Жан Ренуар. «Моя жизнь и мои фильмы» (1981)

Глава 18. Жак Беккер

(Перевод Льва Токарева)

Прежде чем дальше оживлять свои воспоминания, я должен рассказать о моём помощнике Жаке Беккере. Не могу свыкнуться с мыслью, что Жак умер. Жак Беккер, брат мой и сын мой, я не могу примириться с тем, что ты гниёшь в могиле. Предпочитаю верить, что ты ожидаешь меня где-нибудь в уголке того света, готовый снять со мной новый фильм.

Когда Жак Беккер пришёл ко мне, он был мальчишкой, вернее молодым человеком. Он блестяще олицетворял всё то, что мне не нравится: крупную французскую буржуазию, доскональное знание баров, занятие дорогостоящими видами спорта. Но едва я соскрёб этот глянец, как передо мной оказался увлекательный и увлекающийся человек. Его восторги по поводу фильмов, какие мне нравились, особенно «Алчности» Штрогейма, а главное — его отношение к людям, окончательно развеяли моё впечатление, что он был снобом. Он любил человечество не умозрительной и всеобщей любовью, а просто любил человека. У него не было никаких предрассудков в отношении друзей, он так же крепко привязывался к водопроводчику, как и к знаменитому писателю.

Меня познакомил с ним Поль Сезанн, сын художника. Рене, жена Поля, была дочерью Жоржа Ривьера, друга детства моего отца и автора книги «Ренуар и его друзья». Рене рано потеряла мать и частично воспитывалась моей мамой. Все эти подробности я привожу, чтобы охарактеризовать ту семейную атмосферу, в которую время от времени окунался Жак Беккер. Сезанны владели в Марлотт, где обосновались мы с Катрин, великолепным старым домом, названным «Ля Никотьер». Кажется, он был построен во времена Жака Нико, который первым привёз во Францию табак.

Воскресенья в «Ля Никотьер» принадлежат к самым нежным «Моим воспоминаниям. Алина и Жан-Пьер Сезанн были ещё детьми. Должен сказать, что, общаясь с Полем и Рене Сезанн, мы все становились детьми. И на пороге старости Поль Сезанн всё ещё был похож на свой портрет в костюме Арлекина, написанный его отцом. Он был близорук, как крот, и обладал поразительной физической силой. Внешне он немножко напоминал ярмарочного Геркулеса, поднимателя тяжестей, орудующего где-нибудь на площадке бульвара Рошешуар. В конце дня, когда все уже переварили пищу за время сиесты, мы пили аперитив под каштанами. Потягивая белое вино, гости — их всегда было много — устраивали партии в шары или играли в «бочку». В этих играх Поль обнаруживал непревзойдённую неловкость. Пока взрослые играли, дети опустошали стаканы гостей, на дне которых оставалось вино. Рене смеялась над ними.

Поль Сезанн царил над этим подобием свиты короля Пето, которая по очереди предавалась невинным играм, философским спорам, кулинарным авантюрам и гривуазным историям. Вечера у Сезаннов в Марлотт проходили под знаком абсолютной свободы. В моей памяти они предстают своего рода галантными празднествами образованной буржуазии.

Возвращаясь к Жаку Беккеру, скажу, что он пылко следил за моими кинематографическими опытами, твёрдо убеждённый, что эта страсть останется для него платонической. Он не видел способа избегнуть предназначенной ему судьбы почтенного фабриканта аккумуляторов. Ему было двадцать лет, он был наделён природным изяществом. Он понимал «моду» и умел приспособить её к своей личности. Я говорю не только об умении одеваться, а имею в виду ту манеру мыслить, действовать, садиться или расплачиваться с официантом кафе, который принёс напиток, модный среди маленького кружка «все знающих» людей. Ему уже с десяток лет были известны все соответствующие бытовые ритуалы.

Во время съёмок «Великой иллюзии» мы решили жить вместе. Наша дружба переросла рамки обычных дружеских отношений. Если бы наша внешность не устраняла любые подозрения подобного рода, испорченные умы могли бы подумать, что наши отношения граничат с любовным приключением. А почему бы и нет? Я очень твёрдо верю в страстную и лишённую всяких сексуальных намерений дружбу. В «Великой иллюзии» взаимоотношения Рауффенштейна и Буаэльдьё представляют собой не что иное, как историю любви. Наша «связь» длилась восемь лет. Нас разлучила вторая мировая война. Когда я вернулся во Францию, Жак Беккер был уже большим режиссёром. Каждый из нас шёл своим путём. Его личность была столь же убедительной, как и его талант. Фильм Жака Беккера «Золотая каска» останется шедевром экрана.

Помимо фильмов нам нравилось одно и то же: спортивные автомобили, американские безопасные бритвы и особенно джаз. В восемнадцать лет он поступил на службу в «Компани Женераль Трансатлантик», чтобы получить возможность поехать в Нью-Йорк и навестить некоторых из своих богов, в первую очередь Дюка Эллингтона.

