Морис Шевалье. «Мой путь и мои песни» (1977)
Глава 3. Смутные времена. (страницы 128-130)
(Перевод Галины Трофименко)| страница 128 |
Пусть кто хочет возвращается в Париж. У меня нет никаких причин стремиться туда.
Получаю из Америки телеграмму за телеграммой — предложения работать на Бродвее, в Голливуде. Что делать? Согласиться? Скажут, что я оставляю свою страну в беде и опять еду зарабатывать доллары, что для меня только деньги имеют значение. Меня снова начнут осыпать бранью. Друзья склоняются к тому, чтобы мы уехали. Шарль Буайе присылает мне длинные телеграммы. «Французам нужно, чтобы ты был в США... Любовь... Престиж...» Нет. Я должен остаться во Франции, разделить общую судьбу. В такой момент мне было бы не по себе за границей. Чувствую, что моё место среди французов. Такое решение кажется мне самым правильным, самым естественным.
Ездить становится всё труднее. Поезда забиты хмурыми людьми. Опоздания. Аварии.
Начинаю репетировать с молодым талантливым пианистом из Ниццы. Его зовут Анри Бетти. Готовимся к турне по крупным городам свободной зоны. Потом поедем во второстепенные, третьестепенные. Мы побывали в местах, где мне не могли бы предложить ангажемент даже тогда, когда в самом начале карьеры я зарабатывал двадцать франков в день. Мы пели в посёлках, названий которых я никогда не слышал до тех пор.
Проходят месяцы. Печать и радио всё время сообщают о блестящих победах немцев. Уверяют, что Франция будет окончательно подчинена немецкому владычеству. «Великий», «славный» Петен призывает страну к сотрудничеству. В умах смятение. Что будет с родиной, с Европой?
В Париже раздражены тем, что я до сих пор не вернулся. Газеты начинают кампанию против меня. Многие видные артисты и журналисты на страницах печати упрекают в том, что я отсиживаюсь в свободной зоне. И уточняют: «со своими евреями». Мне говорят: «Вы скоро окажетесь в очень трудном, опасном положении. Это может плохо кончиться».
Измученный, охваченный тревогой за своих «не совсем чистых арийцев», я решаю в сентябре 1941 года поехать в Париж, почти последним из известных артистов. Я не буду выступать весь сезон в «Казино де Пари», как в прежние годы, а буду петь там всего несколько недель: акт присутствия, не больше. И вот однажды утром я выхожу из вагона на Лионском вокзале.
Я умолял журналистов не заставлять меня говорить ничего, хоть сколько-нибудь относящегося к политике. Один из них, из газеты «Пти Паризьен», спрашивает о моих планах, потом припирает к стенке: «Что вы думаете о маршале Петене?» Я чуть не задохнулся. Никак не предполагал, что он задаст мне такой вопрос. Как выйти из положения? Наверное, я похож на медведя, не знающего, как начать танцевать.
| страница 129 |
«Маршал?.. Маршал?.. Ну да, вы понимаете, я против войны... как все... я считаю, что было бы лучше, если бы народы проявляли больше взаимопонимания». Мне кажется, я удачно выпутался. Этот тип меня не поймал! Но впредь надо быть осторожнее!
Через два дня «Пти Паризьен» помещает па первой странице мою фотографию, под ней крупным шрифтом: «Популярный артист Морис Шевалье проповедует сотрудничество французского и немецкого народов!»
Во время концерта, который я давал на следующий день в «Фоли-Бельвиль» в пользу бедноты квартала, я спросил у машинистов сцены, какое впечатление произвела в Бельвиле гнусная статья, опубликованная в «Пти Паризьен».
— Не беспокойся, Морис... В Бельвиле этому никто не поверил... Все же знают, что ты не мог сказать такую ерунду!
Гала-концерт с моим участием в «Амбасадер» дал более миллиона франков для военнопленных, для дома престарелых актёров в Рис Оранжисе и для созданного мной диспансера.
