СЦЕНАРИИ ФРАНЦУЗСКОГО КИНО
«Папа, мама, служанка и я» (сценарий).
(Литературная запись Робера Ламурё. Перевод Т. В. Ивановой.)Часть 4. Земная пища.
На следующее утро Монмартр выглядел совсем по-рождественски: он был похож на девушку, которая никак не может проснуться после бессонной ночи, когда она так много пила и танцевала, что платье у неё разорвалось и запятналось... Улицы были пустынны, как в эвакуированном городе, тротуары загромождены переполненными через край мусорными урнами, из которых вываливались устричные раковины и обрывки серпантина; во всех витринах были спущены железные шторы.
Я вышел в одиннадцать часов, всю ночь промечтав о семимильных сапогах, которые были мне совершенно необходимы, чтобы похитить Катрин, предварительно одолев людоеда по имени Тюрпен... Я чувствовал себя юным и лёгким, равно способным быть счастливым и осчастливить других.
Зайдя ненадолго в «Лорен-бар», я привёл в замешательство и прямо-таки скандализировал приятелей своим лучезарным оптимизмом. Несомненно, они нашли, что для безработного подобное настроение — бестактно. Купив два букетика фиалок, я вернулся домой.
— Держи, это тебе! сказал я маме, протягивая ей один из букетиков и пряча другой под полой пальто.
— Как ты мил! Однако это неблагоразумно. На праздниках цветы непомерно дороги!
— Мне хотелось доставить тебе удовольствие.
И, тщательно скрывая существование второго букетика, я направился к чёрному ходу.
— Куда это ты? — спросила мама.
— Поискать на чердаке греческий словарь.
— Не раздеваясь?
Я не снял пальто, имея на то веские причины. Ведь случается, что жизнь влюблённого осложняется необходимостью поднести цветы своей маме, когда ему хочется поднести их возлюбленной и деликатность диктует оставить каждую из них в убеждении, что она — единственная...
Через несколько минут я стучал в дверь Катрин (шестой этаж, комната номер двенадцать). Сперва робко, потом смелее и наконец начал дубасить кулаком. Никакого ответа.
Привлечённая шумом, появилась молодая женщина, которую я знал как Денизу, жену Гастона.
— Вы пришли к Катрин, мосье Ланглуа? Она уехала.
Я почувствовал, как у меня где-то слева закололо в груди.
— Уехала? Совсем?
— Нет, — промолвила Дениза, — только на праздники. Повезла Сильвию в деревню... И котёнка тоже. Что-нибудь передать ей?
— Нет.
Что я мог передать? Даже цветы и те были ни к чему! Срезанные, они так быстро вянут... Когда Дениза закрыла дверь, я достал свои бесполезные теперь фиалки, посмотрел на них и заткнул букетик наугад за одну из дверных ручек, которых было так много в коридоре. Дверь оказалась помеченной четырнадцатым номером. И я ушёл, совершенно не думая о том, что произойдёт дальше. Возможно, какая-то женщина возьмёт мои цветы и восторженно проворкует: «Ах, какие цветочки!» — если только... её муж не схватит их, прорычав: «Ну, попадись мне только тот нахал, который позволил себе...»
Так называемая праздничная неделя тоскливо протекала вдали от Катрин.
Папа не ходил на службу и после завтрака неохотно принимался за угнетавшую его поздравительную корреспонденцию. На людях и смерть красна. Он требовал, чтобы я составил ему компанию. Каждый из нас вооружался самопишущей ручкой и клал перед собой стопку конвертов... Запутавшись в какой-нибудь витиеватой фразе, мы перечитывали её вслух, и наши зловещие голоса, чередуясь вторили друг другу, как если бы мы распевали заупокойные псалмы...
«По случаю Нового года примите мои уверения, госпожа директриса...» — выводил папа...
«Желаю тебе, дорогой дядюшка...»
«...самые наилучшие пожелания...»
«...удачного и счастливого Нового года...»
После того как с письмами и конвертами бывало покончено, наступала отвратительная процедура наклеивания марок. Они или не приклеивались вовсе, или приклеивались чересчур... Папа нервничал, и дело неизменно кончалось тем, что одна из марок попадала ему в дыхательное горло, после чего приходилось долго колотить его по спине...
— На будущий год, — заключала тогда мама, — вы поручите марки мне — я вам пристрочу их на машинке.
