Жан Ренуар. «Моя жизнь и мои фильмы» (1981)

Глава 29. Упоительный запах касторки

(Перевод Льва Токарева)

Сперва в затее с «Великой иллюзией» всё шло необычно, начиная хотя бы с того, как я нашёл её сюжет. Чтобы лучше понять ситуацию, придётся вернуться к тому времени, когда меня из-за ранения, полученного в 1915 году, в качестве альпийского стрелка направили после всевозможных блужданий в эскадрилью К-64.

Эскадрилье К-64 поручались самые разнообразные задания. Она была армейской, то есть годной на всё. Считалось, будто мы обеспечиваем наблюдение за передовыми позициями немцев в нашем секторе. И мы снабжали картографическую службу фотографиями позиций противника. Мы также поступали в распоряжение господ офицеров из штаба, если они желали пережить лёгкую дрожь испуга, которую всегда вызывает прогулка во вражеском небе. Командир нашей эскадрильи вёл себя, словно мальчик, отпущенный погулять на волю. По собственной прихоти он поручал задания, не требуемые штабом. Эти попытки ускользнуть от скучной жизни в наших бараках, имея вместо необозримого горизонта бесконечное картофельное поле, не всегда заканчивались благополучно.

Очень чётко вспоминаю последнюю из этих вылазок. Мы праздновали день рождения одного из товарищей и немало выпили местного шампанского, которое раздобыли у виноградарей из нашего сектора. Было облачно. Кому-то из нас пришла мысль, что, прячась в облаках и используя просветы, можно без особого риска нарушить послеобеденный покой немцев небольшим обстрелом. Целью мы выбрали большую французскую деревню, где стоял штаб немецкой бригады. Мы подняли наших механиков, и вскоре полдюжины двухмоторных «кодронов» были готовы к вылету. На охоту за немцами мы отправились с таким лёгким сердцем, будто дело шло об охоте на зайцев. Война так кружит головы, что эти гнусные вылазки казались нам вполне приличными. Теперь при воспоминании об этих чудовищных поступках меня мутит, должно быть, потому, что я пережил всё это, — я так ненавижу войну.

Воспользовавшись просветом в облаках, мы спикировали в центр деревни. Но немцы установили довольно совершенную систему противовоздушной обороны. Очень быстро я оказался в кольце разрывов и не успел скрыться за облака. Я вырвался из него, твёрдо решив выпустить несколько пулёметных очередей по штабным крысам, что разбегались в свои укрытия. Мы презирали этих благополучных штабных крыс, которые жили очень прилично по сравнению с рядовыми вояками. К немецким солдатам, ненавидевшим их не меньше нас, мы относились со своего рода симпатией. Немецкие солдаты были нашими братьями по касте. А штабные крысы «окопались в тылу».

Самолёт нашего командира был сбит и горел на земле. Я не стал продолжать стрельбу и взял курс на свой аэродром. Глупая эта вылазка стоила жизни не только нашему командиру, но и молодому офицеру, которого мы считали лучшим пилотом. Она вынудила штаб запретить подобные самовольные вылеты, положив конец и двухмоторным «кодронам». Это были замечательные машины, но они своё отлетали, и немецкие «фокеры» могли без всякой опасности выходить из их угла обстрела и спокойно их сбивать.

Свой старый «Кодрон» я обожал. Он принадлежал к последним самолётам, полностью построенным из дерева. Гоширование достигалось поворотом крыльев. Мне эти машины напоминали бумажных змеев. И к тому же от них исходил опьяняющий запах касторового масла. Мы пользовались этим роскошным маслом для смазки ротационных двигателей. Они стояли и на истребителях «ньюпорт», и разведывательных «кодронах». Когда после полёта мы выбирались из кабины, с наших комбинезонов стекало масло. Моторы «гномрон» или «клерже-блэн» для меня символизировали авиацию. С лёгким презрением я смотрел на самолёты, летавшие на четырёх моторах нормальной конструкции. Я считал их пригодными только для того, чтобы быть такси. Впрочем, сами пилоты «Фармэн-рено» добродушно соглашались с такой оценкой. Они прозвали свои самолёты «клетками для кур». Именно благодаря своему «Кодрону» я познакомился с персонажем, ставшим героем «Великой иллюзии», с младшим офицером Пэнсаром.

