Жан Ренуар. «Моя жизнь и мои фильмы» (1981)

Глава 35. Исход

(Перевод Льва Токарева)

После моего отъезда Кох и Мишель Симон остались в Риме снимать «Тоску». Мишеля Симона прикрывал его швейцарский паспорт. Будучи немецким подданным, Кох мог бояться лишь того, что его отзовут на родину. Прощание моё с сотрудниками вышло очень печальным. Расставаясь с Лукино Висконти, я горько сожалел обо всём, что мы могли бы сделать вместе, но чего не сделали. Он научил меня понимать столь чувствительный итальянский народ. В нескольких моих фильмах, в частности «Загородной прогулке», он был моим помощником. Несмотря на объединявшие нас чувства глубокой дружбы, мне больше не пришлось встречаться с Лукино. Уж так устроена жизнь.

Помимо политических событий меня очень огорчало, что я только начал съёмку «Тоски». Я просил Коха, помогавшего в написании сценария и хорошо знавшего мои методы съёмки, заменить меня. «Тоска», кажется, отличный фильм, но он принадлежит Коху, а не мне. Я его ни разу не видел. К счастью, как вам уже известно, свою радость я переживаю в процессе «делания» фильма.

Закончив фильм, Кох должен был вернуться в Берлин. Там он оставался до самого разгрома Германии. Всех здоровых мужчин мобилизовали на защиту города от русских. Коха — ему было под пятьдесят — влили в какой-то полк, всех мужчин которого вооружили противотанковыми ружьями. Подобно своим собратьям, он не умел обращаться с этим странным оружием. Их одели в мундиры национальных гвардейцев, сшитые ещё до франко-прусской войны 1870 года, и отправили оборонять какую-то берёзовую рощицу в окрестностях столицы. Военными действиями командовал тыловой командир. Он расставил своих людей за деревьями, благословив их следующими ободряющими словами: «Пусть всех вас убьют, но русские пройти не должны». Несмотря на увещания командира, солдаты-любители, быстро сговорившись, решили смыться.

Кох осел в какой-то деревне, куда через несколько дней вошли русские. Они собрали на деревенской площади всех, у кого был военный вид. Кох, найдя говорившего по-немецки русского офицера, пытался убедить того, что надетый на нём, хотя и устаревший, мундир следует считать солдатской военной формой и поэтому сам Кох должен пользоваться льготой, предоставляемой солдатам. Спор прервало появление автомобиля, где находилась женщина в русской офицерской форме; похоже, что она была какой-то начальницей. Кох отстранил окружавших его немцев и бросился к даме. На его лице сияла счастливая улыбка нежданной встречи: «Вы помните, что мы с вами встречались в Париже?» Дама весьма удивилась, вероятно, она нигде не могла видеть Коха. «С кем вы были?» — спросила она Коха на безупречном немецком языке. Кох на мгновение замялся, потом всё-таки назвал фамилию, которая ему казалась невероятно трудной для русских ушей: «С Лестренгэ». Лицо дамы смягчилось. Она отдала какие-то приказания, и Коха отпустили. Вот чёртов Лестренгэ!

Дидо смогла попасть на последний поезд, идущий из Италии во Францию. Этот поезд был почти пустым и шёл только потому, что его, наверное, просто забыли снять. Он представлял собой феномен «движения по инерции». Присутствие единственной пассажирки возбуждало воображение итальянцев. На пограничной станции Вентимилле железнодорожные служащие с любопытством разглядывали эту героиню, что без боязни покидала мирную Италию и бросалась в ад войны: «В Париже вас встретят «тедески» * (Tedeschi — немцы (итал.).— Примеч. пер.). Напрасно Дидо доказывала им, что «тедески» уже заполонили всю Италию; в ответ на столь пустяшное возражение они пожимали плечами. Без малого за две тысячи лет итальянцы привыкли к тому, что их завоёвывают. Это для них не имеет значения, и в конце концов именно они покоряют своих завоевателей. Политически подчиняясь победителям, Италия на практике навязывает им свои нравы и обычаи. Её архитекторы и художники, каменотёсы и краснодеревщики захватывали землю победителей не выстрелами из пушек, а с помощью произведений искусства, даже домашней утвари.

Дидо с трудом избавилась от трогательных соболезнований порывистых итальянцев. Кое-кто из служащих плакал, повторяя: «Не уезжайте... Вы ещё можете остаться... Когда переедете границу, будет слишком поздно!» Вместо «тедески» Дидо нашла в Париже меня. Я занимался тем, что искал, где бы взять напрокат автомобиль, чтобы поехать к моему сыну Алену, служившему в полку, перед частями которого была поставлена — совершенно серьёзно! — задача остановить немцев у ворот Парижа. К моему огромному удивлению, мне выдали у Пежо машину без всяких затруднений. Вероятно, служащий, с которым я имел дело, полагал, что эта война представляет собой пустяк по сравнению с нормальной работой крупной конторы. Неизменно срабатывает разделение мира по горизонтальному принципу.

