Жан Ренуар. «Моя жизнь и мои фильмы» (1981)

Глава 6. Маганьоск

(Перевод Льва Токарева)

Картины отца, покрывавшие стены нашей квартиры, были для меня необходимой частью обстановки моей детской жизни. Их просто не могло не быть. Когда мать брала меня с собой в гости к какому-нибудь коллекционеру, меня поражало, что картины, какие я видел дома, висели на чужой территории. В королевстве отца, которое также было царством матери и Бибон, эти букеты, эти ню, эти пейзажи занимали своё место с тем же правом, что и ручка на дверях, вешалка для зонтов в передней, плетёные садовые кресла и масляная лампа, — отец мой боялся воспламеняемости керосина.

Разве эти спутники жизни могли покинуть наш рай? Здесь, наверное, пахло воровством. И этот столь изысканный господин с надушенной бородкой, который словно позировал для собственного портрета, вероятно, стоял во главе банды злоумышленников. Картины эти были стихиями только моего царства, и кража их с наших стен могла привести к страшным последствиям, как если бы украли большую сковороду, в которой булочница, натурщица моего отца, готовила чудесную жареную картошку.

Булочница тоже входила в нашу семью, хотя вовсе не была булочницей. Своим прозвищем она была обязана интимным отношениям с подмастерьем, работавшим у булочника нашего квартала и получившим чисто эзотерическую кличку Тай-Тай. Происхождения этого псевдонима не знал никто. Тай-Таю нравилось помогать нам. Едва закончив работу в булочной, он появлялся у нас и с наслаждением оказывал разные мелкие услуги: чистил овощи, смазывал замки, выбивал ковры. Булочница в это время готовила жареную картошку. В доме отца не было специальной прислуги, и мы считали вполне естественным, что картошку жарит натурщица. Вряд ли когда сковорода для жарки что-нибудь значила в художественном образовании детей. В моём образовании её роль непереоценима.

Я не рассматривал картин отца, а чувствовал их присутствие. Я знал, что если лишусь этих картин, то это вызовет какой-нибудь катаклизм, землетрясение, наводнение, дождь из саранчи, даже исчезновение отца, матери и Габриэль. Эта мысль леденила мою душу, и мне случалось дрожа ждать, прижавшись к входной двери, возвращения кого-либо из «злоумышленников». Едва раздавался звонок, как у меня разыгрывался один из обычных припадков ярости. В присутствии же своих защитников я без колебаний вёл себя, как мерзкий наглец, хотя за минуту до этого, одинокий и покинутый, трясся от страха. Родился я трусом.

Царство отца было бродячим царством. Поиски нового освещения толкали Ренуара на частую перемену мест жительства. Поочередно я был бургундским мальчишкой, при разговоре раскатывающим «р», грассирующим парижанином и громогласным южанином.

Во многом повлияла на меня обстановка виллы возле Грасса, которую отец снял на зиму в 1900 году. Владелец дома питал страсть к тропическим растениям. Вполне могло показаться, что сад нарисовал «таможенник» Руссо. Оставался лишь шаг, чтобы представить эти места населёнными львами, тиграми и змеями. Несколько раз я замечал зелёную ящерицу, что приползала прятаться в сырости сада. Увеличенное раз в сто, это невинное пресмыкающееся выглядело в моих мечтах вполне приличным крокодилом. Габриэль пришла в восторг: её великой страстью были львы, а там, где водятся крокодилы, очень даже можно встретить львов. Я настолько свыкся с соседством «кроко» — так мы называли ящерицу, — что начал собирать пресмыкающихся. У меня была стеклянная клетка — её сделал сын домовладельца, который столярничал, — полная ящериц, ужей, саламандр. Я их укладывал спать в своей комнате и всегда носил одного из них с собой, спрятав под рубашкой.

