«Жерар Депардьё. Такие дела...» (2015)
(Автобиография)Глава 16. Жан-Лоран Коше.
(Перевод Нины Хотинской, 2014)В начале 1966 учебного года Мишель покинул школу Дюллена, чтобы попытать счастья у великого Жан-Лорана Коше, бывшего актёра «Комеди Франсез», профессора Национальной консерватории драматического искусства и режиссёра театра Эдуарда VII, где он также ведёт свой частный курс. Мишелю назначили прослушивание в театре Эдуарда VII, и он уговорил меня пойти с ним.
Встреча с Жан-Лораном Коше — одно из самых знаменательных событий в моей жизни. Именно этот человек откроет мне глаза на самого себя и сделает из меня актёра, артиста. Я сразу понял, что всё пугающее во мне его интригует и, может быть, даже завораживает. Мне семнадцать лет, ему тридцать два, и он гомосексуалист: думаю, он первый разглядел во мне зерно женственности под наружностью дикаря и хулигана. Просёк эту гиперчувствительность, которая до сих пор только мешала мне жить и даже парализовала.
Он попросил меня подготовить отрывок из «Калигулы» Альбера Камю, которого я в жизни не прочёл ни строчки. Договорились, что Мишель будет подавать мне реплики. Я ознакомился с текстом, попытался его выучить с помощью Мишеля — решительно, моего спасителя. И вот настал момент прослушивания — на сцене и перед всеми студентами курса. Меня колотил такой мандраж от перспективы играть на публике, что, когда надо было сказать Сципиону: «Иди сюда, сядь», я не раскрыл рта и так шарахнул кулаком по стулу, что он разлетелся в щепки. Зал на мгновение остолбенел, а потом взорвался такой бурей хохота, что я подумал: всё, мне хана. Я собирался уже свалить, ворча себе под нос от досады или от злости, когда Жан-Лоран Коше ухватил меня за рукав.
— Постой, не уходи, пойдём-ка сюда, потолкуем.
И он увёл меня в свой кабинет.
— Скажи мне одну вещь, я так и не услышал твоего голоса: ты вообще не разговариваешь?
— Ну да, не умею я, не учился...
— Но текст Камю ты учил?
— Угу. Я, может, сумею вам его повторить, если поднапрягусь, но я не понимаю слов, не знаю, что они значат.
— А... Но успокой меня: ты уже играл в театре?
— Конечно, играл, а как же!
Он долго смотрел на меня. Как я мог заявить, что уже играл, после случившегося? Другой бы выставил меня за дверь, но у Коше хватило ума сделать вид, будто он мне поверил.
— Так, так... Что ж, возьму тебя, ты принят на мой курс, и твой друг Пилорже, кстати, тоже.
— Спасибо. Вот только засада — у меня нет денег...
— У тебя нет денег... Нет денег, чтобы платить за учёбу, ты хочешь сказать?
— Угу, вот именно... Пусто-пусто, я не смогу вам платить.
— Ладно, я понял. Об этом не беспокойся, всё равно приходи. Договорились?
Под конец этого невероятного разговора он попросил меня поработать на этот раз над Ипполитом и Пирром.
— Ипполит?
— Да, к следующему разу приготовь отрывок, какой тебе больше нравится...
— Ara, и... И Пирр, да?
— И Пирр, обязательно. Хорошо?
— Конечно, мсье Коше.
Он, естественно, не догадывался, что я слыхом не слыхал о «Федре» и, стало быть, об этом самом Ипполите, и уж тем более не подозревал, что я до этой минуты втайне думал, что Пирр — это собачья кличка, поскольку «Андромаху», как и «Федру», в жизни не открывал.
Что меня поражает теперь, задним числом, — до какой степени Коше поверил в меня с первой нашей встречи, напомнив мне этим психолога из тюрьмы в Шатору. Каким человеком был бы я сегодня, если бы наши с ним пути не пересеклись? Потому что с ним, благодаря ему, прежде чем учиться актёрскому мастерству, я для начала заново научусь говорить. Ведь речь, мою речь я давным-давно утратил.
Как это случилось? Ребёнком я разговаривал, я мог высказывать без напряга все мои мечты, открывал рот — и слова текли свободно, и те, кто слышал их, всё понимали. Будь жива Эмильенна, она могла бы подтвердить, что я целые речи держал перед ней в сортире аэропорта Орли, рассказывая, откуда и куда летят самолёты. Ребёнком я не запинался, не бубнил и был способен ясно формулировать приходившие мне в голову мысли. Но мало-помалу слова как будто застопорились, они не могли больше свободно выходить из моей глотки, казалось, им мешала какая-то сумятица, хаос, воцарившийся у меня в голове.
Я рос, всё больше информации и новых ситуаций поступало в мои мозги, а я был всё меньше способен понять их, расшифровать, усвоить. И вот тогда-то, следуя советам отца, я стал улыбаться. Улыбаться постоянно. «Если тебя спросили, а ты не понял, улыбайся, — говорил мне Деде. — Делай вид, что понимаешь. Слушай хорошенько и знай улыбайся. Только так тебя оставят в покое». Он хотел сказать, что мы — путешественники без багажа, мы — темнота, беднота и лучше нам не высовываться, жить тише воды ниже травы, а для этого только и надо, что смотреть на богатых и подражать им: улыбаться на их манер доброй доверчивой улыбкой.
Притворяться. Запрятать подальше свои желания, забыть свои мысли. Стать ничем и ничего для себя не хотеть. Это очень больно. Я по-настоящему понял это несколько лет спустя, пообщавшись с психами вместе с Маргерит Дюрас, когда она хотела поставить «Дом», пьесу Дэвида Стори, все действие которой происходит в сумасшедшем доме. Что-бы жить, не зная своего места в этой жизни, сумасшедшие становятся тихими, каким стал и я. Чем ты тише, тем незаметнее, и окружающие мирятся с твоим присутствием. Психи тебе улыбаются, смотрят на тебя кротко, но в следующую секунду могут вцепиться тебе в горло и растерзать. Как мог бы и я. Психи живут с невыносимой болью, и я из-за подобной боли лишился дара речи. Мало-помалу я привык бубнить, как Деде, проталкивать сквозь кашу во рту неразборчивые слова, которые перестали складываться во фразы.
Вот каким я был, когда встретил Жан-Лорана Коше и он предложил мне сыграть Пирра.
| Косноязычный, как Деде | Содержание | Путешественник без багажа |