Жан Ренуар. «Моя жизнь и мои фильмы» (1981)

Глава 12. Катрин

(Перевод Льва Токарева)

Счастлив человек, ничего не знающий о кино и довольствующийся тем, что восхищается фильмами, созданными другими людьми. Это успокаивает, но при условии, если он никогда не отведает запретного плода. Кино принесло мне много разочарований и огорчений, однако радостей, какими я ему обязан, было куда больше. Если бы мне пришлось заново прожить жизнь, я снова стал бы заниматься кино.

Будущую Катрин Гесслинг я встретил, когда приехал провести отпуск в «Коллетт», на виллу моих родителей в окрестностях Ниццы. Тогда её звали Дедэ. Она была последним подарком, который мать сделала отцу перед своей смертью. Отец мечтал о натурщице-блондинке для его «Больших купальщиц». Мать обратилась в Академию живописи Ниццы и там нашла Дедэ. Потом мать скончалась, как утверждают врачи, от диабета. Но мне-то было известно, что умерла она из-за волнений, которые пережила во время поездки на фронт, где я был тяжело ранен и доставлен в госпиталь, совсем близко от передовой.

Каждое утро, кроме воскресений, Дедэ приезжала на трамвае из Ниццы. Появление её было взмахом волшебной палочки. Смерть матери погрузила дом и всех его обитателей в мрачную атмосферу несчастья. Моя мать, несмотря на свою полноту, являла олицетворение живости. Вокруг неё всё расцветало. Пока она была жива, «Коллетт» могла считаться символом тихого счастья. Вместе с матерью ушло и веселье. Появление Дедэ снова вернуло в дом радость. Дедэ обожала моего отца, который платил ей той же монетой. Утром она влетала в ателье, где её уже ждал Ренуар. Готовясь к позированию, она громко распевала какую-нибудь уличную песенку. Это восхищало Ренуара, который считал, что дом без песен — могила. После смерти отца я женился на Дедэ. Наша общая страсть к кино сыграла большую роль в решении соединить наши жизни. Только тогда, когда она решила сниматься в кино, мы сочли, что ей следует взять псевдоним. По какой причине, не знаю, мы выбрали имя Катрин Гесслинг.

Отец мечтал, чтобы я занимался керамикой. В старом строении, в нескольких шагах от нашего дома, он оборудовал для моего младшего брата, Клода (на картинах Ренуара он «Коко»), и меня мастерскую и печь. Разумеется, Дедэ тоже участвовала в этом деле. Ренуар считал её очень способной и страстно хотел видеть всех троих, вместе работающих над изготовлением и украшением полезных вещей. Он не верил в «профессии», где руки не играли никакой роли. Интеллигентам он не доверял: «Они отравляют мир, они не умеют ни видеть, ни слышать, ни трогать вещи». К нам с Дедэ должны были присоединиться в этом предприятии художник Альбер Андре и его жена Малек. Для моего отца Альбер Андре был словно полным сыном.

Ренуар хотел, чтобы мы все делали собственными руками. Мы ходили за глиной в поля, где земля казалась нам особенно жирной. Смешивали эту землю с песком, который добывали на берегу ручья. Затем приступали к работе на гончарном круге. У нас был круг старого образца, приводимый в движение ногой. Обжиг производился в дровяной печи. Каждый обжиг требовал десяти часов. Ночью, следя за температурой внутри печи через глазок в заслонке, мы слушали пластинки и ели писсаля. Это традиционное кушанье Прованса — анчоусы, растёртые в оливковом масле. Главным в наших ужинах были хлеб, вкусный чёрный деревенский хлеб, и вино с нашего виноградника.

