Жан Ренуар. «Моя жизнь и мои фильмы» (1981)

Глава 19. Берлин. Другие влияния

(Перевод Льва Токарева)

Я — человек поколения 1914 года, и меня, подобно многим моим современникам, ветеранам первой мировой войны, привлекает немецкий дух. Немцам я многим обязан. Я обязан им Карлом Кохом, без которого «Великая иллюзия» не стала бы такой, какова она есть.

Для меня Германия представляет собой карнавал в прирейнских городах; строгие буржуа, предающиеся самому дикому разврату только потому, что идёт карнавал, — это клише. Германия — это и триптих Грюневальда в Кольмаре, контрастирующий с демоническими фантазиями Ницше; всё это — уже антиклише. Германия для меня была и по-прежнему остаётся увлекательной загадкой. За её фасадом я угадывал напряжённую и скрытую жизнь.

Я воспользовался прибыванием в Берлине, чтобы познакомиться с Альфредом Флехтхаймом, торговцем картинами, художником и писателем, личность которого меня очень интересовала. Я позвонил у входа в его галерею и представился молодому человеку странно женственного склада, одетому в униформу шофёра и, казалось, рождённому для открывания дверей. Он заставил меня несколько раз повторить мою фамилию, потом, подозрительно на меня поглядывая, просил подождать и исчез в глубине галереи. Позднее я узнал, что о моём приходе он сообщил в таких выражениях: «Там в дверях стоит некто, утверждающий, что он — Ренуар. В следующий раз придёт Рембрандт!» Выдержав испытание у этого подозрительного цербера, я оказался перед хозяином галерои. Высокий, худой, с орлиным носом он выглядел своего рода еврейским Пьером Шампанем. Он беседовал с посетителем, безупречный костюм которого поразил меня. Это был художник Пауль Клее. Одна эта встреча оправдывала мою поездку в Берлин.

Я предоставил Пьеру Бронберже ужинать с кинопрокатчиками, а сам с двумя новыми друзьями — Флехтхаймом и Клее — бросился изучать неожиданный Берлин. Флехтхайм сотрудничал в «Квершнитт», замечательном сатирическом журнале, что стоял у истоков того иронического стиля, который завоевал мир. Лучше всего я могу объяснить суть этого издания, рассказав об одном из его разворотов. Фотография на левой странице изображала парад прусской гвардии: солдаты в тугих мундирах с чёткостью заводных игрушек отдавали честь оружием какому-то военачальнику. На правой странице была помещена фотография парада грумов из отеля «Адлон»: эти люди в туго обтянутых униформах выглядели почти так же воинственно, как и настоящие солдаты.

Флехтхайм знал самые странные стороны жизни этого громадного города. Можно сказать, что в период между двумя войнами самыми модными развлечениями в Берлине были бокс и педерастия. Содом и Гоморра возродились из пепла. Не могу удержаться от описания вечера в Большом бальном зале на Александерплатц, примечательного не теми событиями, что там происходили, а полным отсутствием таковых. Это был огромный зал, забитый до отказа плотной толпой танцоров обоего пола. Приглядевшись повнимательнее, можно было заметить, что женщинами были переодетые мужчины. Больше всего смущало то, что они выглядели совсем прилично. Я знал кабаки гомосексуалистов в Париже, где завсегдатаи выставляли напоказ головокружительные туалеты и броскую косметику. Здесь ничего подобного не было. «Мсье» наверняка был мелким служащим или помощником мастера на заводе, «мадам» мог быть продавцом в магазине. «Она» — образец законченной мещанки, скромно одетой, в платье достаточно длинном, чтобы неприлично не обнажались ноги, и, разумеется, без всякой косметики.

Мы сидели за столиком, куда вскоре подсела одна из подобных парочек. Они говорили о погоде, о непристойности ревю в «Адмираль палац» (берлинское «Фоли Бержер»): «Представьте только, там у девушек декольте до пупка!» У этой странной пары чувствовалась жажда порядка и приличий. Этот вечер окончательно убедил меня в том, что я уже знал: поражение полностью дезориентировало этот народ. Раненая гордость — это всегда опасно! Но было ясно, что берлинцы прячут свою злобу под маской полного равнодушия. Под саркастическим остроумием тогдашний берлинский дух тщательно скрывал своё чудовищное отчаяние. Тогдашний Берлин казался плодородным пустырём, где вперемешку расцветало лучшее и худшее. Лучшим были живопись Пауля Клее, театр Бертольта Брехта, такие фильмы, как «Калигари», «Безрадостный переулок» или «Носферату». Худшим — женская или мужская проституция, которая поражала даже представителей чопорной прусской буржуазии.

