СЦЕНАРИИ ФРАНЦУЗСКОГО КИНО
«Папа, мама, служанка и я» (сценарий).
(Литературная запись Робера Ламурё. Перевод Т. В. Ивановой.)Часть 2. Исторический день.
Двадцать четвёртого декабря, в тот день, когда я встретил Катрин, мама с утра была вне себя: Мари-Луиза заявила ей, что уходит от нас по причине замужества. Она намеревалась сочетаться браком с полицейским. Полицейский весил больше двухсот фунтов, а усы у него топорщились до самых бровей. Он был для неё своего рода рождественским подарком. Уже три года, как Мари-Луиза и он познакомились по случаю возникшего из-за неисправности нашего дымохода пожара, правда, быстро ликвидированного. Полицейский пришёл тогда составить протокол, Мари-Луиза заставила его прослушать неизменную пластинку... Дальше всё пошло как по маслу.
Само собой разумеется, что в этот день завтрак не был готов вовремя. Папа и я опоздали на работу: папа к Сент-Бёву, я к Тюрпену.
Когда я вошёл в большую комнату конторы, где работал вместе с тремя искусными машинистками, девушки уже склонились над своей послеполуденной работой. Я направился прямо к Жермене, красивейшей из трёх в предприятии Тюрпена, всеми признанной пожирательнице сердец.
Жермена — гордячка и весьма оборотистая особа. Ноги у неё безукоризненны. Она об этом прекрасно осведомлена и показывает их при каждом удобном случае. Взглядом она всегда изъявляет готовность, если на словах и процедит всего лишь: «Возможно». Прибавьте привходящее обстоятельство, побуждавшее меня ухаживать за ней, — хозяин от неё без ума. Ведь не найдёшь лучшего способа насолить мэтру Тюрпену!..
Откинув ложную скромность, должен признаться, что Жермене вовсе не неприятно целоваться со мной. С уверенностью можно сказать, что меня она предпочитала мэтру Тюрпену, но карьера юной секретарши, если у неё нет иной поддержки, кроме диплома от Пижье, требует неизбежных жертв...
Она сидела, склонившись над своими стенографическими записями в тщательно изученной кинематографической позе, выгодно подчёркивавшей форму груди, и перечитывала записанное.
— У меня перед глазами... — шептала она.
Перед моими глазами было её маленькое ушко, похожее на раковину. Я влепил в него почтительный поцелуй с пожеланием весёлого рождества. Жермена отстранилась:
— Вечером, Робер! В сочельник...
— Но ведь он уже наступил.
— Под омелой...
— Ну, за этим дело не станет!
Я оторвал шарик от веточки омелы, поставленной на столе, и держал его кончиками пальцев над нашими склонёнными головами...1
.1 Омела считалась у галлов священным растением. До наших дней в Англии и Франции сохранился обычай на рождество вешать над дверью ветку омелы. Стоящих под ней полагается целовать. (Прим. пер.)
Но эта трогательная традиционная сценка была прервана Одеттой, вышедшей из кабинета мэтра Тюрпена:
— Жермена, тебя зовёт патрон.
Жермена достала пудреницу, быстро навела красоту, глядясь в маленькое зеркальце, взяла блокнот и скрылась в директорских апартаментах.
— Робер, — сказала мне Одетта, — это плохо кончится. Вы же знаете, что патрон интересуется Жерменой...
— Дорогу молодёжи! — торжественно ответил я, целуя Одетту «под веткой омелы»...
Но настроение было испорчено. Я вовсе не любил Жермену, ни за что на свете не женился бы на ней, никогда не решился бы представить её своей матери. И всё же мысль, что её обнимает сейчас хозяин, выводила меня из себя.
Ну конечно же, он обнимает её, этот краснорожий толстяк, этот хват с масляными глазками, и как повелось с тех самых пор, когда появились разъевшиеся хозяева и плохо оплачиваемые юные машинистки, плетёт ей турусы на колёсах... Возможно, именно сейчас он вручает ей рождественский подарок, какую-нибудь дорогостоящую безделушку, белье или духи, купленные на улице Сент-Оноре... Я как бы въявь слышу: «Ну, ну, малютка Жермена, не благодарите меня, я сам получаю от этого большое удовольствие... А если всё же хотите отблагодарить, вы знаете как...»