Поженившись, мы с Дедэ прожили в «Коллетт» несколько лет. Здесь родился и наш сын Алэн. Здесь я познакомился с Пьером Шампанем. Тут же встретился и с писателем Бассе, который жил тогда в Ницце; он открыл мне Достоевского. С этим гением смирения я проник в новую для себя сферу. За каждым поворотом улицы мне мерещились князья Мышкины. Вся жизнь Бассе была отмечена высказываниями Раскольникова. Себя он прозвал Дмитрием, в честь одного из героев «Братьев Карамазовых». Он окрестил Грушенькой свою собачку, милого фокстерьера, — это образцовое выражение буржуазного покоя, совершенно неосознающее того, что может вызвать у человека имя, которым хозяин его наградил. Влияние Бассе на меня было огромным. Он приобщил меня к великому миру Достоевского.

Любовь к кино фатальным образом привела нас с Дедэ к тому, чтобы самим заняться кинематографом. Дедэ была очень красива странной, необычной красотой. Об этом ей твердили со всех сторон, и ей трудно было этого не знать. Почти ежедневно мы ходили в кино и в конце концов стали жить в ирреальном мире американских фильмов. Дедэ, добавляю, принадлежала к тому же типу женской красоты, что и «звёзды», за которыми мы следили на экране. Она копировала их манеры и одевалась в их стиле. На улице прохожие останавливали её и спрашивали, не она ли играет в том или ином фильме, разумеется, американском. Мы не питали никакого уважения к французскому кино. Отсюда оставался один шаг, чтобы поверить, что Дедэ достаточно появиться на экране, как её примут подобно Глории Свенсон, Мэй Меррей или «какой-нибудь» Мэри Пикфорд. Я просил своего друга Пьера Лестренгэ, который был писателем и имел знакомства в мире кино, помочь моей жене этот шаг сделать. Сам я в этой затее твёрдо решил играть только роль финансиста. Это должно было обернуться катастрофой.

Я подчёркиваю тот факт, что в мир кино я вступил лишь в надежде создать из своей жены «звезду». Добившись этой цели, я рассчитывал снова вернуться в керамическую мастерскую. Я и не подозревал, что, сунув палец в этот механизм, уже не смогу вытянуть руку. Если бы мне сказали тогда, что все свои деньги и всю свою энергию я посвящу тому, чтобы делать фильмы, я бы весьма удивился.

Так как предложенные Лестренгэ сюжеты Катрин не удовлетворяли, то я «высидел» маленькую историю, где отразилось моё восхищение американскими фильмами. Катрин играла в ней роль чистой юной девушки, преследуемой гнусным развратником. Надеюсь, что от этого небольшого шедевра банальности вообще не осталось следа. Альбер Дьедонне, исполнитель роли Наполеона в фильме Абеля Ганса, согласился быть режиссёром фильма. Провал был полным. Фильм этот, горделиво названный «Катрин», никогда не демонстрировался ни в одном зале. Хотя я вовсе не намеревался творить искусство, я тем не менее был разочарован. Спешу признаться, что Дьедонне со своей стороны сделал всё возможное, чтобы удержать меня в пределах разумного. Но хуже глухого тот, кто не желает слушать.

Бес режиссуры вошёл в меня и должен был себя проявить, как бы я ни сопротивлялся. Мне было необходимо выразить себя посредством собственных произведений, будь то вазы из фаянса с примесью олова или фильмы. Мы с Катрин решили броситься в новую авантюру — фильм «Дочь воды».

Позднее я часто с грустью думал о тихой жизни в «коллетт» под большими оливами и о вкусном аромате пылающих поленьев, сопровождавшем наши работы. Дедэ, прижавшись ко мне, смотрела на звёзды. Вместе мы предавались мечтательному созерцанию непорочных небес. А в Париже люди редко смотрят на звёзды.

