Морис Шевалье. «Мой путь и мои песни» (1977)
Глава 1. Люка. (страницы 50-52)
(Перевод Галины Трофименко)| страница 50 |
(Люсьенна Буайе и Фреель)
Грузный, с брюшком, он пел немножко в нос, но это почему-то трогало. Пел он о Любви и только о ней. Он напевал, никогда не возвышая голоса (этого он просто не мог сделать), песни, ставшие классикой: «Мечты о рае», «Безумие» и множество других, в которых поэзия гармонически сочеталась с простыми человеческими чувствами. Певец без голоса, без традиционных жестов, с невыигрышной внешностью, он обладал каким-то необъяснимым очарованием. Для меня, необразованного парня, случайно, как мне казалось, затесавшегося в артистический мир, Фишер был загадкой. Он сразу опрокинул мои представления о том, что такое эстрадная песня. Из чего были сотканы страстность и грусть, звучавшие в его голосе? Почему самые шумные слушатели вдруг замирали, как будто тот или иной куплет или рефрен Фишера проникал им в душу?
Понадобились долгие годы, чтобы я это понял. Несколькими поэтическими фразами Фишер как бы настраивал сердца слушателей на струны своей души. Его природное обаяние не было шармом старого, не желающего сдаваться донжуана. Нет, это было обаяние человека, скупого в проявлении своих чувств. Он никогда не рыдал в своих песнях. Очень осторожно приподнимал он завесу над грустью человека, влюблённого в любовь, передавал трагедию того, кто слишком сильно любит.
Именно на его примере я впервые понял, что в нашем ремесле, где такое значение имеют атмосфера и настроение, возраст и внешность актёра отходят на второй план, а на первый выступает то, что живёт у него в душе и что он может отдать публике. Голос сердца — вот что было главным у Фишера. Почти никто из его
| страница 51 |
слушателей не понимал, в чём состояло его волшебство и почему люди уходили после концерта с обновлёнными душами.
На первом месте должна быть искренность, а потом уже умение. Какой урок! Спасибо, Фишер!
Однажды, придя в «Фоли-Бержер», я узнал, что в новом ревю, репетиции которого должны были вскоре начаться, будет участвовать Мистенгет. И стал с нетерпением ждать, когда смогу её видеть и говорить с ней каждый день.
Однажды на утреннем спектакле в «Альгамбре» в соседнюю с моей ложу вошла какая-то молодая актриса и с ней... Мистенгет. Их появление было замечено всем залом. Когда Мистенгет обернулась, чтобы посмотреть, кто сидит в соседней ложе, наши взгляды встретились, у меня закружилась голова. Я невольно улыбнулся и поклонился ей. Она не могла вспомнить, кто я. Воспользовавшись случаем, я высказал свою радость по поводу её приглашения в «Фоли-Бержер» и выразил надежду, что, возможно, буду её партнёром. Моё волнение говорило, вероятно, больше, чем слова, и в её глазах мелькнуло лукавство.
— Как ваша фамилия, мсьё?
— Шевалье, мадемуазель.
— Ах, это вы Шевалье! — Её взгляд стал более внимательным. — Мне о вас много говорили, и Флер обещал дать мне вас в партнёры, — сказала она с улыбкой.
Я что-то пробормотал, а она, ещё раз приветливо взглянув на меня, отвернулась, и мы оба стали смотреть на сцену.
Разумеется, я ничего не видел, потому что всем своим существом мог ощущать только одно: её присутствие. Я без конца поворачивал голову в её сторону. Два или три раза она ответила мне улыбкой. В конце представления она встала, протянула мне руку и сказала, что будет ждать репетиции и что с удовольствием возвращается в мюзик-холл...
В день первой репетиции вся труппа собралась на сцене. Над пустой оркестровой ямой был установлен временный помост. Там сидели Флер, автор и постановщик ревю, балетмейстер, директор, владелец «Фоли-Бержер», секретарша и Мистенгет. Каждый актёр, которого вызывали, подходил к ним, чтобы получить свою роль.
— Шевалье! — сказал Флер.
Я поднялся на помост.
— Вы знакомы с мадемуазель Мистенгет?
— Да, я имел удовольствие.
— Прекрасно! Вы вдвоём будете играть главную комическую сцену ревю. Называться она будет «Удивительный вальс».
| страница 52 |
Меня усадили рядом с Мистенгет, и последовало разъяснение того, что нам предстояло делать. Сначала комический диалог, девять десятых текста у неё, остальное у меня. Потом ссора — она наотмашь даёт мне пощёчины. Сцена кончалась танцем, во время которого, обнявшись и ничего не замечая, мы роняли стулья, стол, буфет, падали на ковёр, он свёртывался, скрывая нас, потом развёртывался, и, продолжая вальсировать, мы неожиданно исчезали через окно.
Как видите, придумано всё очень нехитро, но смею вас заверить, то был великолепный мюзик-холл, и премьера это подтвердила. Конечно, я прекрасно понимал, что получил эту роль благодаря своим способностям к танцу, молодости и умению получать удары, чему меня научил бокс. Особой артистичности в том, что я делал, не было. От меня требовались ловкость, сила, хорошие лёгкие, а всем этим я обладал в значительно большей степени, чем талантом.
Мы начали работать на следующий же день. Это были самые восхитительные репетиции, которые только можно себе представить. Какая женщина, какая естественность, какой темперамент и как весело она работала! Между нами с первых минут установились товарищеские отношения, как это бывает между людьми, родившимися в предместье Парижа. Знаменитая Мистенгет была со мной на равных. Я не испытывал с ней никакой неловкости. Больше того, очень скоро я заметил, что мои шутки Гавроша, только-только переставшего быть Гаврошем, заставляли её то и дело заливаться смехом. Она уверяла меня, что в её теперешнем «кругу» так не смеются. Там, говорила она, изощряются в остроумии и жертвуют весельем.
Работа над нашим номером продолжалась. Я был счастлив и поклялся, что не буду ухаживать за Мистенгет; если бы я потерпел неудачу, это могло бы осложнить наши отношения. Но я ничего не мог с собой поделать. Без неё время тянулось бесконечно.
| страница 49 | Содержание | страница 53 |