Жан Ренуар. «Моя жизнь и мои фильмы» (1981)

Глава 15. Дружба

(Перевод Льва Токарева)

Вода — вот стихия, которая, без всякого сомнения, повлияла на формирование меня как автора фильмов. Кино без воды я не представляю. В движении фильма неизбежно существует нечто, что роднит его с бегом ручья, течением реки. Но это неуклюжее объяснение моего ощущения. В действительности, кино и река связаны более тонкими и прочными нитями, хотя они и необъяснимы. Когда я лежал на дне лодки с Годфером и ветки касались наших лиц, я испытывал чувство, очень близкое к тому, что переживаю сегодня, если смотрю волнующий меня фильм. Я знаю, что нельзя подняться к истоку прошлого, но я свободно, на свой манер, могу кончиком носа ощутить ласку листвы. Для меня хороший фильм — это ласка листвы во время лодочной прогулки с другом.

Двадцать лет спустя я вновь ощутил влияние Годфера на мою судьбу в лице Пьера Шампаня. Он тоже был невинным. Пьер Шампань был счастлив лишь тогда, когда ему предоставлялся случай полностью посвятить себя кому-нибудь. На съёмках «Дочери воды» он занимался почти всем. Он был моим ассистентом, играл свою роль как актёр, водил автомобили и помогал операторам перетаскивать оборудование. Но для меня главная его роль заключалась в том, чтобы он оставался самим собой.

К его чистоте прибавлялось безошибочное чутье. У него чувство истины побеждалось только упрямством. Он был упрям, как настоящий осёл! Один из его друзей рассказал мне следующую историю. Невеста Пьера не была той супругой, которую господин Шампань-отец предназначал своему сыну. Она происходила из очень хорошей семьи, составляла, что называется, блестящую партию, но Шампань-отец уже сделал свой выбор. После бурной ссоры с отцом Пьер Шампань вышел на балкон квартиры на шестом этаже и, перекинув ногу через перила, спокойно объявил, что сейчас бросится вниз: «Так как я не могу жить без Мими, то уж лучше сразу покончить с жизнью. Это упростит ситуацию». Вид этого мощного тела, висящего в пустоте на высоте шестого этажа, привлёк внимание прохожих. На тротуаре мгновенно собралась толпа. Женщины визжали от страха. Одна из них каталась по земле, словно в припадке эпилепсии. Согласие на брак Пьера Шампаня с Мими было дано немедленно.

Его второй, после кино, страстью был автомобиль. Пьер Шампань был владельцем гаража, и я, когда мой старенький «Напье» нуждался в починке, обращался только к нему. Мими Шампань напоминала прелестную коричневую мышку. Она была родом из Ажена, как свидетельствовал её акцент. Кроткая Мими неустанно, но тщетно протестовала против вторжения гаража в их личную жизнь. Часто её мужу приходилось разбирать мотор прямо на столе в столовой и часами развлекаться тем, что вручную запускать клапаны. «Освободи место, чтобы накрыть на стол. Жаркое пережарится, — со слезами умоляла она. — Ты ведь любишь его с кровью. Пока накроешь на стол, оно уже сгорит». Пьер Шампань обнимал жену и быстренько пристраивал свой мотор и свои инструменты на буфете.

Римским папой автомобильной религии был для него Этторе Бугатти. Иногда Пьер Шампань останавливался перед какой-нибудь «Бугатти» и обращался к её хозяину: «Вы разрешите, мсье? Я хотел бы поднять капот вашей машины». Удивлённый владелец «Бугатти» пытался протестовать: «Но... Что же вы хотите сделать с моей машиной?» — «Посмотреть». Пьер Шампань, высокий, худой, с орлиным профилем, был похож на Дон Кихота. Владелец машины улыбался и соглашался: ведь сумасшедшим не возражают. Пьер Шампань открывал капот, гладил мотор, проверял уровень масла, поздравлял владельца с хорошей смазкой тормозной педали, а потом уходил, оставив хозяина «Бугатти» в восторге оттого, что оба они оказались причастны одной вере.