Первый день Нового года был для меня тяжким испытанием. Семейство Ланглуа, разрядившись в пух и прах, направлялось к дяде Антуану. Дядя — колониальный чиновник в отставке. Жил он у Порт-Дорэ (как раз напротив Колониального музея), в квартире, сплошь заставленной эбеновыми фетишами и ритуальными масками. Я — его предполагаемый наследник.
Мама преподносила дядюшке последний из курительных приборов, полученных папой от его учениц; дядя Антуан на виду у всех совал мне пятисотфранковый билет, деликатно сложенный в восемь раз.
— Тебе на шалости, мальчик!
После чего все целовались. Целовали дядю, тётю Софи и дюжину Ланглуа четырёх ветвей и всех от них происходящих, собиравшихся в маленьком негритянском салоне у Порт-Дорэ.
— Поцелуй же свою кузину Катрин, — говорила мне тётя Софи.
Она толкала меня к прыщавой нескладёхе в очках.
Катрин! Её зовут Катрин! Какое кощунство!.. Всё же я целовал её за одно только имя. Ну и за возможное наследство дяди Антуана тоже.
Впрочем, я готов был заключить в объятия всю вселенную, до того я был счастлив. Никто из домашних не заметил, что накануне, в день святого Сильвестра, я получил из Милли — Сена и Уаза — открытку на счастье с изображением кошки. На стороне, отведённой для письма, значилось: «Счастливого Нового года, Робер! Сильвия». Но почерк выдавал, что писала не четырёхлетняя девочка... Судя по почерку, ей было лет двадцать..
Третьего января папа приступил к урокам у Сент-Бёва.
А я — у мадам Глорьё, мясничихи, на улице Жюно, 49.
Мадам Глорьё — полная брюнетка, с чересчур блестящими влажными глазами и лёгким пушком над верхней губой. Она затянута в корсет, контуры которого обрисовываются сквозь платье, но и он не в силах сдержать порывов её экспансивного сердца.
Уроки я давал не ей, а её отпрыску, юному лимфатическому кретину, но имени Огюст, который в четырнадцать лет остался на третий год в пятом классе.
Мясничиха обожала своего сына. Чувствовалось, что не требуется больших усилий, чтобы она полюбила и наставника, правда, далеко не материнской любовью.
— Добрый день, мосье Робер, — просюсюкала мадам Глорьё, когда я вошёл. — Я вам отложила баранью ножку.
Мне показалось, что она нежно на меня посмотрела.
Зато мясник посмотрел на меня достаточно жёстко, когда услышал, что его половина тратит окорока на смазливого огольца-латиниста... Глядя на меня, он принялся свирепо править свой огромный нож на точильном бруске.
Огюст поджидал меня в «салоне» — комнате, свидетельствовавшей о зажиточности хозяев и их исключительно плохом вкусе: там было всё, что полагается: и люстра с подвесками, и диван с восседающими на нём куклами, и рыночная бронза.
— Здрасьте, мусью, — промямлил Огюст, у которого рот как раз оказался набитым.
Этот заслуженный второгодник усердно пичкал себя конфетами, печеньями, рахат-лукумом... и способен был воспринять лишь весьма слабую дозу латыни.
Мы начали урок:
— Чтобы просклонять «Dominus», нужно вспомнить «Babaüs»... — это просто.
— Babaüs?
— Во множественном: babi... babuos, baborum...
— Бабаорум — баба ромовая, — восторженно повторял за мной Огюст.
— Ну вот!
Я сразу понял, чем можно пронять этого прелестного ребёнка, объясняя ему правила склонения.
Через каких-нибудь двадцать минут появилась мадам Глорьё с громадным подносом, нагруженным всякой всячиной.
— Принесла вам чай.
Я воскликнул:
— Как, уже?
— Не надо переутомлять ребёнка. Оставь нас, Огюст, иди поиграй...
Когда Огюст вышел, набрав полные пригоршни петифуров, его мама принялась вздыхать:
— Я не хотела бы, чтобы он походил на своего отца, тот всегда так переутомлён.
Я вежливо изумлялся, потихоньку отодвигаясь вместе со стулом, так как колено мадам Глорьё пришло в опасное соприкосновение с моим коленом.
— Да неужели?
