СЦЕНАРИИ ФРАНЦУЗСКОГО КИНО
«Папа, мама, служанка и я» (сценарий).
(Литературная запись Робера Ламурё. Перевод Т. В. Ивановой.)Часть 12. Дело Ланглуа.
На следующее утро на пятом этаже 96-го дома бис по улице Лепик царила мрачная тишина. Три унылых призрака двигались там, выполняя раз навсегда установленный утренний ритуал и тщательно избегая столкновений и разговоров друг с другом.
«Генеральное объяснение» состоялось в половине первого прошедшей ночью, когда мама и я вернулись от Сотопенов. Впервые за тридцать лет папа лёг спать в столовой на кушетке. Катрин, оскорблённая, что с ней обошлись как с вульгарной «искательницей приключений», упаковала свой картонный чемоданчик и уехала с первым утренним поездом. Папа проявил себя подлинным «мастером на все руки» — с одинаковым успехом он расправлялся и с нормандским шкафом и с семейным благополучием!..
Тем не менее мама приготовила ему кофе («Дам ему всё же позавтракать», — сказала моя мать)... Но он наотрез от всего отказался и ушёл в лицей, всем своим видом выражая оскорблённое достоинство.
— Ты простудишься без шляпы! — крикнула ему мама.
В ответ он иронически рассмеялся:
— Не бойся, я не буду кашлять. Ведь не я исполнитель роли Маргерит Готье...
— Ты предпочитаешь роль отца Дюваля... и не на сцене, а в жизни.
Когда дверь за ним захлопнулась, я вышел из своего кабинета, куда скрылся, дожидаясь ухода домашнего тирана. Я поцеловал маму, ничего не сказав ей. Она печально рассматривала красно-бурое платье Маргерит Готье, которое безжизненно свисало с вешалки, столь же зловещее, как труп одной из жён Синей Бороды, повешенной им в шкафу...
— Не надо слишком строго судить отца, — вздохнула мама. — Он ведь обязан всегда быть авторитетным — поддерживать дисциплину... Преподавательская деятельность сделала его таким, вот он и напускает на себя свирепость.
— А не таков ли он и на самом деле?
— Нет, — твёрдо сказала мама.
Она машинально подошла к окну и, как всегда, стала смотреть на улицу, дожидаясь, когда папа остановится на углу улицы Жирардон и, оглянувшись, пошлёт ей прощальный привет...
Но на этот раз папа впервые не оглянулся.
Войдя в мой кабинет, мама не могла удержать крика: я выворачивал ящики комода и свирепо совал их содержимое в раскрытый чемодан.
— Ты уезжаешь? — робко спросила она.
— Да...
— Она... рассердилась на нас?
— Нет. Она уехала в деревню к своей племяннице.
— Скажи же ей, что я её очень люблю и что всё, в конце концов, устроится. А в ожидании мы будем встречаться, не так ли?
— Да.
Тут у входной двери раздался звонок...
— Кто бы это мог быть? — сказала мама. — Клиент?
Я грустно рассмеялся:
— Их достаточно долго ждали, а теперь, если даже они и появились, — в них нет надобности!
Мама заметалась:
— Кто же откроет?.. ведь я — в халате... И всюду беспорядок... Ты отлично видишь, что нам не обойтись без новой служанки...
Пришлось мне открыть дверь. «Клиентом» оказалась мадам Глорьё. Да, моя соблазнительница.
Я содрогнулся. Вид у прекрасной мясничихи был необыкновенно странный: глаза полузакрыты, рот полуоткрыт, горло трепещет, как у воркующей горлинки...
— О, мэтр, какая неожиданная радость!
В слово «мэтр» она вложила не его юридическое значение, употребила его не как клиент, обращающийся к адвокату, а как турецкий раб к своему паше.
Я решительно загородил ей вход.
— Мадам, я сожалею...
Она жеманилась:
— Я пришла не как клиентка... Я пришла как просительница...
— Мадам, я чрезвычайно занят.