Дома я нашёл письмо, которое Ален сумел мне переправить с каким-то штатским, счастливым обладателем велосипеда с моторчиком. Следуя указаниям, содержащимся в письме, я где-то в пригороде отыскал своего сына, окружённого полусотней кавалеристов без лошадей, но зато располагающего огромным грузовиком. Сын служил унтер-офицером. Так как офицеры исчезли, то на него легла ответственность за пропитание упомянутых пятидесяти мужчин. Дидо приехала со мной. Мы позавтракали банкой консервов на скамейке в сквере, который вполне был достоин кисти Утрилло. Вдруг появился штабной офицер с приказом отступить и перегруппироваться в тылу. Алена увлекла шумная суета этой операции. С одобрения Дидо я решил искать прибежища у семьи Сезаннов в Марлотт.

Сезаннов мы застали за подготовкой к бегству на Юг. И мы влились в этот исход. В нанятый мною трёхместный «Пежо» мы втиснули Поля и Рене Сезанн. Машину вёл я. Позади нас Дидо, Жан-Пьер Сезанн и его жена Маржори накручивали педали велосипедов. Жан-Пьер Сезанн недавно женился на Маржори, потому что она была еврейкой и прошёл слух, будто еврейских девушек, вышедших замуж за христиан, не будут высылать в концентрационные лагеря. Из-за холстов Сезанна, привязанных к багажнику «Пежо», наш маленький караван выглядел странно. Люди не понимали, зачем так мучиться, спасая какие-то ширмы.

Так мы добрались до Крёза, подвергнувшись лишь нескольким лёгким бомбёжкам итальянских лётчиков. Нам пришла мысль, что немцы, возможно, займут Бордо, и мы решили остановиться в какой-то удалённой от дороги деревушке в центре Франции. Жители приняли нас с распростёртыми объятиями. Они гордились, что имеют «своих» беженцев. Наше присутствие подымало их престиж и вызывало зависть соседних деревень.

Мы с Дидо часто вспоминаем о пребывании на ферме папаши Антуана. Там мы пережили дни почти безоблачного счастья. Днём мы отправлялись на велосипедах за продуктами. Папаша Антуан выделил нам для жилья ригу, забитую соломой и сеном. По стенам мы развесили полотна Сезанна. Развешанные в столь неожиданном месте, они смотрелись потрясающе. Поль Сезанн был восхищён. Стены, сложенные из необработанных камней, ясли с остатками трапезы ослицы хозяина, орудия сельского груда — всё это создавало для сезанновских картин задний план, удивительно к ним подходящий. Никогда работы мастера из Экса не выставлялись на таком по-настоящему богатом фоне. Поль Сезанн-сын, мой бесконечно дорогой друг, благодаря превратностям мировой политики оказался в силах создать для холстов отца ту обстановку, которая художнику наверняка бы понравилась. Ночью в риге мы засыпали, охваченные великим покоем, который излучают шедевры. Керосиновые лампы создавали идеальное освещение. Их пламя, колеблемое малейшим сквознячком, вызывало у нас впечатление, что персонажи на картинах оживают и сейчас заговорят.

Ослица нашего хозяина занимала соседнее стойло. Когда мы спрашивали папашу Антуана, как её зовут, он отвечал на чистейшем французском языке: «Если она послушна, я называю её «милашкой», если не послушна, зову «ослицей».

Разрушительные последствия великих катастроф обнаруживаются лишь со временем. Несмотря на немецкое вторжение и разделение Франции на две зоны, почтовая служба функционировала почти как в мирные дни. Отличная иллюстрация силы «движения по инерции». Я мог послать в Париж телеграмму другу, сообщив, где нахожусь. Ответом явилось письмо из Америки. Это было послание от автора «Нанука», моего друга Роберта Флаэрти, который велел мне явиться в американское консульство в Ницце, где меня ждала виза в Соединённые Штаты Америки. Он считал, что я подвергаю себя опасности из-за моих антигитлеровских взглядов. «Преступление господина Ланжа», «Марсельеза», «Жизнь принадлежит нам» и многочисленные статьи в газетах, если и не всколыхнули толпы, то по крайней мере заставили извести на меня немало чернил. Мне пришлось ждать несколько месяцев, чтобы получить от французских властей выездную визу. Всё это время я провёл у своего брата Клода в имении «Колетт», которое он унаследовал.