Хорошо же! Я буду третьим в этом любовном дуэте! Сейчас же, немедленно!
Глазами отыскиваю на полках папку с таким делом, которое дало бы мне повод войти... «Рае»... «Сивелен»... «Шанпарно»... «Шанбоде»... Великолепно! «Дело Шанбоде». В отношении этого дела патрон предписал нам «особую осмотрительность». Господин Шанбоде — его лучший друг...
Я взял папку под мышку и уверенным шагом направился к двери с надписью: «Мэтр Тюрпен. Стучите, прежде чем войти». На этот раз я, пожалуй, сперва вошёл, а уже потом постучал...
Мэтр Оноре Тюрпен, ещё более красный, чем обычно, держал Жермену в объятиях и шептал ей на ухо, но я расслышал его шёпот:
— Итак, в полночь! Я запасся столиком... очень весёлое кабаре — Равигот.
На бюро стояла полуоткрытая роскошная плоская коробка. В ней виднелось несколько пар чулок. Несомненно, рождественский подарок.
Мэтр Тюрпен увидел меня. Он выпустил Жермену и отскочил от неё. Я грубо протиснулся между ними, даже слегка толкнул обоих...
— «Дело Шанбоде»! — закричал я, бросая папку на стол.
И добавил вполголоса:
— Неотложно! Секретно!
— Спасибо, спасибо, — пробормотал мэтр Тюрпен. — Позже!.. Оставьте нас, мой друг... И вы тоже, Жермена, оставьте меня.
Теперь он побледнел и весь дрожал от сдерживаемой ярости.
— Поздравляю вас, — сказал я «малютке-Жермене», когда мы вернулись в контору.
Она пожала плечами, явно раздираемая противоречивыми чувствами — с одной стороны, боязнью упасть в моих глазах, с другой — утратить возможность продвинуться.
— Что же мне было ему ответить? — прошептала она.
— Конечно, «нет»! — заявил я категорически.
Тогда она сказала покорно, как маленькая девочка, получившая выговор:
— Но ведь не этому вы меня учили, Робер... Вы сердитесь?
Она схватила валявшийся на столе шарик омелы и подняла его над головой...
— Под веткой омелы, Робер? — воззвала она с таким видом, который способен был бы растопить сердца целому полку стажёров.
Я притянул её к себе...
Тут-то и разразилась катастрофа.
Чтобы удобнее было целовать Жермену, я прислонился к столу. Вернее, сел на него...
К несчастью, как раз в этом месте находилась кнопка внутреннего телефона, связывающего контору с кабинетом хозяина...
Одним словом, я звонил мэтру Тюрпену, как звонят лакею!
Я звонил изо всех сил, сидя на этом самом звонке и непроизвольно нажимая на него! Чем крепче я обнимал Жермену, тем сильнее трезвонил телефон в кабинете хозяина.
Долго это не могло продолжаться: мэтру Тюрпену надоело поднимать трубку и не слышать, кто его вызывает. Мэтр Тюрпен ринулся к двери, распахнул её и... увидел меня: меня — нарушителя его планов на сочельник, сидящего на его собственном телефоне и целующего его собственную секретаршу!
Он пришёл в такое неистовство, что не в силах был и слова вымолвить! Жестом он приказал мне пройти в его кабинет, посторонился, давая дорогу, и захлопнул за нами дверь.
— Мосье Ланглуа, — смог он наконец выдавить из себя, плюхнувшись в кресло...
Не очень-то мне понравилось это — «мосье Ланглуа». Обычно патрон звал нас по имени.
— Мосье Ланглуа, если не ошибаюсь, вы хотели поговорить со мной о деле Шанбоде?
— Да, мосье.
— А я открываю дело Ланглуа... По вашему заключению я не должен защищать Шанбоде?
— Речь идёт о ребёнке, которого намереваются отнять у матери, — ответил я просто.
Да так оно и было: господин Шанбоде «Машины — орудия Шанбоде (анонимное общество с капиталом в пятьдесят миллионов) десять лет тому назад прижил ребёнка с одной из своих работниц. Теперь, отказываясь жениться на ней, он пытался судебным путём отобрать ребёнка у матери.
Мэтр Тюрпен нетерпеливо стукнул рукой по столу:
— Вы же отлично знаете, что отец — мой старый клиент!