Семья Шампаня проводила лето в своём маленьком домике на берегах Гаронны. Я постоянно бывал в числе приглашённых и с мая присоединялся к ним. Мне не хотелось пропускать ловли на бешенок, которая хороша весной, когда эти рыбы стаями поднимаются к верховьям реки на нерест. Это были серьёзные экспедиции. У сына соседа-фермера была огромная сеть, какой можно было перегородить целый рукав реки. Безлунной ночью мы по пояс заходили в воду и натягивали сеть на пути бешенок. С рыбалок мы приносили домой громадное количество рыбы. Затем мы заходили ко всем друзьям по соседству и одаривали их несколькими прекрасными рыбинами. Надо сказать, что бешенка — очень тонкая рыба, несколько костистая, но необыкновенно нежная на вкус. Наши экспедиции отдавали привкусом запретного плода. Они развёртывались в абсолютной тайне. Жандармы и рыбоохранники вели себя недоверчиво и тщательно наблюдали за рекой. Поэтому Пьер Шампань, когда приезжал из Парижа, едва выйдя из своего автомобиля — «Форда» модели «Т», — начинал говорить с местным акцентом. Он очень им гордился. Разве с таким акцентом не говорил Генрих IV? Пьер Шампань даже пользовался теми же ругательствами, что и самый прославленный из беарнцев, украшая свой разговор громкими возгласами, типа «ах ты, ослиное брюхо». Вот ещё прекрасный пример влияния окружающей среды.

Все удивлялись упорству, с которым я использовал Пьера Шампаня как актёра. Все понимали мою потребность иметь при себе «простого» человека, но, по мнению кое-кого из моих друзей, приобщать его к благородной профессии актёра было уже слишком. Правда, я не считал Пьера Шампаня таким уж простаком. Его понимание людей было уникальным. Он умел распознавать как пошлость, так и благородство. И сам был аристократичен.

Наверное, оттого, что он сильно любил собак, у Пьера Шампаня выработались отдельные «собачьи» качества. Когда мы говорили о владельце какой-нибудь собаки, Пьер Шампань никогда не произносил его фамилии. Он говорил: «хозяин Макарона» или «хозяйка Мирзы». Именно животное определяло личность владельца. Такое же отношение к животным я замечал и у Габриэль. Для неё, как и для Пьера Шампаня, значение имело само положение собаки, а уж потом шёл хозяин.

В мире Пьера Шампаня не только собаки ничего не знали о социальной иерархии. Все животные, даже растения, имели равные права на уважение. Грубиян, который обламывает фруктовое дерево, чтобы сорвать плод, так же виноват, как и хулиган, который убивает старуху, чтобы украсть её сумочку. Этот абсолютный эгалитаризм восхищал меня. Он и сейчас меня восхищает, но, увы, только в воспоминаниях.

Что касается карьеры Пьера Шампаня — артиста, то она, ясное дело, ограничилась его участием в моих фильмах. Он был неспособен перевоплощаться, он мог лишь преображаться. Игра его была подобна его гасконскому акценту. Преображение шло у него от привязанности к тому, что его окружало. Но это не было маской, которую актёр надевает, выходя на сцену. Это было этапом в развитии личности под влиянием окружающей её среды.

Следовало принимать Пьера Шампаня таким, каким он был, или не принимать совсем. Сам по себе он придавал исполняемым ролям неоспоримую подлинность. К сожалению, эта подлинность не соответствовала персонажам, которых, как ему казалось, он играет. Он не «играл». Выступал ли он в роли элегантного сноба Ла Фалуаза в «Нана» или в роли грубого крестьянина Жюстена Крепуа в «Дочери воды», он оставался Пьером Шампанем. Эта неспособность к перевоплощению явно вредила развитию сюжета. Едва он появлялся на экране, возникало впечатление, будто вы перенеслись совсем в другой фильм. Однако меня эта художественная трудность не смущала. Мне было важно воспроизводить на экране лица ради них самих. И к тому же Пьер Шампань любил кино ничуть не меньше меня. Наша общая страсть представляла собой такую же крепкую связь, какая возникает между наркоманами или неофитами религиозной секты. Так как кино и автомобиль могли быть лишь отвлечёнными страстями, то Пьер Шампань воплотил их в своей любви ко мне. Его преданность мне была полной.