— Вы на меня в обиде, так ведь? Сознаю свою вину перед вами... Держите, я принесла вам бараний окорок... чтобы задобрить вас, злой волк!
И сунула мне в руки большой свёрток в белой бумаге.
— Очень любезно с вашей стороны, мадам, но уверяю вас... вы неудачно выбрали время. Я как раз собираюсь уехать...
У неё вырвался крик отчаяния:
— Он бьёт меня, мосье Робер!
— Ваш муж?
— Нет, мой любовник.
— Приказчик?
— Нет, другой. Лётчик... И он требует, чтобы я научилась летать.
— Что же тут удивительного, мадам, такова его профессия.
— Да, но он требует ещё, чтобы я училась петь!..
— Так, может быть, он бывший тенор?
...Наконец я выпроводил мадам Глорьё на лестницу, обещав зайти к ней на днях. Маму я нашёл в её комнате, она держала в руках письмо и заливалась слезами.
— Успокойся, мама. Смотри, какую отличную баранью ногу я тебе притащил.
— Нет, это не из-за тебя... письмо твоего отца... Он написал его ночью и оставил на бюро. Возьми... прочти...
«Я прошу у тебя прощенья, моя дорогая, — писал папа, — должно быть, я загубил твою жизнь тем, что так часто проявлял властность и непонимание. Я очерствел из-за своей профессии, из-за того, что должен постоянно изображать жандарма, наказаниями добиваться послушания... Прости, что я сделал из тебя, рождённой для театра (возможно, тебя ждала блестящая карьера), — обыкновенную, ограниченную буржуазку — простую мать семейства. А теперь я стал ещё и виновником несчастья Робера...»
На этом письмо обрывалось.
Мама всхлипнула в последний раз:
— Он написал, что я «создана для театра и что меня ждала блестящая карьера»... Как он мил!
Снова взяв неоконченное письмо, она констатировала:
— Он не закончил...
— Ну так незачем и кончать! Я сейчас же пойду к нему в лицей и поговорю с ним.
— Скажи ему, что у нас будет баранье жаркое. Он очень любит баранину.
Учреждение Сент-Бёва находится в Отейле, улица Ассомпсион, 8, в спокойном и благородном 16-м округе, где под столетними каштанами только и встретишь кормилиц в белоснежных воротничках да породистых собак.
Лицей помещается в громадном мрачном здании с окнами, забранными решётками. Через ворота вы попадаете в квадратный двор, где растёт горько пахнущий бересклет. В центре двора, на постаменте, бюст Сент-Бёва. Он похож на Демосфена, по крайней мере — бородой.
Привратник тоже похож на Демосфена, правда, с добавлением фуражки. Он в каноническом возрасте, необходимом для служанок кюре и привратников лицеев для девушек.
— Вы ждёте кого-то? — подозрительно спросил он у меня.
Должно быть, не часто двадцатитрёхлетние адвокаты заходят в это учреждение.
— Да, сестру, — сказал я на всякий случаи.
— Из чьего класса?
— Мосье Ланглуа.
Привратник рассмеялся:
— А! Бедняга Ланглуа!.. Дверь С, в конце коридора.
Почему, однако, он сказал: «Бедняга Ланглуа?» Я устремился в коридор и столкнулся там с двумя девушками... Обеим около семнадцати. Одна брюнетка, другая блондинка: расширенные глаза, игольчатый смех...
— Я ищу класс мосье Ланглуа, не будете ли вы любезны...
— Мы как раз оттуда! Он выставил нас за дверь!
— Почему?
Жемчужный смех:
— За неумение вести себя!
— Что же вы сделали?
— Сидя на последней парте, я бросала на пол шарики, и они катились через весь класс к учительскому столу...
— А вы?
— А я жужжала. Вот так: жжж... жжж...
Не веря своим ушам, я спросил:
— А мне говорили, что он строг?
— С нами это у него как раз и не получается.
— Да, — добавила другая, — так забавно выводить его из себя.
Она надулась и изобразила папин наставнический голос:
— «Поставьте на своё место Демосфена, мадемуазель...»
