Морис Шевалье. «Мой путь и мои песни» (1977)
Глава 3. Смутные времена. (страницы 137-139)
(Перевод Галины Трофименко)| страница 137 |
Он говорит, что был бы счастлив, если бы после проверки в парижском Комитете Сопротивления мои слова подтвердились. Он из Менильмонтана и не хотел бы, чтобы ему пришлось краснеть за меня. Подписываю свои показания, в которых подробно рассказываю, что делал и чего не делал в период, предшествовавший Освобождению.
Рене Лапорт который после Освобождения стал директором радиостанции в Тулузе, пригласил нас устроиться у него до того, как я смогу вернуться в Париж, чтобы объясниться раз и навсегда. Мне удаётся сообщить об этом Максу Рюппа. И вот однажды утром он появляется в доме Лапорта. С ним английские офицеры в военной форме. Он объясняет, что это журналисты, которые хотят помочь мне огласить на страницах печати мою подлинную историю. Взволнованный их доверием, я говорю... говорю...
Как вы думаете, кого вскоре после этого приводит Рене Лапорт? Того, кто выступал против меня из Лондона. Он проездом в Тулузе. Ему сказали, что я жив, и, по его словам, он готов помочь мне выпутаться из трагического положения, в котором я оказался. Моя первая реакция — сказать Рене, что этот человек причинил мне слишком много вреда, что я не должен подавать ему руки, что это значило бы не иметь гордости. Рене настаивает: «Ему говорили о вас в парижской группе Сопротивления. Вам не предъявляют серьёзных обвинений, и он берётся вас «реабилитировать». Нужно с ним повидаться и поговорить. Он выступит по радио и возьмёт обратно свои слова. Он многое может сделать»..
И вот он стоит передо мной в военной форме лейтенанта. Орденские ленточки, их много. Невысок. Крепко сбит. Очень подтянут. Голубые глаза смотрят прямо на меня. Обида, горе, стыд сжимают мне горло. Не могу издать ни одного звука, а то разрыдаюсь. Знаком прошу его меня извинить — сейчас пройдёт. Делаю усилие, постепенно овладеваю собой и начинаю говорить. Он слушает меня очень серьёзно, без всякой неприязни. Задаёт вопросы. В конце разговора просит подробно написать обо всём, что я ему только что рассказал, так как через два дня он уезжает в Париж. Он сам отнесёт эту бумагу в Национальный комитет по чистке среди работников театра и выступит в мою защиту.
Через несколько дней Рюппа снова в Тулузе. На этот раз он явился с английскими лётчиками и офицером — кинооператором из «Парамаунт Ньюс». Они хотят заснять меня в моём тулузском убежище, а потом отправить самолётом в Париж. Позднее, когда я вернусь домой, они собираются снять меня снова и записать короткое заявление. Эта лента будет демонстрироваться в кинотеатрах всего мира. Я снова живу как во сне. Какое счастье сразу дать объяснение всем странам-победительницам, получить наконец возможность рассказать, как всё было на самом деле. Я снова окажусь в Париже, в городе, где меня знают целую вечность.
| страница 138 |
Исполненный благодарности, отдаю себя во власть судьбы, прощаюсь с Лапортами. Поцелуй скрепляет нашу испытанную дружбу. И вот Нита, Рюппа и я летим в Париж.
В воскресенье утром у Стены коммунаров на кладбище Пер-Лашез, как каждый год в этот день, состоится народное шествие. Арагон и его друзья пригласили меня принять в нём участие. Мы направляемся к воротам Пер-Лашез, где должны собраться учёные, писатели и артисты, чтобы занять своё место в грандиозной манифестации. Я понимаю: сам факт, что я нахожусь среди руководителей Сопротивления, показывает, что они открыто выступают за меня. Они меня защищают. Их позиция свидетельствует о том, что Шевалье остался для них безупречным.