— Это не мешает ему быть старым мошенником!
— Я не допущу, чтобы вы выражались подобным образом!
— Что я о нём думаю — не существенно. Существенно лишь одно — он неправ.
Патрон приподнялся со своего кресла и заглянул мне в глаза. Заговорил он столь ласково, что от его ласковости меня пробрала дрожь.
— А!.. Так вы, сударь, специализируетесь в качестве поборника справедливости?.. К тому же не в первый раз... Дружочек, нельзя сочетать судопроизводство с сентиментальностью.
Он издал приглушённый смешок.
— Что касается сентиментальности, думается, вы не нуждаетесь в дальнейшем образовании. Судопроизводство — дело другое. Однако у меня, к сожалению, нет ни времени, ни охоты обучать вас...
Он поднялся, показывая, что объяснение наше закончено, и в заключение бросил:
— Считайте себя свободным.
Всегда неприятно услышать об отставке. Через какое-то время, само собой, найдутся силы похорохориться... Но в первое мгновенье дыхание перехватывает, голова пустеет, ноги подкашиваются: «нокаут», как говорят боксёры.
— Вы меня увольняете? — промямлил я.
— К вящей пользе для вас, — сказал мэтр Тюрпен. — Донкихотствовать — красиво, что и говорить... Но жизнь, видите ли, куда жёстче, злее.
Я уже пришёл в себя:
— Ваша, да... но не такова подлинная жизнь. Жизнь — это свобода, веселье...
— Анархист? — иронически осведомился мой собеседник.
— Нет, оптимист! — ответил я. — И хоть сейчас докажу вам это...
Я заметил на столе плохо замаскированную деловыми бумагами красивую коробку с чулками, предназначавшимися Жермене... В кабинет как раз вошла госпожа Анриетта, «юридическая Анриетта», бедная очкастая серая мышка, болезненная, сутулая старая дева...
Я всунул ей в руки коробку с чулками.
— Держите, мадам Анриетта, — сказал я, — вот вам подарочек на рождество... Размер два, сверхмощный нейлон, модные расцветки, необычайная тонкость... Патрон вам преподносит... Поцелуйте его, он будет так счастлив!
Всё!.. Широко шагая, я вышел из комнаты, подхватил своё пальто, шепнул Жермене «счастливого продолжения», расквитался с кассиром и навсегда захлопнул за собой дверь конторы Тюрпена.
Когда за два часа до окончания рабочего дня я очутился на тротуаре улицы Комартен, первым моим ощущением было чувство свободы... Свободен и лёгок! Легче воздушного шара.. Что же касается будущего — «воззрите на птиц небесных — они не сеют, не жнут...»
Блаженство сопутствовало мне до ближайшей станции метро — «Сен-Лазар», куда я брёл пешком. И в метро и по выходе из него, на моей остановке «Аббесс», блаженство не покидало меня. Я вошёл в маленькое кафе «Лорен-бар», на площади Эмиль-Гудо, где каждый вечер выпивал аперитив и встречался со своими сверстниками. Но сегодня я появился там чересчур рано: никого ещё не было. Усевшись за наш обычный столик, я принялся посасывать ликёр Сиз-касси, сладковато-горький, как нахлынувшие на меня мысли.
Драматизм моего положения — вернее сказать, отсутствие положения — предстал передо мной со всей очевидностью. Что скажет папа? А главное, что подумает мама? Как объяснишь ежемесячное исчезновение тридцати тысяч франков? Единственный выход — заработать их иным путём. Но чем заработаешь тридцать тысяч франков, когда ты всего лишь лиценциат, к тому же получивший отставку и от занятий правом и от патрона?.. Кем стать? Профессиональным футболистом? Папа умер бы от апоплексического удара... Разносчиком афиш? Грузчиком на рынке? Репетитором?.. Я пытался вообразить, как бы я выглядел в этих столь различных ролях: в спортивной майке, в каскетке разносчика афиш, в шляпе грузчика, в люстриновых нарукавниках, с художническим бантом.
Дружественный голос вывел меня из задумчивости:
— Ваш маленький счётец, мосье Робер...
Это был Лорен, хозяин, исполнявший обязанности бармена в своём кафе. Он предусмотрительно протягивал мне листок бумаги, сложенный вчетверо: то была моя месячная задолженность, один из тех небольших долгов, которые столь легко перерастают в крупную неприятность.
