СЦЕНАРИИ ФРАНЦУЗСКОГО КИНО
«Папа, мама, служанка и я» (сценарий).
(Литературная запись Робера Ламурё. Перевод Т. В. Ивановой.)Часть 3. ...Вот наш спаситель.
Да, я не знал её имени, но не замедлил его узнать.
— Войдите! — крикнула мадам Ле Галл, когда я постучал в дверь привратницкой.
Она стояла на пороге своей кухни, с отчаянием поглядывая на миску, которую держала в руках.
— Так и есть, осёл! — простонала она.
— Кто?
— Да майонез, посмотрите! Если бы я только осмелилась, мосье Робер, ведь вы такой сильный... попросить вас сбить его вновь!
— Ну, конечно, мадам Ле Галл, с удовольствием...
Я взял у неё из рук миску и принялся изо всех сил орудовать вилкой.
Мне не терпелось расспросить её о белокурой незнакомке! И потом, когда вас выставили с работы... нельзя привередничать, надо браться за всё — сбивать майонез или причёсывать жирафа...
— Скажите-ка, мадам Ле Галл, — бросил я небрежно через несколько минут, — давно она живёт в доме?
— О ком вы говорите, мосье Робер?.. Ах, да! Около двух месяцев. Она пересняла комнату для прислуги у мосье Рамье, и за большую плату!.. Подумайте: ведь там ни воды, ни газа, ни отопления.
— Какой позор! И... как её зовут?
— Малютку?
— Нет, большую.
— Мадемуазель Лизерон. Катрин Лизерон.
— Мадемуазель?
— Ну конечно, мосье Робер! Малютка — её племянница.
— Вот как!.. Племянница?
От волнения я чуть не выплеснул содержимое миски.
— Да, она её воспитывает. Совсем одна. Разве это не мужественно? И такая серьёзная. Ведь она студентка...
— Неужели?
— Да... Видели бы вы, сколько у неё книг...
Итак, Катрин не замужем, у неё нет собственных детей, она — свободна!.. Чудесная мадам Ле Галл, впору бы расцеловать её за такие замечательные известия!..
Но ведь только почтальоны имеют право целовать мадам Ле Галл, а также служащие газовой и электрической компаний... Я удовольствовался тем, что сбил её майонез.
— Благодарю вас, мосье Робер! Вы прямо-таки асс!.. Хотите попробовать?
— Нет, спасибо. Я не стесняюсь.
— Вы уже пообедали?
— Нет ещё.
— Батюшки! Дома будут недовольны! Неужто вы не проголодались?
— Проголодался, да ещё как, мадам Ле Галл.
В нашу квартиру я вошёл весело напевая. Не правда ли странное поведение для стажёра без будущего, которого только что потурили со службы?!
Папа и мама уже давно отобедали. В столовой убрали со стола. Старая зелёная бархатная скатерть с чернильными пятнами уже прикрывала клеёнку со стёршимися клетками. Папа и мама, сидя друг против друга, работали. Папа исправлял сочинения первого триместра. Мама переводила роман из американской жизни («Ты катишься по наклонной плоскости, девушка», сочинение Слима О'Баньона), который она должна была сдать к концу месяца.
Папа посмотрел на меня поверх очков:
— Разве нельзя позвонить, когда задерживаешься? Чтобы урегулировать свою жизнь, достаточно вообразить на своём месте Демосфена.
— Ну, сейчас-то мы заняли его место, — сказала мама.
Потом она крикнула мне:
— Я поставила твой прибор на кухне. Если тебе не хватит вина, в холодильнике стоит ещё бутылка.
Наскоро проглотив кусочек парижской ветчины и холодное мясо под майонезом (опять майонез!) с картофельным салатом, я присоединился к моим родителям в столовой.
— И это всё, что ты можешь рассказать? — спросила мама, прежде чем я успел раскрыть рот. — Да, яблоко от яблони недалеко падает — каков отец, таков и сын! Если бы не было меня, кто бы здесь говорил...