Однажды утром меня вызвали к командиру, и он представил мне какого-то типа из штаба, прибывшего с заданием, суть которого не удостоился нам изложить. Он был гусарским капитаном, и от всей его персоны исходило нечто такое, что делает этих господ из кавалерии совершенно особенными людьми. Мы сели в самолёт. Взлетел я только со второй попытки, так как в первый раз мне помешала стая куропаток. Мой пассажир давал мне необходимые сведения о том пункте, какой он хотел наблюдать. Всё шло хорошо до того момента, пока не появился истребитель «Фокер». Я подал знак своему наблюдателю, что иду на вираж, но он ничего не желал слышать. На старом «Кодроне» пилот сидел перед наблюдателем, и в полёте они почти не могли поддерживать связь. «Фокер» сделал заход и дал по нам очередь трассирующими пулями. Обернувшись к своему пассажиру, я жестами показал, не убедила ли его эта очередь. Оказалось, нет. Он был невозмутим. Я попробовал лечь на крыло, и на какие-то секунды «Фокер» оказался в моём угле обстрела. Я выстрелил, но промахнулся.

«Фокер», похоже, играл с нами. Он взмывал вверх, обгонял нас и снова заходил на атаку. Казалось, будто ласточка нападает на слона. Я поклялся, что, если выпутаюсь невредимым, подам прошение о переводе в истребительную авиацию, так как перспектива быть охотничьей дичью совсем мне не улыбалась. И тут в небесах появилось третье действующее лицо. Я узнал самолёт эскадрильи французских истребителей из нашего сектора. Она состояла, как мы выражались, из «роскошных танцоров», то есть, говоря менее специальным языком, лётчиков-пижонов. Их «ньюпорты» с мотором «рон» недавно были заменены «спадами» с моторами «испано-суиза» последней модели.

Бой длился недолго. «Спад» повис на хвосте у «Фокера», дал очередь и набрал высоту для новой атаки. Его вертикальный взлёт заставил меня рот раскрыть от восхищения. Казалось, что он карабкается по лестнице в небо. Вдруг из «Фокера» повалил густой чёрный дым. Затем он нырнул носом и упал на склон маленького холма с часовней, где и взорвался. Я подчёркиваю «с часовней» потому, что не мог не приписать неожиданный прилёт нашего спасителя вмешательству какого-нибудь святого.

Победу эту отпраздновали ужином с шампанским, который состоялся в нашей столовке. Это был не первый подвиг подпрапорщика Пэнсара, одного из самых блестящих истребителей французской авиации. Я безумно им восхищался. Помимо того, что он спас мне жизнь, он воплощал в моих глазах законченный тип унтер-офицера образца до 1914 года. Он неизменно носил довоенную форму. Мне доставляло удовольствие смотреть на него, затянутого в свой чёрный китель и облачённого в галифе. Мы с Пэнсаром стали добрыми друзьями. Часами я мог слушать его воспоминания о лошадях, которых он дрессировал. В один прекрасный день наша эскадрилья получила приказ сменить дислокацию. И Пэнсар исчез с моего горизонта.

Вновь я встретился с ним в 1934 году в Мартиг, где обосновался снимать «Тони». Неподалёку находилось огромное лётное поле. Там располагались и авиационная школа и испытательный центр. Лётчики из этого центра «засекли» нашу маленькую труппу и, когда мы снимали на натуре, то есть почти ежедневно, они совершали пикирование прямо над нашими головами. Их любопытство мешало практическому осуществлению моих теорий о подлинном звуке. Пьер Го, продюсер фильма, предложил мне нанести визит начальнику аэродрома и спросить, не может ли он посылать свои самолёты в другое место. Дежурный офицер отослал нас к какому-то капитану, который сам привёл нас в кабинет генерала, начальника аэродрома. Едва увидев этого большого начальника, я почувствовал, что где-то с ним встречался.

Это был подпрапорщик Пэнсар, заработавший генеральские звёзды и сбривший усы. Генерал Пэнсар принял необходимые меры, чтобы я мог снимать «Тони», а моя труппа не оглохла от грохота воздушных манёвров. У нас вошло в привычку вместе обедать всякий раз, как мы оказывались свободны. Во время этих обедов он рассказывал мне о своих военных приключениях. Семь раз его сбивали немцы. И каждый раз ему удавалось приземлиться живым и здоровым. Семь раз он бежал из плена. История его побегов показалась мне хорошей основой для приключенческого фильма. Я записал те подробности, какие счёл наиболее характерными, и вложил листки с записями в свои бумаги, намереваясь когда-нибудь сделать по ним фильм.

Позднее я рассказал об этом Шарлю Спааку, который сразу же увлёкся этим сюжетом и помог мне сделать первый набросок того, что после множества изменений должно было стать «Великой иллюзией». Большинство их было вызвано появлением на нашем ринге «тяжеловеса» — Эрика фон Штрогейма.

Комментарий

❝Ля Мадлон❞

Содержание

Быть частью целого

ФРАНЦУЗСКОЕ КИНО ПРОШЛЫХ ЛЕТ