокзале, на улицах, в сен-жерменском лесу. Случалось, что я часами ездил взад-вперёд поездом Сен-Жермен — Париж, Париж — Сен-Жермен.
На каникулы мама увезла меня в Туке. Я дал себе слово признаться ей во всем. Наступил вечер, а я всё молчал. С каждым днём приближалось начало учебного года. Меня одолевали мучения.
Как-то мать получила письмо и распечатала его при мне. Прочтя его, она упала в обморок. Я решил, что она умерла. Я плача целовал её, но мне даже не пришло в голову позвать врача. Очнувшись, мать сказала:
— Придётся вернуться в Париж. Жак украл у меня тридцать две тысячи франков.
Мы вернулись в Шату.
Вскоре мама пошла в коллеж, чтобы заплатить за учебный год. «Но, мадам, вашего сына давно уже исключили».
В наказание меня отдали на один год в школу Сен-Никола. Эта церковная школа славилась своей строгостью.
| страница 50 |
Я обрёл там дружбу, понимание, вкус к работе. Здешний снобизм — я называю это снобизмом только потому, чтобы противопоставить его снобизму Сен-Жермена — заключался в стремлении быть серьёзным. Меня приняли в Конгрегацию Святой Девы. Я прислуживал на мессе. Молился за мою мать, прося у Бога прощения, что люблю её больше, чем его. Я стал добросовестным учеником, но отсутствие способностей мешало мне быть среди первых в классе.
В субботу вечером за мной приехала тётя Жозефина. Счастливый, я возвращался домой в Шату. Ведь целую неделю я не мог обнять маму! Излияниям не было конца. Несмотря на свои пятнадцать лет, я вёл себя с мамой как ребёнок. Брат добродушно посмеивался надо мной. Он разыгрывал из себя взрослого мужчину. Его вскоре должны были призвать в армию. Он пошёл досрочно и уехал в Рур, ещё занятый нашими войсками.
После шести месяцев военной службы он так затосковал, что решил вернуться во Францию. Вместе с несколькими товарищами он «занял» машину. У «беглецов» случилась авария достаточно далеко от лагеря, поэтому их могли арестовать и судить как дезертиров и угонщиков машины. Мои родные послали медицинское свидетельство о болезни брата, и таким образом он избежал военной тюрьмы. Но все эти происшествия спровоцировали новый припадок, и его уволили из армии по болезни.
Растерянный, брат вернулся в Шату, где мать и тётя преданно выхаживали его.
Он стал продавцом автомобилей в магазине «Пежо» на площади Клиши. На углу улицы Клиши продавала газеты молодая красивая женщина. Она была замужем. Анри влюбился в неё. Любовь надо было доказывать подарками.
| страница 51 |
Розали снова была в отъезде. Её платья, шарфы, сумочки, меха перекочёвывали на площадь Клиши. Деньги из тётиной сумки улетучивались: надо было развлекать хорошенькую продавщицу.
Разумеется, от меня это старались скрыть, но когда Анри приходил домой, его упрекали так громко, что я не мог не слышать. Но я уже всё прощал любви, и даже по просьбе брата написал для его возлюбленной две гуаши, надеясь, что это уменьшит кражи. Хотя мне было очень трудно простить Анри — похитителя прекрасных Золушкиных нарядов.
Мать писала мне. А я, как обычно, должен был отдавать свои письма бабушкам, которые отправляли их. Мои субботы и воскресенья стали пустыми, и я почти радовался возвращению в коллеж.
Розали попросила меня нарисовать обложки для нот одной из её приятельниц монахинь. Я проводил воскресенья с кистью и красками. Работая для мамы, я словно жил вместе с ней.
| страница 45 | Содержание | страница 52 |