Она испустила нежнейший вздох:
— Ах! Мосье Робер, если бы вы только знали, как я изнываю...
В этот момент я встал и принялся расхаживать по комнате, рассуждая о будущих успехах Огюста в латыни.
— Вы им довольны? — лепетала она, польщённая. — Мне бы так хотелось, чтобы вы были довольны...
И она неизменно прибавляла:
— Главное, мосье Робер, если вам чего-нибудь захочется, не стесняйтесь...
Когда наступил четвёртый урок, я осмелел:
— Вот в чём дело, мадам, — сказал я... — Мне действительно захотелось попросить вас о чём-то.
— Всё, что вы пожелаете, мосье Робер!
— Я думаю, что Огюсту необходимо брать уроки английского языка.
— Ах! — вырвалось у оскорблённой мадам Глорьё.
Она не смогла скрыть своего раздражения. Несомненно, она ждала от меня совершенно иных признаний, таких, которые произносят опустившись на колени, прижав руку к сердцу и против которых чувствительной женщине невозможно устоять...
— Да, — настаивал я, — в наши дни — коммерция...
Лицо её прояснилось. Она поняла: я хочу навязать ей дополнительные уроки. Ну, тогда она не намерена возражать: тем лучше — она чаще будет меня видеть.
— Решено, мосье Робер, — сказала она. — А я-то и не знала, что вы сведущи и в английском языке.
Несколько смутившись, я кашлянул:
— Но ведь речь идёт не обо мне, мадам, иначе разве бы я себе позволил... Я имел в виду рекомендовать вам кое-кого.
— Ещё одного юношу?
Мамаша Глорьё вдруг проявила заинтересованность.
Перспектива заполучить в дом вместо одного двух молодых наставников показалась ей заманчивой.
— Хм, не совсем. Девушку. Но весьма достойную...
Мадам Глорьё нахмурила свои дивные брови, выщипанные и вновь наведённые угольным карандашом.
— И... что же, она красива, эта девушка?
— Совсем невзрачная. Впрочем, я никогда не смотрел на неё с этой точки зрения... Скромно одета... И... вы можете быть вполне спокойны за вашего сына, она безукоризненно нравственна.
Двенадцатого января, вернувшись из деревни, Катрин приступила к занятиям с Огюстом. Ей предстояла нелёгкая задача обучить его английскому языку, выискивая доходчивые понятия вроде «плюм-пудинга»...
Чтобы произвести хорошее впечатление на мадам Глорьё, она надела совсем новое платье своей подруги Денизы (у которой были золотые руки, и ей ничего не стоило быть хорошо одетой).
Несомненно, что впечатление она произвела на нашу работодательницу чрезвычайное. Мясничиха постаралась, елико возможно, увеличить расстояние между уроками латыни и английского языка, с тем чтобы прекрасный учитель не встречался с элегантной учительницей.
Однако она не учла неистощимого терпения влюблённых. Окончив урок, я часами выстаивал в ледяном подъезде, чтобы иметь возможность перекинуться с Катрин несколькими словами: «До чего же вы хороши сегодня: как вам идёт красный носик...» или «Задайте за меня Огюсту хорошую нахлобучку, я вам с лихвой воздам за эту услугу...»
Так я заполучил возможность видеть Катрин почти ежедневно... и жесточайший насморк, длившийся всю зиму. Ну и пусть! Зато я чувствовал себя наисчастливейшим из всех полубезработных и, несмотря на заложенный нос, непрестанно напевал что-нибудь гнусавым голосом...
Друзья и знакомые начали подмечать моё состояние: разве может остаться незамеченной такая большая любовь?!..
Однажды вечером, возвращаясь домой после мимолётного свидания с Катрин и по случайности не напевая, я уже из передней услышал пронзительный голос мадам Сотопен, подруги мамы по пансиону. Госпожа Сотопен была богата и жила в Ла Мюетт, но время от времени заходила к нам на чашку чая.
— ...Да, я нахожу, что ваш сын очень переменился, — говорила мадам Сотопен.
— Не правда ли? — ответила мама. — Можно подумать, что ему то и дело случается беседовать с ангелами.
Вмешался прозаический голос папы:
— Было бы лучше, если бы ему чаще случалось заглядывать в конституционное право.
— По -моему, — не унималась мадам Сотопен, — он влюблён.