Кино для Катрин и меня стало средством художественного выражения, которое заслуживало того, чтобы жить самостоятельной жизнью. Роль распространителя литературных или театральных произведений, которую ему отводило большинство зрителей, не достойна кино, думали мы тогда. В фильме начального периода французского кино игра актёров была, на мой взгляд, преувеличенной, утрированной, комедиантской. Исключения, естественно, существовали — это фильмы Абеля Ганса, Луи Деллюка, великолепного Макса Линдера, выходила продукция Фейада, — короче, появлялись шедевры. Но обычное кино, этот насущный хлеб толпы, по-прежнему оставалось только популяризацией театра Бульваров или драматического театра, типа «Порт де Сен-Мартэн». Катрин и я мечтали ввести во Францию кино, освобождённое от всяких связей с театром или литературой. Таким образом мы надеялись заставить восторжествовать манеру игры американских актёров, которые больше вдохновлялись наблюдением природы, чем французские актёры.

В ходе работы в кино мне пришлось убедиться, что актёры повсюду могут играть плохо и что если они талантливы, то их талант также проявляет себя везде. Благодаря своим режиссёрским опытам я понял, что не бывает преувеличенной игры: актёр играет фальшиво или правдиво. Играя правдиво, он может позволить себе любые преувеличения. Зачастую, восхищённый игрой актёра, я советовал ему выжать из своей роли всё, не боясь ловушек комедиантства.

Мои опыты с актёрской игрой касались главным образом пластики. Катрин Гесслинг была для меня идеальным типом актёра. Она пользовалась бы потрясающим успехом, если бы играла по старинке. Ведь новизна пугает публику. Надо заставить зрителей незаметно проглотить эту новизну, скрыв её под маской привычного. Игра Катрин представляла собой своеобразную пантомиму. Она брала много уроков танца, и тело её обладало гибкостью профессиональной балерины. Вместе с Катрин мы придумали такой способ выражать в игре чувства, который больше шёл от танца, чем кино. Я вбил себе в голову и убедил в этом Катрин, что поскольку кино зависит от скачкообразных движений мальтийского креста, то играть надо резко, порывисто. Я также считал, что фотографическая сторона французских фильмов слишком мягка, мечтая о кинематографе, основанном с точки зрения съёмки на резких контрастах. Добиваясь этих контрастов, я дошёл до того, что ограничивал грим Катрин очень плотным белым тоном, а все другие оттенки, включая розовые и красные, передавал чёрным. Её губы и глаза были густо подведены абсолютно чёрным цветом. Перед нами оказывалась некая марионетка, гениальная, должен заметить, марионетка, полностью раскрашенная в чёрно-белые тона. «Так как кино чёрно-белое, — рассуждал я, — зачем передавать другие цвета?»

Во время съёмок фильма «Катрин» — я был его продюсером, а не режиссёром — я не мог сдерживаться и беспрестанно вмешивался в режиссуру. Дьедонне нужно было обладать ангельским терпением, чтобы не послать нас с Катрин к чёрту. Пробные эпизоды я снимал с нашим вторым оператором Башле. Меня захватила мысль, что чудовищное увеличение на экране естественных деталей могло бы помочь зрителю проникнуть в мир мечты.

Самой большой удачей в этом роде было воплощение моей детской мечты: крупный, во весь экран, план ящерицы, тем самым превратившейся в пугающего крокодила. Как известно, к крокодилам я всегда питал слабость. И до сих пор не изменил ей. Мой сын унаследовал эту страсть, происхождение которой наверняка восходит к Габриэль. Когда ему исполнилось пять лет, он вышел к моим гостям, держа в каждой руке по ящерице, обмотав вокруг шеи ужа и посадив на голову лягушку. Эту комедию он прокомментировал фразой: «Я друг живодных». Смешение букв «т» и «д» в моей семье наследственное. Я предпочитал «т», а мой сын, конечно же, предпочёл «д».

На самом деле снятые мной крупные планы были попытками выскользнуть из рамок фотографической реальности. Волшебная сказка обосновалась рядом с мушкетёром и «солтатом Империи». Открытие это должно было привести меня к тому, что и сегодня остаётся моей глубочайшей целью — к поиску волшебных мгновений в самой заурядной, пошлой повседневности.

Комментарий

Д.-У. Гриффит

Содержание

В поисках грамматики

ФРАНЦУЗСКОЕ КИНО ПРОШЛЫХ ЛЕТ