Четверть века спустя, во время съёмок фильма «Река», мне пришлось открыть в Индии страсти подобного рода. Может быть, именно они так глубоко привязали меня к этой стране. Слово «дружба» не подходит к Индии: ей подходит слово «любовь». В Индии или любят друг друга, или ненавидят. Дружба заключается в том, чтобы, не говоря ни слова, просто пользоваться присутствием друга. Собака любит сидеть рядом с хозяином, но они молчат. Впрочем, в эмоциональном общении не существует ни господ, ни слуг. Напротив, дружба людей Запада часто основывается на своего рода обмене. Мы любим друга потому, что он помогает нам в делах, рассказывает забавные анекдоты или восхищает нас. В Индии мне приходилось встречать людей, которые любят друг друга без всяких причин. Человек заходит в гости к человеку. Он тихонько войдёт в комнату, где спит его друг. Он сядет на корточки и, не говоря ни слова, будет смотреть, как его друг проживёт несколько часов своей жизни. Затем он встанет и уйдёт, набравшись сил от этого посещения.

Собака умирает на могиле хозяина. Происходит это не из преданности или признательности, а потому, что отсутствие хозяина создаёт пустоту, в которой собаке невозможно дышать. Индийская дружба превосходит подобное бескорыстие, она представляет собой физическую потребность. Она подобна таинственному радару, устанавливающему между людьми, которые чувствуют родство душ, систему коммуникации, немыслимую для наших расчётливых голов. Пьер Шампань обладал таким радаром. Иногда он приходил, чтобы посидеть возле меня. Мы молчали, наслаждаясь присутствием друг друга, как люди наслаждаются лучами осеннего солнца или морским ветерком.

Судьба отметила трагической печатью мой разрыв с эпохой кинолюбительства. Когда после выхода «Маркитты», фильма, где он играл шофёра такси, Пьер Шампань осуществил наконец-то свою мечту о собственной «Бугатти» — и, простите, не первой попавшейся «Бугатти», а типа «Брешиа», — он первым делом повёз меня покататься. На полной скорости направил он машину под уклон холма, каких много в лесу Фонтенбло. Но до нас из какой-то машины вытекло масло, и асфальт стал скользким. «Бугатти» Пьера Шампаня заскользила по масляному пятну, несколько раз перевернулась, и оба её пассажира полетели под откос. Пьер Шампань, упав на кучу камней, умер на месте. Я же приземлился на поросший травой бугорок и очнулся в повозке, нагруженной дичью. Дичь принадлежала браконьерам, которые везли продавать свою добычу на парижский рынок. Делая круг, чтобы завезти меня в больницу, они даже не подумали о том, что могут попасться. Я им глубоко за это признателен. Кроме того, я им обязан сюжетом своей пьесы «Орвэ».

Противоположностью Пьера Шампаня был Пьер Лестренгэ, образец того, кого в XVIII веке Дидро называл «честным человеком». Он был больше, чем друг детства, он был другом ещё до моего детства: наши отцы крепко дружили. Лестренгэ-отец был горбун и вызывал у меня мысли о земном воплощении дьявола. Он входил в группу любителей оккультизма, которая предавалась магическим опытам. Об этих опытах он рассказывал звонким голосом, что, по контрасту, усиливало загадочность рассказа. Много раз во время этих разговоров обо мне забывали в уголке мастерской, и я слышал страшные вещи. Ренуар оставался последним, кого можно было развеселить этой комедией. Он хохотал над этими страхами, и я, успокоившись, тоже смеялся. Чисто французская логика не позволяла семье Ренуаров довольствоваться этой дьявольщиной. Утверждения Лестренгэ, касающиеся подлинности его сношений с дьяволом, вызвали у Ренуара размышления следующего рода: «Всё это не стоит хорошей задницы» (хотя подобная реакция и не представляла собой настоящих мыслей моего отца на этот счёт).