Злость так и разбирала меня. Эти дуры вывели меня из себя. Я бросил им:
— А на экзаменах что будете делать?
— Строить глазки экзаменаторам, — ответила брюнетка. — Идём же, Моника!
Менее агрессивная блондинка спросила:
— А вам-то зачем понадобился мосье Ланглуа?
— Для доброго дела! — отпарировал я.
И я удалился от них к «двери С», откуда неслось неистовое жужжание множества насекомых...
Итак, папу травили!.. Впрочем, разве это столь уже невероятно?!.. Я подошёл к двери. Шум в классе стоял оглушительный. Но в нём была своего рода последовательность! Нарастая, шум внезапно замирал, вновь начинался, усиливался скачками... А папин голос тщетно пытался перекрыть этот галдёж.
— Жужжите... жужжите... Не те пчелы дают лучший мёд, что жужжат... — ...Если вы думаете, что, стоя у доски, я вас не слышу. Мадемуазель Жирар, садитесь на место! А вы, мадемуазель Лекомт, идите к доске и пишите...
Я заметил в нескольких шагах полуоткрытую дверь, открыл её, прошёл коридорчиком и очутился в комнатушке, из которой застеклённая дверь выходила в папин класс. Это было нечто вроде лаборатории-библиотеки, загромождённой ретортами, пробирками и чучелами животных. Оттуда я мог невидимкой присутствовать на уроке естественной истории, слышать, от слова до слова, всё, что там говорилось.
Не очень-то это было красивое зрелище... Девушка (вероятно, мадемуазель Лекомт) стояла у доски, на которой она тщетно пыталась писать скрипевшим куском мела.
— Мосье, — говорила она, — ничего не пишется.
Другие голоса как эхо вторили ей:
— Мосье, ничего не видно.
— Мосье, нечего читать.
Папа терпеливо вручил мадемуазель Лекомт другой кусок мела.
— Попробуйте вот этот.
Новая бесплодная попытка...
— Нет, мосье, мел не годится.
Голоса:
— Мосье, она говорит, что мел не годится.
— Мосье, у меня глаза болят.
— Мосье, ничего не видно.
Папа хлопал в ладоши, чтобы водворить тишину, усовещевал одну из девиц, задравшую ноги на парту:
— Мадемуазель Журдэ, ведите себя прилично!
— Мосье, мне слишком жарко.
Тут вступила её соседка:
— А у меня, мосье, голова болит.
И опять голоса:
— Мосье, ей слишком жарко.
— Мосье, у неё голова болит.
— Мосье, мел не пишет, — опять взялась за своё мадемуазель Лекомт...
Выведенный из терпения, папа заговорил прерывающимся голосом:
— Вы хотите, чтобы я ушёл?.. Не так ли?.. Этого вы хотите?.. Скажите прямо!.. Я уведомлю госпожу директрису.
И он вышел из класса, сбежал, а вслед ему нёсся хохот и крики «браво»...
Тут-то я и появился через дверку, соединяющую лабораторию с классом. Да, я вошёл в клетку! Тридцать хищниц, с невинными глазками, перестали выть и с любопытством уставились на нового укротителя...
— Здравствуйте, — сказал я им. - Я не собираюсь ни преподавать вам, ни спрашивать урок. Меня никто не посылал к вам... Надеюсь, такая рекомендация для вас достаточна...
Я приблизился к ним на три шага. Обвёл всех взглядом. Так вот каков он — папин класс! А мы-то ещё сетовали на его плохое настроение!
Неожиданность была мне на руку. Главное, не дать им опомниться. Вот я, с места в карьер, и кинулся на абордаж.
— Хорош трюк с доской... Не знаю, чем вы её натёрли?!.. Мы когда-то достигали примерно того же при помощи уксуса... Жужжание — тоже ничего. Несколько подловато, потому что — анонимно... Шарики? Старо, но эффект — неизменен.
Я небрежно уселся на стол, почувствовав, что теперь-то уж они выслушают меня до конца!