Я принял самый беспечный вид:
— Конечно, мой счётец? Отлично!.. Но вот в чём дело, Лорен, припрячьте-ка эту бумажку, больше того, одолжите мне пять тысяч франков... Это вас не стеснит?
— С вами, мосье Робер, не может быть речи о беспокойстве. Ведь вы стажёр у мэтра Тюрпена, у вас отличное место.
Через полчаса начали сходиться приятели: Альфред, Боб, Жан-Луи, Этьен и мой закадычный, мой постоянный друг и сообщник Леон, единственный, кто знаком с моими родителями. Не очень-то поддержали меня приятели!
— Опасайся твоего патрона, у подобных мерзавцев длинные руки...
— ...Что-то запоют теперь твои старики!..
— ...Если бы мне надо было объявить такое моим, вот бы поднялась буча...
Один только Леон пытался подбодрить меня, впрочем, не слишком вразумительно:
— Не огорчайся, всё образуется. Всегда всё как-то улаживается...
Наконец приятели разошлись, само собой разумеется, не уплатив за выпитое.
— До скорой встречи, — сказал Леон, прощаясь со мной.
Нет, - ответил я. — Мне расхотелось встречать рождество.
— А как же Жермена?
Я ответил саркастически:
— Жермена?! Ей некогда — она примеряет чулки.
Леон расхохотался. Конечно, он не понял в чём тут дело... Но Леон всегда простодушно смеялся, авансом доверяя юмору своих приятелей. Он был истинным другом.
Когда я наконец выбрался на улицу, уже спустилась ночь. Мне захотелось побродить, прежде чем идти домой. Сперва я пошёл по улице Равиньян до конца, потом, вместо того чтобы свернуть на улицу Оршан, которая как ран выходит к дому 96-бис, направился обратно по нашей улице Лепик.
Всё говорило о рождестве, пахло и светилось рождеством... Во всех витринах красовались индейки, бутылки шампанского, звёзды из мишуры, ветки, покрытые искусственным инеем, деды-морозы, одетые по всей форме... Гимны, транслируемые по радио, неслись из полуоткрытых дверей баров. Налицо был даже и непредвиденный аттракцион — вполне лондонский туман, который окутывал всё вокруг. Невольно приходил на ум Диккенс, жестокий Скрудж, маленькие дети, затерянные в снегу... Сегодня всякий чувствовал, как у него отрастает длинная белая борода, рождается благожелательность к людям и не столь уж мрачное отношение к жизни...
Всякий, но не тот, кого три часа назад выставил хозяин и кому нужна сообщить об этом родителям, и без того, как всегда, в конце месяца сидящим на мели.
Смотреть на счастливые лица встречных становилось невмоготу. Можно было подумать, что все эти сияющие лица назло попадаются мне навстречу!..
В многоголосом уличном шуме выделялись особенно громкие голоса.
...Зазывала ночного кабачка:
— Входите, мосье! У нас вы всего веселее встретите рождество! Ещё остаётся несколько свободных мест...
Продавщица лотерейных билетов:
— Сегодня счастливый день... Сегодня без проигрыша...
— Что и говорить!..
Две цыганки, повязанные пёстрыми шалями, сотрясая всеми монетами, нашитыми на их юбках, навязчиво трещали:
— Погадаю на счастье, красавчик...
Ах, уж эта мне борода с её рождественскими посулами счастья... Я дошёл до такого отчаяния, что нарочно сунулся под стремянку, на которой работал электрик.
— Стойте! — закричал мне кто-то. — Это приносит несчастье!
— Уже принесло, — ответил я.
И, чтобы подкрепить свои слова, ударил себя в грудь.
Раздался едва уловимый звук треснувшего стекла — я разбил маленькое зеркальце, которое находилось вместе с гребёнкой в нагрудном кармане моей куртки. «Семь лет без взаимности!..» Ба! Какое это может иметь значение!..
Я только что свернул на улицу Лепик, когда какой-то чёрный комочек прыгнул на меня и, уцепившись за пальто, сперва взобрался ко мне на плечо, потом, дрожа, прижался к моей шее... Крошечный, чёрный котёнок, едва живой от страха!
Ну вот! Только этого не хватало.... Решительно — то был вечер предзнаменований...