Здесь сотни тысяч людей. Луи Арагон и Эльза Триоле предъявляют полицейским свои удостоверения. Меня узнают в толпе. Слышны возгласы: «Браво, Морис!», «Ты с нами!», «Я ведь знал, что Морис с народом!», «Он сын рабочего!», «Да здравствует Морис!», «Да здравствует Менильмонтан!» Мужчины в знак дружбы приподнимают кепки, пожимают мне руку. Наконец мы добираемся до места. Здесь уже Пикассо, Поль Элюар, много учёных, актёры из труппы «Комеди Франсэз» — всех не перечтёшь. Дружеские приветствия, и наконец медленно, торжественно необыкновенное шествие начинается. Колонна за колонной вливается в ворота кладбища. Трогается в путь и наша. Вот мы уже двигаемся среди могил, и люди, только что сосредоточенные, как того требует место, забрасывают нас цветами; они не в состоянии справиться с захлестнувшей их радостью. Они вне себя от величия этой минуты.
Арагон и его жена взволнованно улыбаются мне: «Это настоящий плебисцит. Вы можете быть счастливы, Морис!» Проходим мимо официальной трибуны, затем возвращаемся пешком в центр Парижа, окружённые толпой друзей. Доказательство налицо: простые люди меня ни в чём не упрекают, меня уважают, любят так же, если не больше, чем прежде. Я заснул в тот вечер улыбаясь: видел перед собой своё предместье...
Но мои враги не унимаются. Газеты разных партии рассматривают моё участие в шествии к Стене коммунаров как определение моей политической позиции и подвергают меня разным нападкам. В чём же меня, в конце концов, обвиняют? В том, на что честные французы не обращают внимания. В том, что я верил в Петена, когда он пришёл к власти. А кто в него не верил? В том, что за четыре года я пел одиннадцать раз по парижскому радио. А ведь требовали, чтобы я пел каждую неделю. Что случилось бы, если, бы я категорически отказался?
| страница 139 |
Вы это знаете так же хорошо, как и я: звонок в дверь ранним утром и меня и моих близких высылают бог знает куда!
Я не опровергаю эти две статьи обвинения, однако считаю их несправедливыми. На них нетрудно ответить! Что же касается других, предъявленных в форме анонимных писем и доносов, то я всё опроверг, привёл доказательства. В конце концов у меня складывается впечатление, что сейчас против меня настроены те же люди, которые были против меня до всех этих событий и будут против меня (если я доживу до тех пор) ещё через двадцать пять лет.
Начинаю репетировать и убеждаюсь, что мои взлёты и падения не изменили моего положения среди певцов. Пою для отрядов маки́, которых присоединили к 31-му пехотному полку в Мелене (это мой бывший полк): выступаю в казарме полка.
Я впервые встречаюсь с настоящими участниками Сопротивления. Они оказывают мне очень тёплый приём. Хором запевают «Песню каменщика».
Меня просят петь для американских войск в Париже. Я честно сообщаю об этом Комитету по чистке, который отвечает, что в моих выступлениях перед союзными войсками нет ничего предосудительного. Однажды меня вызывают в Комитет. Мне говорят, что всё будет окончательно улажено, когда я договорюсь со всемогущим шансонье (тем самым, с лондонского радио). Прошу его пойти со мной в Комитет, но у него очень много работы. Он теперь первая звезда «ABC» * (Мюзик-холл в Париже.). Наконец он идёт в Комитет, откуда в министерство пишут официальное письмо о том, что мне не предъявляется никаких обвинений и что я вновь могу заняться своим ремеслом.
Рождество 1944 года. Уезжаю в Ниццу, где буду петь для участников Сопротивления. Потом в Канны; все те, кто там действительно боролся с оккупантами, очень просят меня выступить хоть один раз.
Что касается Ниты, то из-за волнении в связи с моими злоключениями и одержимости искусством, которая её охватила со времени возвращения в Париж, она стала очень нервна. Куда девалась её естественность? Она сильно изменилась. Между нами уже нет прежнего согласия.
Молодая, полная жизнерадостности, которую слишком долго сдерживали, она устремилась навстречу жизни. Я же собирал остатки физических и моральных сил, чтобы не сдать свои позиции. Мы отдалились друг от друга. В наших отношениях появилось скрытое раздражение. Вероятно, я стал несправедлив.
| страница 136 | Содержание | страница 140 |