Жан Ренуар. «Моя жизнь и мои фильмы» (1981)

Глава 10. Актёр по имени Шарло

(Перевод Льва Токарева)

Событием, больше всего повлиявшим на французов моего поколения, была первая мировая война. Сомнительно, чтобы западная цивилизация пережила современное безумие. Но если род человеческий не исчезнет и если, через несколько сотен лет, ещё будут существовать историки, то они смогут делить рассказ о нашей истории на две части: до 1914 года и после него. Для меня эта война ознаменовалась значительным отходом от влияния мушкетёров и «солтат Империи», хотя с этими символами я порвал лишь временно. Должен признаться, что этот разрыв ещё не завершился. Меня же война приобщила к культу человека ради самого человека, совсем нагого, сбросившего свои романтические одежды. В школе абсолютных неудобств, промоченных ног, холодного супа и редкого сна убеждаешься, что наши социальные ценности почти ничего не стоят. Очень скоро понимаешь, что тёплая постель, куда ложишься, съев бифштекс с жареной картошкой, олицетворяет действительность лучше, нежели счёт в банке. Как это прекрасно — родина, честь нации, но для солдата, валяющегося на дне окопа, все эти слова не заменят пары сухих башмаков.

Друзья, которых я узнал на войне, не носили ни мушкетёрских шпаг, ни медвежьих шапок гренадеров Наполеона. Их язык был прост и лишён той пышности, которая пользовалась благосклонностью тыловых журналистов. Ни разу в окопах я не слышал слова «пуалю», равно как и слова «бош». Зато часто слышал выражение «парень»: «Нужно трёх парней помочь кашевару». Откуда это упорное стремление к необычному, спрашиваю я себя. Немцев же мы окрестили «фрицами», а потом стали звать их «фридолинами».

Моё сидение в окопах прервала немецкая пуля. Рана в ногу, которую она мне нанесла, оказала большое влияние на мою жизнь: от неё я так и не оправился. Всю жизнь я был вынужден хромать, но, парадоксальным образом, считаю это своего рода преимуществом: хромой видит жизнь под другим углом, нежели тот, кто не хромает. Однако я ставил фильмы благодаря как моим ногам, так и моей голове; именно последствия этого ранения, которое так и не прошло, вот уже четыре года (в возрасте семидесяти пяти лет) как оборвали мою кинокарьеру, которая, на мой взгляд, только началась.

После разных превратностей я оказался в эскадрильи бомбардировщиков, где подружился с одним замечательным парнем. Он был сыном знаменитого профессора Рише, лауреата Нобелевской премии, который открыл анафилаксию. Мои товарищи по эскадрилье и сам я слепо восхищались профессором Рише, хотя никто из нас не знал, что такое анафилаксия.

Вернувшись из отпуска, Рише сказал мне:

— Отец водил меня на фильм, снятый необыкновенным актёром. Он утверждает, что это лучшее зрелище, какое он видел за многие годы. Он ставит этого актёра выше Сары Бернар, Люсьена Гитри и других «звёзд». Этого актёра зовут Шарло. И Рише принялся мне объяснять, что этот Шарло сводит драматическое искусство к ныне забытой простоте, играя на основополагающих чувствах человека: страхе, голоде, зависти, радости, печали.

Едва получив отпуск, я отправился в Париж с намерением посмотреть фильм Шарло. Сперва я поспешил обнять моего старшего брата Пьера, которого не видел с начала войны. Немецкая пуля перебила ему руку, и его демобилизовали. Гениальный хирург профессор Госсе пытался вернуть ему движение, хотя бы частичное, правой руки путём пересадки костей. Пьер был мучеником, но никогда не жаловался. Он надеялся благодаря таланту Госсе снова вернуться к искусству актёра. Позднее ему действительно сделали специальный протез, чтобы поддерживать руку. Он помнил о тех движениях, которые делали заметным его уродство, и старался их избегать.