Когда у мамы была припасена какая-нибудь новость, она всегда попрекала нас нашей молчаливостью...
— Да, чтобы не забыть, — вставила она, — мясничиха говорила о тебе.
— Мясничиха?
— Да, эта толстуха, похожая на окорок... Помнишь, отец ухаживал за ней во время оккупации... Она знает тебя с виду и находит, что ты вполне изящен.
Всё это было совершенно недостоверно: папа никогда не ухаживал за мясничихой, она не была похожа на окорок и, вероятно, не находила меня изящным. Но у мамы было богатое воображение.
К счастью, продолжение было более реалистичным:
— Она предлагает, чтобы ты давал уроки латыни её сыну.
Я навострил уши... Частные уроки? Нежданное благо после разрыва дипломатических отношений с Тюрпеном!
— Это как нельзя более кстати, — ответил я.
— Положим, — заметил папа, — у тебя нет времени.
— Выкрою как-нибудь.— И добавил развязно: — Надеюсь, она будет платить не котлетами?
— В чём дело? — сказал папа. — Тебе нужны деньги?
— Мне? Какая выдумка! Что это ты вообразил?
Было совершенно очевидно, что папе не по душе этот проект частных уроков. Он прогудел:
— Хотел бы я знать, где ты выкроишь время? Занятия у адвоката... работа над дипломом... и всё другое, что ты обязан делать и чего не делаешь!..
Мой ответ был благороден и полон достоинства.
— Я буду работать по ночам, папа.
— А для начала уйдёшь сегодня на весь вечер? — усмехнулся он.
Мама, как всегда, пришла мне на выручку.
— Разве ты забыл, Фернан, сегодня ведь сочельник...
Как бы в подтверждение её слов, в этот момент с чёрной лестницы донёсся весёлый шум: крики, смех, пение...
— Это с шестого этажа, — сказала мама.— Там не скучают.
Почувствовав упрёк, папа пожал плечами. Как будто можно веселиться, когда на тебе висит тридцать работ по естествознанию, которые надо проверять в рождественскую ночь! И из этих тридцати по крайней мере в двадцати слово «перепончатокрылые» написано через «и»...
— Кстати, о шестом, — сказал я... — Консьержка только что рассказала мне, что Рамье пересдают комнату для прислуги за бешеные деньги... без воды, без газа, без отопления... молодой женщине, у которой нет денег и реб`нок на руках...
— Как им не стыдно! — вздохнула мама.
— Стыдно? Да их за это под суд отдать мало!..
Я был искренне возмущён. Эксплуатировать молодость и бедность! В особенности когда молодость наделена пепельно-белокурыми волосами... Я чувствовал себя обязанным как можно скорее восстановить справедливость...
— Мама, — сказал я самым что ни на есть добродушно-лицемерным тоном, — мама, мне нужны старые ёлочные игрушки.
— Зачем?
— Так... отнести вечером на ёлку к товарищам.
— Всё на чердаке, в старом чемодане.
Мы называли чердаком комнату для прислуги, на шестом 1 этаже, использованную нами не по назначению и служившую чуланом. Катрин ведь тоже жила на шестом...
1 Во Франции в старинных домах шестой (последний) этаж отводился под комнаты для прислуг. Там обычно отсутствовали удобства. (Прим. пер.)
— Придётся мне пойти с тобой, — сказала мама, — ты один ничего не найдёшь.
— Ну вот ещё! Отлично найду. Дай мне только ключ.
— Ты уверен, что...
— Будь спокойна! Ты-то ведь можешь там простудиться, не забывай о своём горле!
— Ну, как хочешь! Комната тринадцать.
Она дала мне ключ с картонной биркой, на которой красовалась цифра «13». Но в этот вечер я не нуждался в талисманах на счастье...
Шестой этаж был особой планетой, куда обитатели пяти «шикарных» этажей никогда не заходили. Там жили подлинные бедняки, зачастую очень несчастные. Иногда они помещались по нескольку человек в одной мансарде, обогревавшейся переносной печкой, стряпали там на керогазах и стояли в очереди с кувшинами перед единственным водопроводным краном, помещавшимся посредине коридора.