Это привело к тяжёлому инциденту, который я помню как сейчас. Мы — отец, мать, Габриэль и я — возвращались поездом в Париж. В Сен-Рафаэле к нам присоединилась очень худая англичанка. Она не отрывала глаз от моих золотистых волос. «Прелестная девочка! Прелестные волосы!» — повторяла она с сильным акцентом. Эти знаки восхищения вызывали у меня пресловутые приступы внутренней ярости, которые я старался сдержать, твердя: «Я - мальчик, мальчик». Ящерица, которую я вёз в Париж, высунула головку из своего укрытия, выреза матроски, коей я очень гордился - ведь на флоте не было девочек. При виде ящерицы англичанка стала издавать резкие крики. Ренуар пытался успокоить её но тщетно. Она бросилась в коридор и вернулась с контролёром. Служащий велел отдать ему животное. Он без всякой нежности взял ящерицу из моих рук. Кожа у ящерицы очень хрупкая, и прикосновение грубых рук может причинить ей боль. Контролёр безжалостно вышвырнул в окно моего маленького спутника. Успокоившись, англичанка устроилась в углу купе, не обращая никакого внимания на мой рыдания, и погрузилась в чтение Библии.

Вилла в Грассе была для меня идеальным местом, но жили мы там недолго. Слишком много в доме было лестниц, а ноги отца уже начинал сковывать паралич. Пребывание на вилле глубоко запечатлелось в моей памяти не только из-за ящериц, но и по причине Жанно Лапэна. Это был кролик. Благодаря моим просьбам и обещаниям больше не впадать в ярость он избегнул общей участи кроликов - превратиться в рагу. Он жил в упаковочном ящике в столовой. Каждый день мы брали его на прогулку в горы. Мы опускали его на землю и становились вокруг. Круг этот включал моего отца мать, Габриэль, кухарку, садовника и сына домовладельца, который, как утверждала Габриэль, ухаживал за соседкой. Однажды в кладовке садовника я застал врасплох влюблённых, лежавших друг на друге и издававших такие тяжёлые вздохи, словно они были больны. Испугавшись, я убежал. Несколько минут спустя я нашёл их в кухне "распивающими вино. Я не осмелился спросить, лучше ли они себя чувствуют, но благодаря этому переживанию мне приоткрылся целый мир, о существовании которого я до тех пор едва ли подозревал. Для меня «ухаживать» состояло в целовании ручек дамам и чтении стихов. Случай этот стал моим первым открытием тщеты видимостей и условностей.

Наша вилла была построена на склоне холма. Кухня, чтобы находиться вровень с улицей, располагалась на третьем этаже. Подобное расположение особенно интересовало Антуанетту, горничную которая через кухню выходила на свидание к своему возлюбленному, великолепному сержанту альпийских стрелков. Иногда красавец сержант брал меня обедать к себе во взвод. Он надевал мне свой берет и позволял дотронуться до ружья. Для меня он олицетворял славу, Наполеона, который дружески щипал за ухо одного из своих гренадеров. И только примерно через год я нашёл другие мотивы для экзальтации, способные превзойти моё тогдашнее состояние эйфории. Я имею в виду свою будущую страсть к солдатам Империи и мушкетёрам.

Это чувство восхищения, которое мне никогда не удавалось точно определить, проявлялось у меня в виде своеобразного экстаза, спазм в горле и оцепенения мускулов лица. Можно сказать, что мой кадык раздувался до размеров дыни. Скорее всего, это был физический, нежели духовный феномен. Всё обстояло так, как если бы предмет моего восхищения гипнотизировал меня. Когда блаженство достигало вершины, я больше не принадлежал самому себе, но являлся воплощением кого-то другого в земной оболочке. Я действительно был сержантом альпийских стрелков, награждённым какой-то колониальной медалью, и вся моя маленькая персона излучала подлинную славу. Благодаря ей я забывал о своих длинных волосах, хотя и ненавидел их до слез. Но отцу нравилось рисовать мои локоны, и до тех пор мои волосы сопротивлялись всем моим посягательствам. Как хотелось мне быть лысым!