Поражение развратило Германию, но не больше, чем так называемая победа развратила Францию. Теперь я понимаю, что нации, несмотря на победу или поражение, подвергаются упадку, порождённому войной. В несколько месяцев войны разрушают то, на постройку чего медленно создаваемая культура тратит века. Заповедь «не убий» в принципе уважается всеми. Однако стоит вспыхнуть войне, как на другой день становится похвальным убивать ближнего своего под тем предлогом, что он принадлежит другой, отличной от «нашей», группе людей.

Это тревожное смещение моральных ценностей особенно задевает молодёжь. Возраст дурного поведения опасным образом снижается. Ещё несколько войн — и дурное поведение будет поражать людей прямо с колыбели. Лично я не имею ничего против распущенного поведения детей, но я думаю о той страшной скуке, которая подстерегает этих преждевременных прожигателей жизни, когда они достигнут зрелости. Им будет уже нечего открывать в жизни. А это так грустно!

Гитлера избрали канцлером. Я решил остаться в Берлине, думая оказаться свидетелем исторических событий. Вместо исторического события я был свидетелем омерзительной сцены: молодые атлеты в коричневых рубахах заставили старую даму-еврейку встать на колени и вылизывать языком тротуар, крича во всё горло, что это единственная работёнка, какую можно доверить евреям. Я умолял Бронберже быстрее, без меня, уехать в Париж, убраться прежде, чем неизбежные в подобных обстоятельствах проверки сделают его возвращение невозможным. Но Пьер наотрез отказался бежать из Берлина. Его нервозность выражалась в самых необдуманных выходках. Я видел, как он своей хилой, ярко выраженной еврейской фигуркой загораживает дорогу верзиле-нацисту в униформе, вскидывая одну руку в гитлеровском приветствии, а другой зажимая нос. Я почти силой затолкал его в спальный вагон экспресса, и наутро он сообщил мне по телефону о своём прибытии в спасительную гавань. Спустя несколько дней я тоже решил вернуться в Париж.

Случай отметил конец моего прибывания в Берлине трагикомической ноткой. Я ехал в такси, которое вёл старый шофёр-берлинец. Берлинские шофёры — типы совершенно особенные. Создавалось впечатление, что они видят вас насквозь, прежде чем согласятся посадить в машину. Колоритный язык прекрасно выражает их решимость никому и ничему не удивляться. Всю дорогу мой шофёр не переставал ворчать. Чтобы добраться по адресу, какой я ему указал, нужно было ехать кратчайшей дорогой через площадь Рейхсканцелярии, то есть проехать перед резиденцией нового канцлера Германии Адольфа Гитлера. Мы подъехали к площади, оцепленной охраной, которая образовывала заслон, сдерживая истеричные толпы, скопившиеся на близлежащих улицах. Охранник хотел остановить такси при въезде на площадь. Мой шофёр, взбешённый тем, что ему отдают приказания, полностью выжал акселератор и величественно въехал на пустую площадь, не обратив ни малейшего внимания на запреты охраны.

В тот момент, когда наше такси поравнялось с решётчатыми въездными воротами дворца, оттуда выехал огромный «мерседес» с откинутым верхом. Рядом с шофёром в военной форме стоял персонаж, которого я не мог не узнать: это был Адольф Гитлер. Ничуть не удивившись, мой шофёр вёл такси вровень с машиной фюрера, и мы продолжали катить по площади рядом, в нескольких метрах друг от друга, посреди громовых оваций толпы, на которые фюрер отвечал нацистским приветствием. По пути следования его машины женщины опускались на колени, а мужчины плакали от волнения. Казалось, что все эти проявления восторга адресуются мне, и меня это тревожило. Генералы, занимавшие заднее сиденье «Мерседеса», подозрительно на меня посматривали. Я догадывался, что они обменивались предположениями на счёт моей персоны. Без сомнения, они пришли к заключению, что я был журналистом, аккредитованным какими-то особыми спецслужбами. Что касается Гитлера, то он был слишком поглощён своими приветственными упражнениями, чтобы обратить внимание на столь незначительную деталь. Мой невозмутимый шофёр даже не взглянул в сторону «великого» человека. Наконец на перекрёстке улиц машина Гитлера повернула налево, а наше такси поехало направо.

Комментарий

Жак Беккер

Содержание

А искусство ли кино?

ФРАНЦУЗСКОЕ КИНО ПРОШЛЫХ ЛЕТ