Его женой была актриса Вера Сержин. Не успел я снять шинель и пилотку, как Пьер спросил меня: «Ты видел Шарло?» Я сообщил ему мнение профессора Рише. «Меня это не удивляет, — ответил он. — Величие привлекает величие». И мы вместе отправились смотреть короткометражку Шарло, которая шла в маленьком кинотеатре в Терн. Мало сказать, что я пришёл в восторг. Я был потрясён. Гений Шарло раскрыл мне моё призвание.

«Шарло» (Чарли) было именем, которым французы называли Чарлза Чаплина. В течение нескольких лет я даже не знал подлинной фамилии своего кумира. Один шотландский офицер, встреченный в поезде, везущем отпускников, сообщил мне настоящую фамилию Шарло. Он также познакомил меня с виски своей родины. Оба этих открытия мне доставили равное удовольствие.

После отпуска я вернулся в свою эскадрилью, где узнал, что по моей просьбе меня перевели в авиационную школу в Анберьё для прохождения курса пилотажа. До этого я был наблюдателем, что мне совсем не улыбалось. Я был одержим механикой, и болтание в воздухе под управлением другого человека создавало у меня впечатление, будто я стою перед игрушкой, не имея разрешения её коснуться. Игрушки интересны лишь тогда, когда их можно разобрать.

В конце обучения я предстал перед комиссией, чтобы получить удостоверение пилота, но провалился: весил на пять килограммов больше нормы. Неделю я лишал себя пищи, это было тем тяжелее, что я гурман: люблю не только вкусно поесть, но и хорошо выпить. До сих пор не могу забыть этой мрачной недели. За свой героизм я был вознаграждён и получил удостоверение пилота, когда весы подтвердили нормальность моего веса. Вечером в день экзамена я налопался кислой капусты, обильно запив её эльзасским вином. Меня назначили в разведывательную эскадрилью, где я оставался до тех пор, пока досадная авария при посадке не прервала мою авиационную карьеру. Французская авиация от этого ничего не потеряла: я был не слишком хорошим лётчиком.

После разных временных назначений меня отправили в тыл. Новые обязанности удерживали меня в Париже и оставляли много досуга. Воспоминание о Шарло преследовало меня. Я видел и смотрел по нескольку раз все его фильмы, которые шли в Париже, и они неизменно очаровывали меня. Начал я интересоваться и другими фильмами, став фанатиком кино. Чарли Чаплин обратил меня в свою веру. Дошло до того, что я смотрел по три полнометражных фильма в день, посещая два сеанса до обеда и один вечером. Рана в ноге мешала мне совершать прогулки, а кино, как всегда, было готово принять меня.

Иногда после полудня зал пустовал. Я никогда не забуду об одном сеансе в кинотеатре «Паризиана» на Бульварах. В этом зале было кафеконцерт, пользующееся успехом; на его подмостках выступали такие «звезды», как Спинелли. Зашёл я туда, привлечённый каким-то американским фильмом. Французских фильмов, на мой вкус, чересчур интеллектуальных, я избегал. В зале я сидел один, или по крайней мере мне так казалось. Через несколько минут после начала фильма я почувствовал, что неподалёку кто-то шевелится в кресле. Однако, несмотря на полумрак, я сумел разглядеть, что я действительно был единственным зрителем. Я встал, решив раскрыть эту тайну. Речь в фильме шла о призраке какой-то убитой дамы, который преследовал убийц своими явлениями. Напрасно они спешили спрятаться в самых невероятных тайниках, призрак безошибочно их отыскивал. Я, признаться, ждал, что столкнусь лицом к лицу с каким-нибудь потусторонним созданием. Вместо этого я увидел толстую крысу: удобно устроившись в кресле, она тоже смотрела фильм. Страшно меня испугавшись, крыса убежала, а я вернулся к своему призраку.

Комментарий

Башмаки Годфера

Содержание

Д.-У. Гриффит

ФРАНЦУЗСКОЕ КИНО ПРОШЛЫХ ЛЕТ