Настал момент отъезда. Мы с Дидо сели в Марселе на пароход, идущий в Алжир, Марокко и Лиссабон. Я умалчиваю о долгих неделях ожидания на разных этапах этого путешествия. В Лиссабоне мы достали места на американском пароходе. С каким радостным удивлением я увидел, что моим соседом по каюте оказался не кто иной, как Сент-Экзюпери. И начались наши страстные споры по поводу моего любимого «конька» — силы воздействия окружающей среды. Сент-Экзюпери верил в неё и делал всё, чтобы ей не поддаваться. Он доходил до того, что отказывался изучать английский, утверждая, что знание французского уже стоило ему огромного труда. Тогда я ещё не говорил по-английски, и мы с Сент-Экзюпери набрасывались на переводчицу, которая, к счастью, встретилась на нашем пути. Дидо не могла отойти ни на шаг, её всё время подзывал кто-то из нас. Сент-Экзюпери — Дидо: «Пожалуйста, попросите мне чаю». Дидо — Сент-Экзюпери: «Скажите сами. Это же просто, «чай» произносится «ти». Сент-Экзюпери: «Нет, расхотелось». И с миной обиженного ребёнка добавлял: «Лучше обойдусь без чая».

В Нью-Йорке на причале нас ждал Роберт Флаэрти. Дидо бросилась в его объятия. Она всегда обожала Роберта Флаэрти. Затем он обнял меня со всей силой своей дружбы. А ведь объятие Боба Флаэрти многого стоит. Этот человек был самой любовью, вот поэтому он так хорошо чувствовал героев своих фильмов. Он их просто любил, как любил Дидо и меня. Собираясь вместе, мы чувствовали себя в какой-то неземной сфере.

Жизненные заботы, насморки, денежные затруднения исчезали из мира, где им больше не оставалось места, — из мира любви Роберта Флаэрти. Вдруг он обратил внимание на мою фетровую шляпу. В то время французы носили шляпы с узкими полями. Американцы — во всяком случае Боб Флаэрти — носили широкополые шляпы. Флаэрти, улыбаясь, взглянул на мою шляпу, схватил её и швырнул в воду. Потом он снял свою шляпу и нахлобучил мне на голову.

Радуясь, что мы прибыли в гавань спасения, он осыпал нас знаками своего великодушия. С его стороны это было тем трогательнее, что он отнюдь не купался в золоте. К счастью, божественное провидение тоже ему помогло и в последнюю минуту спасло от банкротства. Наутро после нашего приезда он повёл нас завтракать в отель «Лафайетт», знаменитый своей кухней. Это было что-то раблезианское. Салаты сменялись всевозможной копчёной рыбой, потом настал черёд внушительных бифштексов, и всё это запивалось французскими винами. Парад сластей увенчал эту оргию пищи. Отель «Лафайетт» был построен в XVIII веке. Сегодня он снесён, потому что пожарники сочли его огнеопасным. Благодаря своей древности он был уютным местечком. Позднее мне пришлось останавливаться в нём, предпочитая этот рай для муравьёв прославленным удобствам более современных отелей. Боб до страсти обожал старые отели. Сам он занимал номер в отеле «Челси», где когда-то жил Марк Твен.

В первые дни пребывания в Америке нам показалось, что американцы живут в прошлом, прошлом недавнем и, как посторонние зрители, наблюдают его обычаи с умилением. «Ройлтон», куда нас поместил мой друг Ричмонт, был отелем завсегдатаев и существовал уже полвека. Лифтёр, ветхий старик-негр, запросто беседовал с прославленным критиком Жоржем Жаном Натаном и Шервудом Андерсоном. Этот писатель, произведения которого я читал во французских переводах и глубоко ими восхищался, прислал мне милую записку, поздравляя нас с приездом. Он хотел нас принять, но в тот день должен был уезжать из Нью-Йорка. Он — и я тоже — надеялся, что наша встреча лишь откладывается. Случай встретиться так больше и не представился.

Боб очень хотел повезти нас в Вашингтон, прежде чем мы уедем с Восточного побережья в Голливуд, или, говоря языком нью-йоркцев, не сменим цивилизацию на варварство. Вместе с нами он прихватил всех, кто попался под руку, близких и дальних друзей, и повёз в дорогой вашингтонский ресторан. Всего на банкете собралось более двадцати человек. Когда подали счёт, Флаэрти обнаружил, что у него не хватает денег на его оплату. Ничуть не смутившись, он величественно подписал чек и вышел, провожаемый поклонами метрдотеля. В этой поездке перед нами раскрылись некоторые типичные черты стиля жизни Флаэрти, она стала для нас как бы предвкушением американской щедрости.

Комментарий

Ну и надоели же мне эти потолки!

Содержание

Начало жизни у краснокожих

ФРАНЦУЗСКОЕ КИНО ПРОШЛЫХ ЛЕТ