Меня постоянно раздирали самые противоречивые чувства. Отношения с людьми всегда начинались с недоверчивой ненависти. Прежде всего я замечал все их недостатки, включая физические слабости. В начале нашего знакомства у Раймона Обера, сына содержателя местной кофейни, был слишком тонкий нос, губы тоже слишком узенькие, глаза слишком маленькие, а всё лицо выражало злость. Его огромные руки были лапами убийцы. Плоские ноги делали неуклюжей его походку. Таково было первое моё впечатление. Потребовалась вся настойчивость Габриэль, чтобы я, скрепя сердце, разрешил этому подростку прикоснуться к моей игрушечной железной дороге. Ему было пятнадцать лет, мне всего шесть, и он относился ко мне, как к малышу. Одна хорошая черта говорила в его пользу: он никогда не намекал на мои волосы. Через несколько дней нос Раймона Обера утратил свою тонкость, а рот стал вполне нормальным. Через три недели частых встреч он стал казаться мне воплощением мужской красоты.

В моих глазах Раймон Обер олицетворял самую безудержную роскошь. Его родители, его братья и сестры, его дом казались мне символами безграничного богатства. Его дед был владельцем «Кафе друзей» в Маганьоске. В этом скромном заведении по вечерам собирались любители перно и шанбери-фрэзетт. Маганьоском называлась соседняя с Грассом деревня. В те времена жители её были крестьянами, мелкими собственниками, чьи жены работали на парфюмерных заводах. Наоборот, квартал, где высилась наша вилла в Грассе, был богатым кварталом, кварталом без лавчонок, без крестьян, без настоящих местных жителей. Эти шикарные жилища сдавались чужакам, проводившим время в непонятных экскурсиях и странных играх, вроде тенниса. В Маганьоске все играли в шары и ездили главным образом на ослах. А в Грассе уже появилось несколько автомобилей. Мой отец утверждал, что они отравляют в квартале воздух. Когда они проезжали, Раймон Обер кричал: «Навоняли тут... Надо горло промочить». Смысла последнего восклицания я ещё не понимал.

В центре Маганьоска, в двух шагах от кафе Обера, сдавался крестьянский дом. Отец решил его снять. Ренуар вновь оказался среди настоящих людей, всё существование которых зависело от их ремесла. Спрашиваешь себя, почему так скучно общаться с буржуазией? Почему виноградарь или плетельщик стульев столь интересны, а их сосед нотариус так скучен? Ведь этот нотариус гораздо образованнее плетельщика стульев: он путешествовал видел страну, его разговор должен бы отражать большой мир. Часто я задавался этим вопросом. Мой отец не ставил его перед собой. Ренуара частенько видели на террасе «Кафе друзей», где он слушал рассказы соседей, которые обнаружили на своих виноградниках следы милдью или же отвели дочку на первое причастие.

Изредка я играл с соседскими мальчишками, один из них спросил меня: «Ты куришь?» Я, считая себя хитрецом, ответил, что курил сигареты из шоколада. «Врёшь! И вообще ты трус...» — сказал он.

Раймон играл на кларнете, а его отец обладал трёхколёсным велосипедом. Если отец был в хорошем настроении, он разрешал сыну сделать круг на этом странном средстве передвижения, которое во Франции тогда ещё не вышло из употребления. «Маленькая королева» - именно так французы прозвали двухколёсный велосипед — неодолимым порывом смела своего предшественника. Иногда мсье Обер позволял мне вскарабкаться на сиденье трёхколёсного велосипеда и проехать кружок. Сам Ротшильд был мне не брат.

Я знал всех посетителей кафе и всех членов семьи Обера. «Кафе друзей» с его возвышающейся над проезжей дорогой террасой, собака Медор, тётка Нанетта, чьё тушёное мясо мой отец особенно ценил, — всё в этой мирной обстановке способствовало тому, чтобы превратить меня в одного из местных жителей. Когда мать привезла меня в Париж к началу учебного года в коллеже, я был охвачен беспредельным отчаянием. Я не сомневался, что моя грусть была оправдана. Покой Маганьоска, трёхколёсный велосипед папаши Обера, медленная и степенная поступь крестьян — всего этого я больше уже не увижу. И не увидит никто. Мир изменился к лучшему или к худшему. Но ясно одно, вечерний покой оставил этот мир, чьим девизом, похоже, стала никчёмная суета.

Комментарий

Платье моего верблюда

Содержание

Кукольный театр

ФРАНЦУЗСКОЕ КИНО ПРОШЛЫХ ЛЕТ