Мама вздохнула:
Что несомненно, так это насморк, который никак у него не кончается.
Может быть, он влюблён в продавщицу, торгующую на открытом воздухе! — предположила, смеясь, мадам Сотопен.
— Вряд ли она сумеет написать за него дипломную работу, — проворчал папа...
С меня было достаточно. Я скромненько прошмыгнул в свою комнату, не заходя в гостиную...
В тот же день, вечером пришёл Леон.
Он часто заходил ко мне в послеобеденное время, и мы проводили вместе вечер: он — развалясь в кресле, я — лёжа на диване. Покуривая, мы поверяли друг другу сердечные тайны или занимались переустройством будущего Европы. Устав от разговоров, мы ставили на мой старенький радиоадаптор пластинки с джазовой музыкой.
Леон, отец которого работал бухгалтером у Дамуа, притаскивал иногда бутылочку портвейна, а иной раз и виски. Мы потягивали их прямо из горлышка и осушали, если не до дна так наполовину.
Я знал Леона с незапамятных времён, мы учились вместе в начальной школе на улице Каланкур, вместе играли в снежки на склоне холма у Сакре-Кёр, а летом поджидали там американских туристов, которые спрашивали у нас: «Дорогу к Пигаль...». Позже мы одновременно влюбились в одну и ту же особу — продавщицу из Кафе-Табак на улице Толозэ. Леон, у которого не было никаких шансов, благородно устранился: «Бери её. Робер, нет такой женщины, во имя которой можно было бы поступиться дружбой». Я до того растрогался, что в свою очередь решил отречься от возлюбленной в его пользу... А отношения с ней у меня зашли уже достаточно далеко... Девушка, однако, не перечила: она вступила с моим благородным соперником в связь, которая длится и по сию пору. Леон не решается порвать со своей подружкой из страха, что не найдёт другой. Он ведь маленький, хрупкий, незаметный, с белесыми усиками, которые, как я подозреваю, он подкрашивал. Женщины никогда не уделяли ему внимания, они попросту не замечали его. Леон утешался тем, что проникся по отношению к ним элегантным цинизмом, которым так обильно снабжены мужественные герои приключенческих романов и который в литературе ведёт своё начало от Байрона.
Вечером, в день визита к нам мадам Сотопен, он был особенно развязен.
— И надоел же ты мне со своей великой любовью, Робер! Великая любовь подобна привидению. Все о ней говорят, и никто её не видит.
— Я её видел.
— А она?
— Надеюсь, что и она тоже.
Леон посмотрел на меня с нескрываемым состраданием:
— Бедняга! Так это и впрямь серьёзно... А родители в курсе?
— Да ты спятил! Смотри — ни слова об этом!
— Зачем же скрывать, раз это — всерьёз?
— Ведь у меня нет никакого положения... Молчи! Я слышу шаги отца...
В комнату, постучавшись, вошёл папа. Он считал своим долгом проверять, чем мы заняты. Вероятно, у него было такое впечатление, что мы замышляем чёрные заговоры протии честных тружеников, государственного строя и семейных устоев.
— Здравствуйте, Леон, мой дружочек!
— Здрасьте, мосье, — ответил Леон, вежливо приподнимаясь.
При входе папы мы инстинктивно «выправили положение». Я поднялся с дивана, а Леон открыл толстый том гражданского права.
— Продолжайте, — сказал папа. — Я вам не помешал?
— Ничуть. Мы тут кое-что повторяем. Разбираем некоторые казусы, например... например...
Леон пришёл мне на помощь:
— Вопросы, касающиеся женитьбы, — пояснил он, указывая на книгу.
Папа посмотрел на него со странной улыбкой:
— Знаете ли вы, дружок, как я вас называю?.. Леон-Алиби... Ведь не такой уж я дурак, как вам это кажется.
Леон разыграл оскорблённую невинность:
— О чём это вы, мосье?
— Дело в том, что уже много лет, всякий раз, как Робер хочет выкинуть какое-нибудь коленце, он мне неизменно объявляет, что идёт к вам — «я пойду к Леону... я был у Леона»... Наверно, в вашем доме алиби носит название «Робер»?
— Как вы можете так думать, мосье?
Папа пожал плечами. После длительного молчания сказал:
— Скажите мне, Леон... Вы разговариваете с вашим отцом?
— Я? Ну, конечно... То есть...