Дебютирую в «Казино». В зале полно парижан, есть и немецкие офицеры. Они составляют приблизительно одну четверть зрителей. Такое соотношение необычно, если принять во внимание, что до моего дебюта публику «Казино» и «Фоли-Бержер» составляли почти одни немцы. Настоящие казармы, куда солдат привозили на грузовиках.
Выхожу на сцену под овацию французов; немецкие офицеры держатся вежливо, но сдержанно. Решил, что самое лучшее для меня — не видеть их. Не замечать, не кланяться им, не смотреть на них. Их просто нет. Вот и всё. Я пою для французов.
Жизнь в Париже — нечто невообразимое. Масса людей, которых считали порядочными, вступили в тесные отношения с оккупантами. Они уверяют, что другого выхода нет. Их основное занятие — пытаться скомпрометировать кого-либо из людей, пользующихся известностью, — даже если это их друзья, — старающихся не запятнать себя. Каждое приглашение на завтрак может быть западнёй. Если вы и позаботитесь навести справки, всегда возможна какая-нибудь неожиданность. Что поделаешь? — говорят вам. Они хозяева! Во всех уголках Парижа — ловушки.
Меня вызывает дирекция «Радио-Пари».
— Мы хотим, чтобы вы выступали в музыкальных передачах, как вы всегда выступали по французскому радио...
Опять упираюсь. Виляю — я слишком хорошо знаю, чего мне будет стоить категорический отказ. Приходится маневрировать, сочинять:
— Видите ли, мсьё, я могу провести в Париже только несколько недель. Моя семья на юге,— я слегка краснею... этот человек так пристально смотрит на меня. — Я должен как можно скорее вернуться домой.
| страница 130 |
Мне кажется, что я умно вышел из положения. Но мне тут же заявляют, что я должен поехать в Германию выступать в лагерях французских военнопленных и французских рабочих-добровольцев.
Немецкие власти настаивают на том, чтобы я подписал ангажемент с «Ла Скала» в Берлине.
На меня нажимают, меня обрабатывают, но я отказываюсь петь в Берлине, отказываюсь петь для рабочих-добровольцев в Германии, отказываюсь петь также в лагерях для военнопленных. Однако в конце концов соглашаюсь спеть всего один раз в лагере Альтен Грабов, где я сам был военнопленным во время первой мировой войны. Петь буду без всякого вознаграждения, но договариваюсь об освобождении и отправке во Францию, к семьям, десяти военнопленных, выходцев из Бельвиля и Менильмонтана. Мне кажется, что я поступаю, как честный француз. Ставлю условие: никакой шумихи вокруг этой поездки — я сам бывший солдат, просто хочу подбодрить военнопленных, внушить им надежду. Вот и всё.
Кроме того, я «выцарапаю» десять парней. Удачный ход! Так по крайней мере думаю я.
Приезжаю в Германию инкогнито. В газетах — ни слова. Хорошо. Волнующее дневное выступление в лагере Альтен Грабов. Военнопленные устраивают мне овацию. На следующий день я должен уехать в Париж, но мой отъезд стараются отсрочить. Немецкие артисты во главе с Эмилем Яннингсом хотели бы устроить приём в мою честь.
— Нет, нет, спасибо. Меня ждут дома.
— Не могли бы вы во Франции немного посмеяться в своих песнях над англичанами, над Черчиллем?
— Нет, нет... это невозможно...
Но они настаивают. Глаза становятся жёстче. Всё-таки уклоняюсь и наконец еду обратно.
И только теперь понимаю, что был на краю пропасти. Берегись, папаша Морис! Будь настороже. Ещё один шаг, и ты бы увяз, даже не успев сообразить, что произошло.
В Париже подтверждают, что мои десять военнопленных вернутся во Францию. Спешу в Канны, мне не терпится вдохнуть другого воздуха.
Через несколько дней газеты обеих зон, несмотря на нашу договорённость, посвящают большие статьи о моей поездке в Германию. Ни одна газета не уточняет, что я был только в одном лагере. Ни одна не подчёркивает, что за это единственное выступление я добился репатриации десяти человек. Нет!
| страница 127 | Содержание | страница 131 |