Он был необыкновенно мрачен, этот коридор, едва освещённый печальным светом лампочек, ввинченных под самым потолком, с нескончаемым рядом занумерованных дверей, за которыми комнаты похожи на тюремные камеры. И, однако, сегодня, в канун рождества на шестом было празднично. Весёлый шум голосов и звон посуды нёсся из всех комнат, двери распахивались, люди перекликались и ходили из комнаты в комнату...
— Пропустим стаканчик! — крикнул мне здоровенный парень в спортивной куртке, с полотенцем в руках, вероятно только что умывшийся под краном.
— Простите, мосье, — извинился он тотчас же. — Я обознался, принял вас за другого.
Несколькими шагами дальше девушка — наверное, ученица на побегушках в какой-нибудь мастерской, — просунув голову в приоткрытую дверь, весело щебетала:
— И вкусно же у тебя пахнет! Чем это?
— Рагу из зайца, — отвечал ей женский голос...
Да, сразу было видно — здесь воистину собирались встретить рождество... Наконец я обнаружил тринадцатый номер, хотя в поисках его несколько раз попадал не туда и даже переполошил целое семейство, глава которого, сидя на стуле в своей скромной комнатке, парил в тазу ноги, окружённый четырьмя ребятишками.
Наша комната для прислуги, обращённая в чулан, выглядела необыкновенно пыльной, в ней царил такой беспорядок, какого не встретишь даже в привокзальных каморах хранения багажа во время всеобщих отпусков 2. Чемоданы, сундуки, картонки, ящики и ивовые корзинки громоздились до самого потолка. Красовался там даже манекен и две велосипедные рамы. Передо мной было скопище хлама, отложившегося в семействе Ланглуа за девятнадцать лет жизни в 96-бис.
2 Во Франции август — месяц всеобщих отпусков. (Прим. пер.)
Дверь я оставил приоткрытой. Чтобы воспользоваться светом коридорной лампочки, подтащил к двери старый чемодан, с заржавленными наугольниками, о котором говорила мама. Только что я его открыл, как какой-то лёгкий шумок заставил меня оглянуться, и я нос к носу столкнулся с маленьким белым призраком: босая, в ночной рубашке, моя юная приятельница Сильвия наносила мне визит.
Я выудил из чемодана белую нитяную бороду и поспешно нацепил её.
— Дед-Морож! — закричала, не растерявшись, Сильвия.
В коридоре послышались шаги. Вошла Катрин. Несомненно, она шла на голос своей племянницы.
— Сильвия! — закричала она. Что ты тут делаешь? Ты простудишься, иди скорее...
И тут она заметила меня, склонённого над чемоданом и загримированного дедом-морозом... Я учтиво снял бороду.
Вы и впрямь можете подумать, что я намереваюсь украсть Сильвию, — сказал я. — На ёлке у друзей не хватает украшений, вот я и пришёл сюда за игрушками. Малютка, вероятно, услышала...
Катрин пояснила, улыбаясь:
— Наша комната — рядом... Я вышла к соседке и оставила дверь открытой... чтобы услышать, если Сильвия позовёт меня.
— А она не звала... взяла да и пошла...
Я продолжал копаться в чемодане, куда были напиханы старые игрушки и поблекшие ёлочные украшения. Наконец, выбрав самые сохранившиеся, я стал одну за другой передавать игрушки Сильвии.
— Смотри-ка, медведь. Он потерял одно ухо... Зато другим он слышит не только всё, что говорят, но и то, чего никто не говорит... А вот серебряная звёздочка, которую я снял для тебя с неба... А вот семимильные сапоги...
В чемодане оказался всего-навсего один крошечный резиновый сапожок, к которому я тщетно подыскивал пару.
— Семимильные? — шептала зачарованная девочка...
Расширившимися глазами она взирала на все эти чудеса, ей не хватало рук, чтобы удержать их.