— Да, вы здороваетесь и прощаетесь с ним. У нас немые сыновья. Никто не знает, ни что они думают, ни что делают.
Может быть, сыновья боятся вас?
Робер боится меня?.. Меня?.. Да вы шутите!..
Встав, Леон напялил пальто, протянул мне на ходу два пальца и направился к двери. Ему не очень-то нравился оборот, который приняла наша беседа. И он был прав. Да и в самом деле, мы, конечно, любим своих родителей и уж никак не хотим им зла, даже иногда снисходим до них... но лишь на одном условии: пусть они не пытаются вызывать нас на откровенность.
— Привет, Робер. До свидания, мосье.
— Это я вас спугнул?
Я ответил за Леона:
— Нет, у него назначено свидание с Алисой.
— Разве я у вас что-нибудь спрашиваю? — сказал папа, внезапно становясь деликатным.
— Не ты ли, однако, только что сетовал на наше молчание?!
Леон ушёл. Папа, несколько смущённый, перелистывал свод гражданских законов. Я почувствовал, что настало время заговорить с ним о Катрин... Ну, конечно, осторожно, иносказательно, метафорически...
— Хороший парень Леон, — начал я, — сколько в нём сердечности...
— Пожалуй, даже чересчур.
Я презрел возражение и продолжал:
— Да, он встретил чудеснейшую девушку, она студентка, круглая сирота и воспитывает сиротку-племянницу.
— И он хочет жениться на ней?
— Думает об этом.
Папа хихикнул:
— И наивен же твой Леон.
— Почему?
— Он так и поверил, что это её племянница?
Я постарался отпарировать удар, но мне это не удалось.
— А если и так? — заорал я, перейдя в наступление.
— Ну ладно, — сказал папа, — не будем об этом говорить. Его дело, если он погубит свою карьеру, посадив себе ребёнка на шею.
«Ребёнок на шее» — именно этого я и боялся!.. Ох, уж эти мне родители, родители!.. Иной раз спросишь себя — уж не прошли ли все они специальные курсы, где их раз навсегда напичкали штампованными истинами, единственным мерилом при решении всех великих жизненных проблем.
— Прости, папа, мне надо работать.
Он непринуждённо удалился, а я погрузился в гражданское право. Я был очень зол на своего отца. Даже не столько за то, что он оскорбил и осудил Катрин — ведь он не был с ней знаком и не знал, что она ангел... Я не мог ему простить, что он ничего не понял! Уже целый месяц я переживаю величайшее событие своей жизни, а мой отец, видя меня четыре раза в день... видит и ничего не знает!
Не за горами была и следующая историческая дата: двенадцатое февраля. Чёрный день, когда мадам Глорьё лишила меня одновременно своего расположения и уроков.
То, что произошло, неизбежно должно было случиться — слишком уж много она ела мяса. На неё это имело такое же влияние, какое имела бы на диких африканских зверей длительная голодовка. Юный учитель, пусть даже совсем тощий, пасущийся на свободе в её апартаментах, был для неё непереносимым соблазном. Ей не терпелось наложить на него свою лапу и проглотить живьём.
Я, как святая Блондина, брошенная на съедение зверям, поднимал очи горе, чтобы избежать взглядов этой влюблённой львицы. И вот, двенадцатое февраля, после полудня...
— Вы не соскучились, мосье Робер? — спросила она меня.
Я и впрямь скучал добрых четверть часа, ожидая в салоне под люстрой с подвесками появления Огюста.
— Нисколько, ответил и, но... где же ваш сын?
— Огюст? Я послала его в кино.
— Мне надо с вами поговорить. Наедине, мосье Робер. К несчастью, меня задержали в магазине.
Я упустил несколько секунд и уже не мог высвободить свою руку. Мясничиха жадно вцепилась в неё и не выпускала. Руки у неё были пухлые, немного липкие.
Мосье Робер! У меня для вас сюрприз — я сама хочу изучать латынь!..
— Это уж чересчур, мадам. Не стоило бы...
— А если это доставит мне удовольствие? Вы знаете — я уже начала. Вот, например, глагол... amo — я люблю; amas — ты любишь; amat — он любит; amamus — мы любим; amanus — вы любите; amant — они любят...
Она крепко сжала мою руку. Я почувствовал укол её гранатовых ногтей, подпиленных в форме когтей.