Случайная встреча свела его с пианистом Дусе, который в компании с Винером пытался заложить основы французского джаза. Дусе поставил Жаку пластинку с записью американского джаза. Если я не ошибаюсь, это была пластинка Брунсвика. Музыканты, записанные на пластинке, были из Чикаго и составляли группу под названием «Маунд-Сити-Блюбэрдз». Жак пришёл в такой восторг, что попросил пластинку у Дусе и заставил Катрин её прослушать. В этот вечер, придя домой, я нашёл свою жену и Жака, которые сидели на полу рядом с портативным фонографом и тонули в волнах самых резких и неожиданных звуков. Моей первой реакцией была досада на то, что эта пластинка задерживает мой ужин, но потом меня покорила странность этой музыки. Она заставляла думать о диких животных из джунглей. Их крики напоминали о чудовищных растениях, цветах яркой расцветки. Затем экзотика уступила место современной жизни. Пластинка эта стала для меня образом Чикаго, большого города, откуда она пришла. Разумеется, речь шла не о настоящем Чикаго, а о Чикаго детективных романов, публичных девок в коротких юбках, резких отсветов реклам, заливающих деревянные фасады подпольных клубов, короче, того Чикаго, который мог представить себе молодой француз после первой мировой войны.

Катрин и я с Жаком Беккером почти каждый вечер отправлялись слушать джаз. Беккер представил нас негритянскому танцору из Нью-Йорка Джонни Хиггинсу. Он приехал в Париж на гастроли и решил не возвращаться на родину: Париж в то время был раем для людей с небелой кожей.

Происходило всё это после провала «Нана». Вместо прощания с кино я позволил себе роскошь потратить многочисленные остатки неиспользованной для этого фильма плёнки на съёмку короткометражки «без всяких уступок». Сюжет её развивался в будущем и давал повод для танца Катрин с Хиггинсом. Идея фильма была простой и чёткой. Учёный негр, пришелец с другой планеты, посещает Землю. Вследствии звёздной войны наша планета была разрушена. Он высаживается рядом с колонной Морриса, единственным памятником, высящимся в этой пустыне, и его находит дикарка, которая, не зная языка этого учёного, изъясняется танцами. После этого танца учёный вновь улетает на свою планету, забрав дикарку с собой.

Этот фильм «Чарльстон» так и не был закончен, Я жалею об этом. Несколько метров плёнки, оставшихся от него, мне кажутся интересными, а Катрин Гесслинг была в нём потрясающа. Любопытно, что этот фильм или, точнее, кусок этого сознательно авангардистского фильма, который родился из моего восторженного отношения к джазу, был хорошо принят прессой. Тем не менее её благоприятные свидетельства не открыли перед ним двери кинозалов.

Париж принимал большое негритянское ревю, которое привезло к нам Жозефину Бекер. Члены труппы после представления в театре «Амбассадёр» или в Театре Елисейских полей играли в ночных кабаре Парижа и услаждали завсегдатаев, среди которых были и мы, своими самыми типичными композициями. Не думаю, чтобы они делали это ради денег. Джаз был религией, которая требовала прозелитов. Я счастлив, что жил в то время, когда гении джаза «hot» открывали самих себя. Из ночных кабаков мы с Катрин, неизменно в сопровождении Жака Беккера, возвращались домой и опьянялись импровизациями Рида Николса и Дюка Эллингтона. Нашим героем стал Луи Армстронг, Сачмо, тогда совсем ещё юный. С оркестром в полдюжину музыкантов он совершил турне по Франции. В Париже он не имел успеха, на который мы надеялись. Это наверняка объяснялось выбором театра, большого зала Театра Елисейских полей. Почитатели Армстронга хотели слышать его в менее чопорной обстановке.

Я полюбопытствовал узнать, какой приём оказала Сачмо провинция. Когда я приехал в Марсель, мне сразу же бросились в глаза огромные афиши, возвещавшие о нескольких выступлениях Луи Армстронга в «Палэ де Кристаль». Зал этого театра был необъятен. Кроме того, я не предполагал, что марсельская публика способна переварить подобного рода музыку. Но я ошибался. Это был триумф. В первый вечер зал не был заполнен. На второе представление билетов было уже не достать. Неистовые зрители вызывали артиста абсолютно нового для них жанра, исполняющего совершенно не известную им музыку. Американский джаз родился в Новом Орлеане, тоже портовом, как и Марсель, городе, населённом привычным для портов пёстрым людом. Такая общность вкусов выше Средиземноморья, выше Мексиканского залива. Я уверен, что у докера из Владивостока найдётся очень много общего с коллегами из Неаполя или Константинополя.

Комментарий

❝Нана❞

Содержание

Берлин. Другие влияния

ФРАНЦУЗСКОЕ КИНО ПРОШЛЫХ ЛЕТ