— Да, семимильные! Но тут всего лишь один. Итак, надевают его... Потом скачут, на одной ножке, разумеется. И вот всё вокруг меняется... Сперва море, потом песок... и продавец песка...
Сильвия сонно покачивала головкой. Ведь было уже совсем поздно!
Бережно взяв её на руки, вместе со всеми игрушками я понёс Сильвию в комнату Катрин, которая открыла передо мной дверь и указала маленькую детскую кроватку...
Когда мы уложили и укрыли Сильвию, я досказал почти шёпотом свою сказку:
— ...Всё вокруг меняется, меняется: лес, потом горы... люди всех цветов... цветы, скалы, слоны.
Девочка накрыла глазки. В ручке она зажала резиновый сапожок.
— Уснула, — прошептала Катрин. — Она теперь путешествует в сапожках, куда лучше этого...
Наступила полная тишина. Слышалось лишь мерное дыхание уснувшего ребёнка, которому вторило монотонное мурлыканье Мышки, маленького чёрного котёнка, тоже спавшего, свернувшись комочком, на коврике перед кроваткой, к ножке которой он был привязан красным бантом. Я не смог удержать смеха:
— Вы его привязали?!.. Так надёжнее!..
Ну как не полюбить этого котёнка — ведь он способствовал нашему знакомству...
Комната была обставлена очень скромно, но с большим вкусом. Маленький рабочий столик, над ним большая лампа с абажуром... Комбинированный диван, полки которого заставлены книгами — словарями и школьными учебниками в изношенных переплётах... На комоде семейные портреты... Ширма, вероятно закрывающая туалетный стол. Весёленькие обои... Всё дышало порядком, прилежанием, уединением, бедностью и мужеством...
Показав пальцем на книжные полки, я спросил:
— Мне сказали, что вы — студентка?
— Была. Я готовилась к экзаменам по английскому языку.
— Как моя мама.
— Потом мне пришлось бросить ученье.
— Почему?
Она грустно улыбнулась:
— Не так уж это оригинально...
— Всё же расскажите...
— Из-за сестры... Вот она!
И показала на одну из фотографий, стоявших на комоде. На меня смотрела молодая белокурая женщина с несколько тяжёлыми чертами лица, но глаза у неё были такие же, как у Катрин.
— А у меня, — заметил я, — тоже есть портрет моего брата. Но это — совсем другое дело. Ваша сестра была против того, чтобы...
— Наоборот. Она воспитала меня и поместила в коллеж... Ведь у меня на всем свете никого, кроме неё, не было: родители мои погибли в войну, во время бомбёжки... Сестра, надо отдать ей должное, делала все, что могла, до тех самых пор, пока не встретила одного парня...
— Я понимаю...
— Как только дело дошло до ребёнка, он бесследно исчез... но не под бомбёжкой... Сестра умерла от родов. Что же мне было делать? Вот я и рощу Сильвию.
— Это — здорово! — глупейшим образом изрёк я.
Горло у меня сдавило. Какой она хороший, мужественный человечек! А я ещё осмеливаюсь жаловаться на судьбу! Рядом с ней я казался себе балованным самовлюблённым маменькиным сынком, копающимся в собственных переживаниях.
— Чего уж тут хорошего, — ответила она. — Если прочитаешь про такое в книге, подумаешь — какая глупость... Но, к сожалению, это — правда.
Она показала на большую рабочую корзинку возле дивана:
— Теперь вот чем я нанимаюсь. Расшиваю блёстками, делаю пакетики для драже, поднимаю петли на чулках... А вы?
— Я? Вряд ли можно назвать меня прилежным студентом, — ответил я самоуничижённо. — И ведь мне были предоставлены все возможности... А сегодня меня постигла большая неприятность.
— Настоящая неприятность?
— Да. Я стажировал у адвоката. Сегодня он меня выгнал.
— Почему?
— Да так. Из-за одного пункта судебной процедуры.
— Что же вы будете теперь делать?
— Право, не знаю. Давать уроки...
— Я бы тоже давала, если бы нашла...