Лестренгэ моего поколения был писателем большого таланта. Друг Жана Кокто, он принадлежал к той же утонченной среде. Кроме своего писательского таланта он обладал чертой, которая была одновременно и его триумфом и его погибелью. Пьер Лестренгэ был фавном, что почти не оставляло времени для его литературных трудов. Его внешность фавна вызывала в памяти портреты Фрагонара или Буше. Благородное и строгое его лицо слишком часто оживлялось выражением похотливости. Он представлялся мне одетым в козлиную шкуру и преследующим нимф в тени какого-нибудь заброшенного храма. Просто удивительно, что у него не было копыт. Луи Жуве говорил о нём: «Пьер не пользуется в литературе успехом, какого заслуживает, но это придёт, потому что бог наградил его жезлом мудрости!»

Большим другом Лестренгэ был Жан Жироду. Мы — Пьер Лестренгэ, Жироду, Луи Жуве и я — частенько собирались в очаровательных бистро. Наша забава заключалась в том, чтобы наблюдать оккультное влияние Лестренгэ на женщин. Бесы, страстно увлекавшие его отца, Пьера нисколько не интересовали. Зато его отношения с представительницами слабого пола всякий раз возбуждали наше восхищённое удивление. Если даже он не говорил ни слова, пальцем не шевелил, они уже «знали». Любимцы женщин проходят по жизни, увенчанные незримым для других мужчин ореолом. Появление Лестренгэ в ресторане напоминало заход петуха в курятник. Все эти дамочки начинали кудахтать, жеманиться, млеть буквально на глазах.

Жироду и Жуве упомянуты в нужном месте этой книги о влияниях. Они даже принадлежат к тем редким людям, которые непосредственно повлияли на меня. Я много думал о Жироду, когда писал «Правила игры», и о Жуве, когда применял его итальянскую систему репетиций.

Другим Пьером, сыгравшим первостепенную роль в моих кинематографических опытах, был Пьер Бронберже, который потом стал моим «сообщником» во многих кинематографических авантюрах и четверть века спустя сыграл весьма важную роль в дебютах режиссёров «новой волны». Это исполненное воображения существо, пожираемое всевозможными замыслами, нервный, без конца переминающийся с ноги на ногу человечек, жующий промокашку с письменного стола, дабы сдержать нетерпение (однажды он съел денежный чек), пылал и до сих пор пылает пламенной страстью к кино. Я очень хорошо представляю, что он скорее даст бросить себя на съедение львам, нежели отречётся от своего кумира. Карл Кох, другой из моих «сообщников», серьёзно утверждал, что Пьер — новое воплощение Арлекина. И он прав. Бронберже гениально сыграл бы в комедиях Гольдони. В нашей маленькой группе его функция сводилась к тому, чтобы попытаться продать мои фильмы. Он принадлежал к тем немногим людям, кто нашёл в «Дочери воды» качества, которые должны были бы возбудить энтузиазм клиентов. К сожалению, качества эти были чисто эзотерическими, но, наверное, именно это его и возбуждало.

В ту неделю, когда немцы занимались избранием своего нового канцлера, Бронберже и я находились в Берлине, изо всех сил пытаясь организовать съёмки. Всю жизнь я провёл в попытках отыскать деньги, необходимые для съёмок. За редкими исключениями мне это удавалось, а если иногда я и преуспевал, то благодаря провидению. У меня нет таланта к тому, что именуют делами, и фантазии Бронберже не хватало, чтобы компенсировать моё неумение. Идея Пьера отправиться за деньгами в Берлин во время выборов 1933 года, которые должны были изменить судьбы мира и привести Гитлера к власти, представляла собой законченную идею Арлекина. Момент был выбран плохо, но Арлекин чувствовал себя способным выпутаться каким-нибудь ловким пируэтом.

Комментарий

Технические игры

Содержание

Безумие кино

ФРАНЦУЗСКОЕ КИНО ПРОШЛЫХ ЛЕТ