— ...Мы тоже давали жизни нашему преподавателю истории... Только... дело кончилось его смертью. Он умер в классе, от удара... Ничего себе был видик, когда он побелел и упал. Прошли годы, а забыть — невозможно.
Многие из моих слушательниц смущённо опустили голову. Несомненно — лучшие... Другие не преминут последовать их примеру!.. Вперёд, победа за мной...
— Вы небось думаете: «Зачем он нам всё это плетёт?» Таково уж моё ремесло — я адвокат! Но до сих пор выступал только по поводу мелких происшествий: нарушение порядка, драка, раздавленные кошки, пьяницы... Никогда ещё мне не приходилось защищать педагога, затравленного ученицами...
Да, мы с вами присутствуем на суде!.. Возможно, вам ещё не приходилось бывать в суде, но если вы и дальше будете так себя вести, вам его не миновать!.. Но в кино вы, конечно, видели суды, такой-то опыт у вас есть... Да, мадемуазель, я имею честь защищать перед вами «Дело Фернана Ланглуа»... Вы — судьи. Большое судилище... Председатель — Сент-Бёва, вон его бюст на верхней полке... Прокурор — скелет, который стоит справа. Он несколько ссохся и близок к уходу на пенсию... Обвиняемый вот он — «Таблица мускулов», что висит слева... Все нервы и сухожилия обнажены — это вы привели его в такое состояние... Ну ещё бы! Одна женщина — ещё куда ни шло! Но тридцать! И все — одна другой красивее... Самая красивая девушка не может дать больше того, что она имеет. От вас требуется, чтобы вы дали осуждённому ваше сердце... Ведь оно есть у вас!.. А человек, которого вы травите и высмеиваете, которого вы полегоньку сводите в могилу... ведь он — ваш отец!
Не очень-то я польстил девчонкам. Одна попробовала заржать. Тогда я обратился непосредственно к ней.
— Да, он ваш отец. Со времён Адама и Евы все люди более или менее из одной семьи... Семьи, которая живёт вразброд и нередко враждует. Итак, он — ваш отец и в то же время — мой отец... Представьте его себе таким молодым, как предмет ваших мечтаний, с женой, такой, какой вы когда-нибудь станете, с детьми, какие и у вас будут, и с надеждами на лучшее будущее, которыми и вы преисполнены... Тогда вы почти полюбите и его раздражительность, и его причуды, и его слабости.
Я дошёл до диаграммы мускулов и, водя по ней пальцем, продолжал:
— Вы поймёте, что он чувствителен и нежен... стараясь, само собой разумеется, этого не показывать: ведь не принято обнаруживать любовь к сыновьям и дочерям... Но вы-то, вы можете открыто проявить свою любовь. Не убивайте же его! Любите его...
Раздался звонок, известивший о конце урока.
Мои тридцать маленьких чудовищ встали и молча вышли из класса. Я едва успел сказать им вдогонку:
— Сегодня вы будете думать обо мне: «это сумасшедший, идиот какой-то!»... Но, встретившись вновь со стариком Ланглуа, вы почувствуете к нему, я хочу в это верить, дружеское расположение.
Папа ждал меня в лаборатории. Мне уже не узнать, когда он вошёл туда и слышал ли мою речь, а если слышал, то что именно. Одно несомненно — он обнял меня и расцеловал. И я почувствовал, что щёки его мокры от слез. Мы вернулись домой, так ничего и не сказав друг другу... а дома все вместе ели баранину.
После полудня того же дня, все мы, втроём, поехали поездом в Милли, департамент Сены и Уазы. Приехав туда, мы с четверть часа шли пешком до серого домика, где приютились Катрин и её племянница Сильвия. Папа просил у Сильвии руку Катрин. Сильвия тут же согласилась. Свадьба была назначена на 10 августа этого года.
Оставив Катрин и Сильвию ещё немного отдохнуть в деревне, мы вернулись в Париж вчетвером:
Папа, мама... новая служанка и я.
| Часть 11 | Содержание | Сценарий «Обманщики» |