Жан Марэ: О моей жизни (1994)

Глава 13. (страницы 160-163)

(Перевод Натэллы Тодрия)

страница 160

Маленькая спальня Жана обита красным бархатом. Стена с полукруглым окном, обрамленным по обеим сторонам чёрными, как классная доска, панно; Жан надеялся, что Пикассо разрисует их мелом (он так и не сделал этого). Одно из этих раздвижных панно служило потайной дверью в смежную комнату, где Жан собирался курить опиум. Он ни разу не курил там.

Возобновление «Несносных родителей» запрещено.

Опиум становился всё дороже, и всё труднее было доставать его. Правительство Виши вело жестокую «моральную» кампанию против видных писателей и поэтов, «ответственных за поражение» (sic). Я воспользовался этим, чтобы убедить Жана лечь в клинику для дезинтоксикации. Он мужественно согласился. Я навещал его каждый день. Зная, что он лёг по моему настоянию, только мне разрешили посещать его. Думаю, что у Жана это был единственный удавшийся курс дезинтоксикации. Воспользовавшись его отсутствием, я уничтожил все приборы для курения и сделал так, что, выйдя из клиники, он почти не виделся ни с кем из наркоманов. Это было трудно, особенно с теми, в ком, как в Бебе, он нуждался для работы. Он долго не мог писать, и это меня беспокоило.

Поэт — наркоман, который пишет?

Поэт, бросивший наркотики, — больше не пишет?

«Британник» снова завладевает мною. Вильмец предлагает мне свой театр, в котором я играл в «Несносных родителях». Но кто поверит в режиссёра Жана Марэ? Я робко прошу Габриэлль Дорзиа сыграть Агриппину. К моему удивлению, она соглашается. Луи Салу — Нарцисс, Нассье — Бурр. Жаклин Порель сама попросила дать ей роль Юнии. Нет Британника. Мне советуют молодого актёра, играющего в театре Рошфор Антиоха в расиновской «Беренике». Я увидел бородатого гнома, некоего Сержа Реджани, который вызвал желание бежать из театра. На следующий день у Аньес Капри я услышал, как какой-то молодой человек читал стихотворения Бодлера. Он так великолепен, что я немедленно иду за кулисы и предлагаю ему сыграть Британника. Он соглашается. Я спрашиваю, как его зовут: Реджани.

страница 161

Денег у меня нет. Один приятель даёт мне в долг пятнадцать тысяч франков. Иду на рынок Сен-Пьер, где знакомлюсь с владельцем рынка Эдмоном Дрейфюсом, с которым мы оставались друзьями до конца его жизни. Решив помочь молодому режиссёру, он уступил мне за небольшую цену прекрасные ткани. Я сам начал кроить и шить.

Габриэлль Дорзиа, одевавшаяся в больших Домах, должно быть, сомневалась в моём таланте костюмера. Робер Пиге звонит мне и предлагает всё сделать даром. Какая удача! Я отношу ему свои эскизы. Что касается декораций, то бедность сделала меня изобретательным.

Начинаются репетиции. Я так боюсь влияния Жана Кокто, что прошу его не приходить на репетиции. Однако поминутно задаю себе вопрос, а как бы сделал он, а что бы он сказал.

То, что я слышал от него по поводу великих актёров в этой пьесе, неотступно преследует меня. В конце концов, вопреки моей воле, он руководит мною. Мне двадцать пять лет, и гордость отказывается признать правду. Я внушаю себе, что сам ставлю спектакль. Мне необходимо это, чтобы обрести веру в себя. Ах, какой пример каботинства являл я собой! Я выстраивал спектакль вокруг Нерона. Добивался, чтобы красный занавес и красное платье Агриппины были убиты пурпуром моей мантии. Каботинство сказывалось и в том, как я обставлял свои выходы в надежде, что публика будет мне благодарна. Каботинство эволюционирует. Не думаю, чтобы актёр мог напрочь избежать его. Другое доказательство каботинства: в знак протеста против «Картели», ставившей имя режиссёра перед именем драматурга, я не хотел, чтобы на афише было моё имя как режиссёра и художника.

страница 162

В результате все думали, что спектакль поставлен Жаном Кокто. Шумный успех: аплодируют декорациям, костюмам; мои эффектные выходы вызывают овации. Стараюсь произносить стихи просто. Музыка живёт в них, она звучит и без моих стараний. Я пытаюсь жить в обстоятельствах пьесы, стать Нероном, проследить его искушения, его скрытые страсти, его ярость; показать, как рождается в нём чудовище, передать его последние сомнения. И прежде всего я слушаю, внимательно, напряжённо слушаю своих партнёров. Я добился, что они пошли за мной, усвоили такой же стиль исполнения. Все были великолепны. К тому же, мне двадцать пять, а я кажусь девятнадцатилетним; Реджани, которому девятнадцать, выглядит на пятнадцать. Как раз возраст наших героев.

Меня особенно растрогал интерес, который проявил к спектаклю Пикассо. Ему захотелось сохранить о нём что-нибудь на память, и он попросил Дору Маар сделать для него мои фотографии в Нероне.

Публика восторгалась спектаклем. Пресса — гораздо меньше. Один молодой журналист принёс мне свою восторженную статью, всю испещрённую красным карандашом редактора. Он надписал внизу: «Можно обойтись без фотографий, если вы критикуете спектакль». Начинаются мои столкновения с коллаборационистской прессой. Этого молодого журналиста звали Жак де Прессак. Я никогда его не забуду, тем более, что ему пришлось уйти из газеты.

Ко мне за кулисы пришёл Марсель Карне. Он хотел, чтобы я начал работать в кино. Я признался, что с этой надеждой и пригласил его на спектакль. Он поставил условие, что я должен отказываться от фильмов, которые мне будут предлагать другие режиссёры. Я обещал. И отказывался. В этом не было никакой заслуги, фильмы были посредственными. Карне предложил мне сняться в «Беглецах 4000 года». Картину делала немецкая фирма «Континенталь». Моя удача была на страже: фильм так и не сняли.

страница 163

Анри Декуэн пригласил меня в картину «Первое свидание». Опять удача: немцы не захотели слышать обо мне. После Освобождения я оказался «чистым», потому что сама судьба охраняла меня.

Многие актёры, нуждаясь в деньгах, работали на студии «Континенталь» и на «Радио-Париж», которое было в руках немцев. Я не любил записываться на радио, как и не любил озвучивать фильмы.

С другой стороны, пьесы должны были получить визу цензора. Добиться её входило в обязанности директора театра. Таким образом, не отдавая себе в этом отчёта, играя в театре или снимаясь в «Континентале», мы оказывались коллаборационистами. Но многие товарищи, работавшие для «Континенталя» или на «Радио-Париж», после Освобождения признаются, что они были участниками Сопротивления, и обвиняют и судят своих коллег.

 

Получаю письмо, полное восторга и похвал, от Мориса Саша.

«Мой дорогой Жан Марэ!

Я знаю, как мало у Вас оснований хорошо относиться ко мне. Я признаю и уважаю их. Любя Жана, пятнадцать лет назад я ненавидел каждого, кто занимал в его жизни место, принадлежавшее некоторое время только мне.

Однако это не мешает чистосердечно написать Вам, что ❝Британник❞ — спектакль замечательный в самом высоком смысле слова.

Это бесспорная, волнующая удача. Благодаря Вам мы, наконец, услышали со сцены этот божественный текст, который до сих пор звучал где-то в нас при чтении Расина.

страница 159

Содержание

страница 164

ФРАНЦУЗСКОЕ КИНО ПРОШЛЫХ ЛЕТ