Морис Шевалье. «Мой путь и мои песни» (1977)
Глава 1. Люка. (страницы 28-31)
(Перевод Галины Трофименко)| страница 28 |
По пути, чтобы побороть робость, которую внушали нам, нищим и жалким актёрам, переполненные террасы кафе, открытые экипажи и беспечно фланирующая публика, мы громко балагурили, проходили через террасы, приплясывая, выделывали всевозможные эксцентрические па, с которыми в то время английские и американские артисты, выступавшие в мюзик-холле «Альгамбра», начинали знакомить парижан. Нам казалось, что мы ведём себя как представители настоящей богемы. Но, предаваясь этой невинной браваде, я был вынужден часто останавливаться, чтобы поправить газету, закрывавшую дыры в моих подмётках. Однако теперь меня это не огорчало, ведь после первой получки в «Паризиане» всё будет иначе.
Иногда нам везло и нас использовали в «Амбасадере» как клакеров, но для этого нужно было приходить раньше других, кто, как и мы, не мог заплатить за вход. Если мы опаздывали, нам оставалось только ловить отзвуки того, что происходило на эстраде этого кафе-концерта, расположенного на открытом воздухе, и доносилось до нас сквозь шелест листвы. Сколько вечеров провели мы так, прислушиваясь к аплодисментам, которыми публика награждала наших любимцев. Мы были похожи на голодных поварят, жадно вдыхающих ароматы кухни.
Поклонялись мы, разумеется, Майолю, единственному, кстати сказать, кто мог расшевелить публику, приходившую сюда подышать свежим воздухом под аккомпанемент лёгкой музыки. Остальные артисты могли похвастаться лишь тем, что они не нарушали её покоя.
Иной раз, пройдя ещё сто метров, мы останавливались у летнего «Альказара» и так же, с улицы, слушали Полена и Дранема. Первый был обаятелен, публика меньше смеялась, но больше аплодировала. Дранем был очень забавен и, казалось, с лёгкостью добивался комического эффекта, но пользовался сравнительно меньшим успехом.
Посмотрели бы вы на нас, когда мы возвращались к себе, в квартал Порт Сен-Мартен. Мы уже не шутили, не танцевали. Весь вечер, стоя в темноте, слушали мы великих представителей нашего ремесла, и нами всё больше овладевала грусть. Какими недосягаемо далёкими казались нам они. У них было всё: индивидуальность, прекрасные голоса, талант, любовь публики. Это был высший актёрский класс. Оценивая себя трезво, почти жестоко, мы признавали, что лишены всего, чем обладали они. Но ведь никто из нас и не мечтал достигнуть таких высот. Мы хотели всего лишь стать честными тружениками в Мире Песни. И были бы счастливы, если бы нам это удалось.
| страница 29 |
(Мистенгет в ревю)
| страница 30 |
К началу сентября стены Парижа покрылись гигантскими афишами, возвещавшими об открытии сезона в «Паризиане». «Звездой» программы был Вильбер, приехавший с юга Франции. Все говорили, что в жанре «солдатской» песни он заткнёт за пояс Полена.
Но, по-моему, ничей успех не мог повредить таланту Полена с его неизменной задушевностью. И Вильбер ушёл работать в другой театр, где и нашёл себя, а Полен остался Поленом.
Интересно отметить, что большие мастера песни в какой-то момент своей карьеры всегда подвергались атаке со стороны новичков, появлявшихся неизвестно откуда. Многим из них удавалось на какое-то время завладеть расположением публики. Однако последнее слово всегда оставалось за создателями жанра, потому что они были неповторимы, к ним слава приходила заслуженно, они ни у кого её не оспаривали. Прочная актёрская репутация никогда не создавалась путём насилия над публикой. Настоящая карьера — это ведь очень долго! И у вас достаточно времени, чтобы разглядеть все хитроумные уловки, к которым прибегает посредственность, пытаясь одержать верх над настоящим талантом. Одурачить можно лишь некоторых и на какое-то время, одурачить же всех и навсегда нельзя (афоризм не мой, но он мне нравится).