Не отдавая себе в том отчёта, я схватил её за руки:
— Я отыщу для вас уроки!
Слабый стук в дверь прервал наши излияния.
— Войдите, — сказала Катрин.
Появилась молоденькая брюнетка, с малопримечательным, но очень симпатичным лицом.
— Прошу прощения, Катрин, — сказала она, — но приходится попросить вас помочь мне накрыть на стол. Гастон уже открывает устрицы.
— Сейчас приду, Дениза, — ответила Катрин.
— Это соседи, — объяснила она мне, когда Дениза вышла. — Они пригласили меня встретить с ними рождество. Очень милые...
Склонившись над своей племянницей и поцеловав её в лобик, Катрин прошептала:
— Она спит. Оставлю дверь открытой.
Я проводил её к Денизе и Гастону.
— Разрешите познакомить вас с мосье... — пробормотала она.
Катрин всё ещё не знала моего имени, хотя мы уже и подружились с ней.
— Ланглуа, — шепнул я ей.
— Мосье Ланглуа — адвокат, — вставила Катрин.
У Гастона были большие бычьи глаза и широченные плечи грузчика. Он окинул меня подозрительным взглядом:
— Надеюсь, что не ваши родители сдают ей комнату?
После моих заверений, что родители тут ни при чём, лицо у него прояснилось:
— То-то же. Теперь представлюсь: меня зовут Гастон, а работаю я у Панара.
— Мосье Ланглуа, адвокат, — вставила Катрин.
Гастон опять нахмурился и прошипел:
— Ну, здесь вам хватило бы работы. Только ведь адвокаты... Они защищают одних богатеев.
— Однако не все, — кротко отпарировал я.
Не слишком-то он был «мил», этот Гастон. Правда, работать ему приходится по пятьдесят часов в неделю. Он вдыхает вредные пары в чугунно-литейном цеху, а жена его хиреет в этой мансарде.
Так поневоле озлобишься...
В сущности же, он отличный малый.
— Мы бы пригласили вас перекусить с нами, — с искренним огорчением сказал он, — да боюсь припасов у нас маловато...
— К тому же вас ведь ждут, — добавила Катрин.
Без особого энтузиазма я подтвердил её слова. На самом-то деле я с удовольствием остался бы с ними, пусть даже и без ужина. Для меня важнее всего была возможность любоваться Катрин...
— Ну, так вы придёте к нам в другой раз! — заключила Дениза.
— Надеюсь, это произойдёт раньше следующего рождества, — ответил я, улыбаясь.
— Я тоже надеюсь, — сказала Катрин.
Мне показалось, что это не просто обычная вежливость, и такая мысль меня очень обрадовала.
Откупорив бутылку эльзасского вина, которым они намеревались запивать устриц, и наполнив четыре стакана, Гастон протянул один из них мне.
— А пока выпейте с нами стаканчик!
Мы чокнулись.
— Счастливого рождества, — сказала Катрин, глядя на меня.
Я ответил ей таким же взглядом, присовокупив:
— Для меня оно уже счастливое.
Дома я застал маму, склонённой над плитой.
— Ну и повозился же ты там! — сказала она. — Нашёл?
Пожав плечами, я небрежно ответил:
— Чемодан-то я нашёл, но там оказалось такое старое барахло... Что это ты делаешь?
Она ласково улыбнулась, как бы приглашая присоединиться к предстоящему удовольствию.
— Готовлю рождественский ужин для твоего отца и для себя.
— Мм... по-видимому, что-то вкусное, — сказал я, принюхавшись к аппетитным запахам. — Не помочь ли тебе?
— Лучше помоги отцу. Он, наверное, сражается со скатертью.
Наклонившись к моему уху, она прошептала:
— Осторожней! За шторой я спрятала для него подарок...
В столовой папа сражался не со скатертью, а с салфетками. Сжав челюсти, нахмурив брови, он пытался артистически расположить их в бокалах, как это делают в особо торжественных случаях, празднуя крестины или первое причастие. Своё ответственное занятие он прервал, чтобы спросить у меня совета:
— Как ты думаешь, что больше понравится твоей матери — лодочки или епископские тиары?