На высоте своих коленок я расслышал флейтообразный голосок:
— Мосье... мосье...
Наклонившись, я увидел крошечную девочку, светловолосую, с ясными глазками и надутыми губками, ей, наверное, было годика три-четыре.
— Мосье, это — моя кошечка...
— Не бойся, я её не съем, ответил я. — Как её зовут?
Я старался говорить как можно ласковее.
— Мышка, — ответила девочка.
— Что же ты не смотришь за ней?
— Она выскочила на улицу, — объясняла девочка, шмыгая носом. — Я бросилась за ней, а потом... потом...
Девочка расплакалась. Я поднял её, посадил себе на плечо и стал вытирать ей носик и глазки.
Ну, а что же потом? — спросил я.
А потом я потерялась!.. Я потерялась!
Бедняжка! Ей и впрямь было страшно. Я попытался успокоить её.
— Нет, ты вовсе не потерялась!.. Ты ведь со мной. Где ты живёшь?
— Я не жнаю.
— Ты не знаешь, как называется твоя улица?
— Ну... там есть лавка.
— Что в ней продают? Какая лавка?
— Желёная.
Мне становилось не по себе. Всё же я продолжал:
— Где твоя мама?
— Катрин?
— Нет, мама.
— Её нет...
Во что бы то ни стало надо отыскать родителей этой девчурки. И не мешкая!.. Я принялся расспрашивать прохожих и торговцев:
— Простите, мадам, вам не знакома эта девочка?
— Нет.
— Благодарю вас. А котёнок?
— Нет.
— Сожалею. До свиданья, мадам. А вы, мосье, вот девочка...
На этот раз я наткнулся на остряка-шутника.
— В чём дело? Она продаётся? — ответил мне шутник.
— Да, сударь, и очень дорого... А вот глупость в этом году — бесплатна...
Мы подошли к кондитерской, сверкавшей множеством огней.
— Кондитерская... ты тут была когда-нибудь? — спросил я у девочки.
— Нет, — ответила она, всхлипывая.
— Не плачь, — сказал я, целуя её, — сейчас купим тебе пирожное.
Шоколадное, — сквозь слёзы уточнила она.
Мы вошли в кондитерскую. Я опустил ребёнка на пол около прилавка с пирожными и предложил ей выбирать. Она схватила по эклеру в каждую руку и моментально вся вымазалась шоколадным кремом...
Только что я подошёл к кассе, чтобы расплатиться, как на улице раздался неистовый крик:
— Сильвия!..
Молоденькая блондинка, чрезвычайно взволнованная, вскочила в кондитерскую и кинулась к ребёнку: схватив девочку на руки, она как одержимая принялась целовать её...
— Сильвия, что ты здесь делаешь?
Подойдя к ней, я спокойно сказал:
— Вы же видите, мадам, она кушает пирожное.
— Кто тебе разрешил? — набросилась на девочку молодая женщина, не обращая на меня никакого внимания.
— Это я ей предложил, — настаивал я.
Женщина недружелюбно посмотрела на меня.
— Кто вас просил угощать ребёнка?
— Но ведь я нашёл на улице и девочку и её котёнка... они дрожали и плакали. Если они ваши, забирайте их, я ни на что не претендую. Всё же вам следовало бы лучше за ними смотреть...
В душе я негодовал... И было от чего! Обойтись со мной, как с каким-нибудь волокитой! А я-то так старался вернуть этого ребёнка в лоно семьи!..
Юная мамаша — это, несомненно, была мать девочки — поняла свою бестактность. Она поставила ребёнка на пол и посмотрела на меня с робкой, извиняющейся улыбкой.
— Простите меня, — сказала она. — Я так беспокоилась... Вышла за покупками... Оставила её у консьержки, а она взяла да и улизнула!..
Я тоже поглядел на мать крошки. На вид ей лет двадцать. Улыбка у неё очень юная и чистая. Волосы такие же белокуро-пепельные, как у девочки, те же светлые серо-голубые глаза и такой же капризно припухший рот. Она была почти не накрашена, чуть лишь подчёркнута линия губ. Её щеки благодаря холоду и волнению раскраснелись...
Крошка Сильвия нарушила наше молчание:
— Это не я улижнула, — закричала она, — это Мышка. А я побежала её догонять.