— Они любят, — страстно повторила она.
Такова, видно, тактика семейства Глорьё, опираться на конкретные примеры, изучая спряжение глаголов.
— Отлично! — сказал я. — Теперь вы сможете перейти к неправильным глаголам.
Она почти сидела у меня на коленях, обдавая едким запахом дешёвых духов (вероятно, ради такого случая она опрокинула на себя флакон шипра) и говорила скороговоркой:
— Так хорошо что-то изучать, мосье Робер. Мне хотелось бы помочь молодому студенту, вроде вас. Вы — неотразимы для матерей ваших учеников. Юные «наставники», они всегда таковы...
— Ошибаетесь, мадам, мать ученика для нас всегда священна.
— Замолчите, разбойник! Думаете, я не видела, как вы на днях дежурили в подъезде... Ведь ты ждал меня? Правда? А я не могла...
Я воспользовался моментом. Пока она переводила дух, резким движением высвободился и отскочил от неё на несколько шагов.
И вовремя. Дверь резко распахнулась, пропуская мясника. Он держал в руках своё орудие (я имею в виду нож) и наградил меня ещё более свирепым взглядом, чем обычно.
Леони, — сказал он отрывисто, — ты нужна в лавке. Там много покупателей.
И вышел, хлопнув дверью.
— У вашего мужа не слишком довольный вид, — заметил я.
Это совсем не муж, а главный приказчик. Как он мне надоел!..
В то же мгновение опять распахнулась дверь, и приказчик грубо крикнул ей:
Ну что же, хозяйка, идёшь ты?
Ома возмущённо пожала плечами, но вышла, не говоря ни слова. Приказчик пристально посмотрел на меня своими жёсткими глазами и бросил:
— Dominus vobiscum. (в переводе с лат. "Господь с вами")
Чувствовалось, что он вложил в эти слова всю свою злость, всё своё несказанное презрение к щелкопёрам-латинистам и разным студентишкам.
— Et cum spiritu tuo (в переводе с лат. "И со духом твоим"), — ответил я ему в тон.
Как только он вышел, я надел пальто, взял свой портфель и направился к двери. С меня было довольно кровожадных мясничих и их главных приказчиков-убийц...
Но, прежде чем уйти, я бросил взгляд в окно: Катрин обещала встретиться со мной — возможно, она уже пришла...
Она действительно пришла и расхаживала перед подъездом. Одета, как всегда, была в бежевое пальто с кроличьим воротником, выглядевшим на ней норковым.
Я постучал по стеклу. Она подняла глаза, увидела меня и улыбнулась. Я знаком попросил её подняться...
Встретив её в дверях гостиной, я снял с неё пальто, усадил на диван, как раз на то самое место, где несколькими минутами раньше сидел с мадам Глорьё. Радио звучало под сурдинку... На столе стоял чай. Мы принялись за него, не нарушая молчания, улыбаясь, как школьники, задумавшие весёлую проказу. Потом я обнял Катрин и привлёк её к себе. Она положила головку ко мне на плечо. Я уловил аромат её волос, лёгкий и свежий, похожий на запах сирени, сбрызнутой дождём...
О, эта любовная сцена совсем не походила на запланированную мадам Глорьё... И слова, которые прошептала Катрин, показались бы ребячеством прекрасной мясничихе. К тому же Катрин шептала их так тихо, что я не столько услышал их, сколько почувствовал сердцем.
— Я надеюсь, что буду счастлива с вами, Робер. Но не обманывайте моего доверия, прошу вас, иначе...
Губы наши встретились... И тут вошла мадам Глорьё.
Она всё поняла с первого взгляда.
Катрин и я — обнявшись на диване; на столе две наполовину опустошённые чашки... Лицо мясничихи исказилось, рот дрожал, как бы не находя для нас достаточно веских проклятий.
Должно быть, она так и не нашла подходящих, потому что сказала просто:
— Моему сыну больше не нужны уроки.
И подбородком указала нам на широко открытую дверь.
Помогая Катрин надеть пальто, я машинально посмотрел в окно: юный Огюст стоял возле своей Веспы, трогательно прощался с девушкой его лет. Он как раз целовал её в губы.
— Да, вашему сыну уже не нужны уроки, пробормотал я.
| Часть 3 | Содержание | Часть 5 |