Мы репетировали каждый день в течение месяца. Автор ревю сетовал на мой малый рост (я был на голову ниже всех в труппе) говоря, что я нарушаю гармонию. Поэтому я всегда находился в задних рядах, в глубине сцены, и боясь, как бы меня не выгнали, поднимался на цыпочки.
Наступил вечер премьеры, и для меня, маленького театрального подмастерья, он был как сказка из «Тысячи и одной ночи».
«Сатирическое ревю: Вильбер — Фрагсон — Морель — Люси Жуссэ» — сверкало на фасаде «Паризианы». Задолго до начала спектакля к зданию мюзик-холла стала собираться публика попроще, потом появились фиакры, и, наконец, подъехали самые важные гости в автомобилях фирм «Дитрих», «Марс» и «Левассор», на которых, как говорили, опасно было ездить, ведь они шли со скоростью тридцать километров в час...
— Видишь, — говорил толстый комик Каржоль, через дырочку в занавесе показывая мне зрителей, — этот высокий господин с длинной бородой — король Бельгии Леопольд. А это Катюль Мендес — самый влиятельный критик Парижа. А знаешь, кто эта крошка? Знаменитая Мистенгет. Пришла показать себя после выступления в «Эльдорадо».
Каржоль продолжал называть имена, а я думал: значит, это и есть «весь Париж» и перед ним я должен выступать каждый вечер! По ведь у меня нет ни малейшей надежды им понравиться!
| страница 31 |
Это была блестящая парижская премьера, и вечер закончился шумным успехом всех главных актёров.
Поступая в «Паризиану», я был на голову ниже самого маленького артиста, но вдруг начал расти, и через полгода стал па голову выше самого высокого из них. Мне шёл шестнадцатый год, и рост мой достиг одного метра семидесяти пяти сантиметров. Я надеялся, что это поможет мне остаться в «Паризиане» на следующую программу. Ничуть не бывало. В назначенный срок я получил от дирекции письмо с уведомлением о том, что срок моего ангажемента истёк.
Что теперь со мной будет? Покачусь вниз или что-нибудь произойдёт?.. И это «что-нибудь» произошло. И это продолжается до сих пор.
Итогом работы в «Паризиане» была кругленькая сумма в пятьсот франков, отложенная в сберегательной кассе, — мы твёрдо держались принятого решения откладывать половину моих заработков на чёрный день — и почти полное обновление нашего гардероба. Все вещи мы купили на Блошином рынке в Тампле. Там можно было найти генеральские мундиры и жалкие лохмотья, парадный сюртук академика и кружевное белье кокотки, лечебный пояс от грыжи и многое другое.
Я отыскал для себя костюм мешковатого покроя и с широченными плечами, что было очень модно в то время. Он мне казался совершенно великолепным. Вероятно, до меня его носил человек, страдавший ожирением. Я долго торговался и купил его за двенадцать франков. Мама кое-как подогнала его по мне, и, уверенный, что выгляжу в нём очень спортивно и современно, я отправился прогуляться по предместью Сен-Мартен. Костюм болтался на мне как на вешалке. Вечером, когда я пришёл в «Паризиану», Фрагсон спросил меня:
— Послушайте, Шевалье, это что, пиджак вашего дедушки?
Все расхохотались, а я залился краской, ещё раз испытав приступ болезни, от которой пе могу избавиться всю жизнь, — мне по всякому поводу становится стыдно.
За время пребывания в «Паризиане» я сумел скопить немного денег, однако ничему не научился. Наоборот. Публика, презиравшая неизвестных актёров, безразличие, с которым ко мне относились окружающие, — всё это заставило меня с особой силой ощутить свою неопытность и лишило непринуждённости. Я растерялся, почувствовав, насколько я далёк от того мира артистов, где всё оказывались сильнее меня. Я был в «Паризиане» инородным телом и чувствовал себя, как слуга, временно нанятый в дом, с хорошо вышколенной прислугой.
| страница 27 | Содержание | страница 32 |