— Лодочки, — ответил я чисто формально.
Я ведь по опыту знал, что папе никогда не удавалось сложить салфетку лодочкой, не говоря уже о епископской тиаре.
Когда я открыл буфет, чтобы достать тарелки, моё внимание привлёк большой пакет, перевязанный золотой бечёвочкой...
— Осторожнее! — сказал мне папа.— Здесь подарок для твоей матери...
Едва я успел прикрыть дверцу, как вошла мама с хлебницей в руках (это была парадная хлебница из массивного серебра, которую мама вытаскивала на свет божий лишь в торжественных случаях). Растерявшись, папа передвинул кресло, и... за ним обнаружился ещё один пакет.
— Это ещё что такое? — спросил он изумлённо.
— Так — ничего! — ответила мама, двигая кресло обратно, и проворчала сквозь зубы: — Какая досада...
Я тотчас догадался, что это такое: не иначе как рождественский подарок для меня! Ведь я давно отлично изучил все мамины потаённые места... Да и она, само собой разумеется, знала все мои (за зеркалом у вешалки или в деревянном сундуке), ну и папины, конечно! Их-то всего легче было распознать...
Сколько я себя помню, мы всегда обменивались подарками в определённые даты. Это был один из неизменных обрядов семейства Ланглуа. Каждый из нас троих имел право на «сюрприз» дважды в год: в день рождения и под рождество. Каждый получал подарки от двух других, которые были чересчур скрытными для того, чтобы объединяться и дарить сообща. Что ж тут удивляться, если каждое 24 декабря, вечером, нельзя было шагу ступить, ни чемодан, ни шкаф открыть без того, чтобы какой-нибудь пакет не свалился вам на голову... Да, мы, Ланглуа, — чудаковаты! Семейство, в котором преданность и любовь каждый год отмечались четырьмя красными крестиками на календаре: 24 мая (день моего рождения), 26 августа (мамин), 1 октября (папин) и 24 декабря (деда-мороза).
Но в этот сочельник y меня нашёлся особый дополнительный и совсем неожиданный сюрприз для папы с мамой, который и доставил им огромное удовольствие:
— Нельзя ли мне напроситься к вам в компанию? — спросил я грубовато, ставя на стол третий прибор...
— Разве ты не уходишь к друзьям? — застенчиво спросил папа.
Он не верил своему счастью, бедняга.
— Нет, — ответил я. — Они не будут меня ждать — я их предупредил.
Мама захлопала в ладоши, как маленькая девочка:
— За последние десять лет мы впервые будем встречать рождество все вместе!..
Несколькими минутами позже каждый из нас принялся изъявлять восторги по поводу полученных подарков, старательно варьируя интонации:
— Ну, зачем же это? — говорил папа, перелистывая альбом, подаренный ему мамой («Подводная флора» — пятьдесят цветных репродукций)...
— Какая прекрасная ручка и, главное, с моими инициалами! — К чему такое транжирство, Робер...
Мама прямо-таки не могла успокоиться:
— «Арпеджио» Ланвена!.. Любимые мои духи! Ты — душенька, Робер!.. А чёрная сумочка! До чего шикарно! В самом деле, Фернан, это просто безумие...
Что касается меня, я распаковывал, вытаращив, как только мог, глаза, картодержатель под крокодиловую кожу, подарок папы, и неизбежный галстук (в этом году из гранатового трикотина) — мамино подношение...
У всех троих глаза лучились нежностью. Нет, в самом деле, я не жалел, что остался дома!..
Папа включил радио — передавали полуночную мессу из Собора Парижской богоматери «Рождество». «Вот — спаситель!» — пел хор мальчиков у подножия деревянного креста...
Папа и мама, весело набросившиеся на заливное, не догадывались, что в этот вечер моим спасителем стал Купидон и что именно ему они были обязаны присутствием их сына за столом...
| Часть 2 | Содержание | Часть 4 |