Мамаша и я одновременно рассмеялись. Лёд, как говорится, тронулся.
— Скушайте и вы пирожное! — предложил я.
Выражение почти детской радости осветило её лицо, и она приоткрыла уже рот, чтобы выразить согласие, но спохватилась: благовоспитанной даме не полагается принимать угощение от молодого человека, с которым она только что познакомилась.
— Н... нет, — ответила она.
Схватив самое нарядное пирожное, в форме корзиночки с кремом, я протянул его ей:
— Нельзя отказываться. Ведь рождество!
И чтобы составит! ей компанию, я взял и себе пирожное. Сильвия уже запихивала в рот третье.
— Вы разрешите мне проводить вас? — спросил я с полным ртом.
Расправляясь со своей корзиночкой, юная мамаша ответила наклоном головы.
Выйдя из кондитерской, мы свернули влево. Я снова нёс Сильвию на руках.
Так вы тоже живёте на улице Лепик?!
— Да, совсем близко отсюда.
— Значит, мы соседи.
Мы и впрямь оказались соседями...
Когда она остановилась, сказав:
— Вот мы и пришли! Давайте мне Сильвию!..
...Мы стояли возле нашего 96-бис!
— Как, — закричал я, — вы живёте здесь?
— Да.
— Подумать только, ведь и я тоже...
— Не странно ли, что мы до сих пор не встретились?
И всё же это было именно так. Непостижимая тайна больших многоквартирных домов с двумя входами.
— Вы, конечно, живёте по парадной лестнице, — заметила мама Сильвии.
— Ну, разумеется...
— А я с чёрного хода, на шестом этаже.
Она сказала это совершенно просто. Ей чужды были горечь, зависть, ложный стыд — все эти низменные недостатки. По-видимому, она находила вполне естественным, что живёт в мансарде, выходящей на чёрную лестницу.
Наоборот, смущённым почувствовал себя я — «маменькин сынок» с парадной лестницы...
— Знаете, — сказал я, — мы ведь тоже не пользуемся лифтом и живём на пятом.
Вошли во внутренний двор. Мадам Ле Галл заметила нас через окно привратницкой. Она вышла нам навстречу так поспешно, как только ей позволила её величественная полнота.
А! Вы её нашли?! — сказала она, указывая на Сильвию.
— Да, ответила молодая мать, — благодаря мосье...
— Mосье Роберу, — уточнила мадам Ле Галл.
И добрейшая наша консьержка принялась комментировать происшествие:
— Какая удача, что вы нашли её! Я уже собиралась звонить в полицию... Ах! Я прямо сама не своя от волнения...
Она бросилась в привратницкую, крича на ходу:
— Как бы чего не случилось и с майонезом! Извините, мосье-дам, я его как раз сбивала...
Настала минута расставания. Я наклонился к девочке, целуя её в обе щёчки.
— Меня жовут Сильвия, — сказала она церемонно.
— До свидания, Сильвия, я очень рад, что познакомился с тобой. Надеюсь, что мы встретимся раньше, чем ты опять сбежишь из дому.
Я отстранился от Сильвии, надо было проститься со старшей... Несколько мгновений мы молча смотрели друг на друга. Она казалась совсем смущённой, да и я был смущён не меньше. Первый раз за всю мою жизнь весёлого завсегдатая пивных и конторского дон-жуана, я чувствовал себя столь неловко.
Нет, не таков я был с Жерменой... А эту нет охоты ущипнуть, поцеловать в шейку, поразить своим остроумием... Достаточно молча любоваться ею, хочется стать её защитником... Такую девушку славно иметь сестрой или ещё лучше... Одним словом, её, не то что Жермену, я решился бы представить маме!..
К чему однако все эти мечты? Несомненно, она замужем (мало вероятия, что Сильвия появилась на свет по принципу самозарождения)... В лучшем случае — она может оказаться вдовой или брошенной матерью-одиночкой...
Женщина первая нарушила молчание:
— До свидания, — сказала она, улыбаясь и подражая тоненькому голоску Сильвии.
— До свидания, — ответил я.
И мы разошлись, каждый к своей лестнице.
Вот так — 24 декабря я встретил Катрин.
Я написал «Катрин»... Но когда мы расстались в тот вечер, я ещё не знал её имени.
| Часть 1 | Содержание | Часть 3 |