Жан Ренуар. «Моя жизнь и мои фильмы» (1981)

Глава 36. Начало жизни у краснокожих

(Перевод Льва Токарева)

В Нью-Йорк мы с Дидо прибыли 31 декабря 1940 года. Вид улиц в эту новогоднюю ночь потрясал недавно приехавших французов. После темноты европейских городов море огней на Таймс-сквер ослепляло. Улицы, кишевшие автомобилями и прохожими, представляли разительный контраст пустынным улицам наших городов, подчинённых законам затемнения! Ноги утопали в обрывках бумаги: местный житель объяснил нам, что нью-йоркские секретарши, отмечая конец года, по обычаю разрывают календари и выбрасывают из окон небоскрёбов. Перед театрами надрывались громкоговорители, зазывая толпу.

Мы решили исследовать этот поразительный город. Через несколько дней мы остановили такси, и Дидо попросила шофёра свозить нас «куда-нибудь». Он отсоветовал нам эту затею, говоря с сильным ирландским акцентом. «Вы французы, — сказал он, — и у вас не должны водиться деньги. Завтра у меня выходной. Я зайду за вами в отель, но пешком, и мы объедем город на «elevated» (надземная железная дорога, которой сегодня не существует).

Это была удивительная поездка. Мы видели, как люди в своих квартирах готовили пищу, брились, одевались. Они больше не обращали внимания на «elevated». Словно невидимки, мы прокрадывались к ним в дома. Приняв предложение этого превосходного человека, мы познакомились с Нью-Йорком сверху. После прогулки он настоял, чтобы мы отправились отведать баранье рагу, приготовленное его женой. Дидо спросила, почему он так добр к нам. «Из-за вашего акцента, — ответил он. — Вы — французы, а я — ирландец. Мы — католики, а все католики обязаны помогать друг другу».

Едва мы сошли на берег, судьба столкнула нас с той истиной, которую неохотно признают американцы: не существует единой Америки, Америк есть столько, сколько разных этнических групп. Разбросанные по всем уголкам страны, эти группы тем не менее остаются однородными. Констатация этого факта лила воду на мельницу моей теории о разделении мира по горизонтали на культурные, религиозные, экономические или любые другие, но только не географические, единства. Соединённые Штаты представляют собой или, точнее, представляли клуб недовольных европейцев. Ещё совсем недавно, если бы вы спросили гражданина Соединённых Штатов о его национальности, в девяти случаев из десяти он назвал бы себя ирландцем, сицилийцем или евреем. Увы, теперь войны наделили его национальным, то есть «вертикальным», сознанием.

В самолёте, который уносил нас в Голливуд, конечный пункт путешествия, мы с женой пытались вообразить будущее. Мысленно я уже видел себя в этом раю, рядом с Гриффитом, Чарли Чаплином, Любичем и всеми святыми всемирной религии кино. Разумеется, мы грезили о прежнем Голливуде. Я сильно волновался при одной мысли, что скоро смогу коснуться неземных созданий, населявших кинематограф минувших дней, тот кинематограф, который я так пылко любил и страстно люблю до сих пор, хотя и знаю, что он отошёл в царство теней. Мне грезилась встреча с актрисой, более всего, наверное, повлиявшей на Катрин Гесслинг, с атласной «куклой» Мэй Меррей. Оператор снимал прелестное личико актрисы на фоне нежных газовых ширм. С какой же радостью он, должно быть, трудился над этими кадрами! Сколько сделал попыток, чтобы добиться в итоге прекрасных кадров, где лицо актрисы снято в чувственно-расплывчатой дымке, против света или в ореоле сияния! Её воздушная походка, взмахи её накладных ресниц, граничащих с дурным вкусом, — всё в этом восхитительно-искусственном создании казалось неестественным. Она была воплощением идеальной женщины, королевой мира, где никто не ведал о мозолях на ногах. Сегодня толпы зрителей не приняли бы подобной манеры игры. Вкус к реализму убил вкус к феерии. Жаль, что современное кино, стремясь выжить, было вынуждено пройти закалку правдой жизни. Кстати, хотя и в других обличьях, женщина-ребёнок по-прежнему существует. Теперь она не утопает в кружевах, а появляется на пляже в бикини, занимаясь серфингом. Первая мне нравится больше. Мужчины и женщины очень многое теряют, играя друг с другом в открытую. Немножко тайны и кино, даже в жизни, никому не помешало бы.

Другой героиней, с кем я надеялся познакомиться, была Глория Свенсон. Для меня она символизировала американскую женщину. Она великолепно воплощала ту роскошь, которую европейцы считают уделом каждого американца. Смотря повышающий жизненный тонус «Знак Зорро», я не сомневался, что все люди, которые мельтешили в фильме вокруг Дугласа Фэрбэнкса, владели тремя автомобилями, роскошной виллой в Голливуде или загородным домом. Я не знал, что Голливуд был самой настоящей деревней. Нам с Дидо помогали развеять скуку полёта — тогда он длился бесконечно — из Нью-Йорка в Лос-Анджелес и другие образы: Лилиан Гиш, трогательная жертва негодяев, потому что нельзя было лететь в Голливуд, не вспомнив о «Сломанных побегах»; Мэри Пикфорд к её детским лукавством.

Но самолёт подлетал к Лос-Анджелесу, и ожидание встречи с действительностью гнало воспоминания. Была уже ночь, но в иллюминатор мы смогли разглядеть, что пролетаем над горами. Ироническая сторона всех этих мечтаний заключается в том, что в Голливуде мне пришлось жить в одном квартале с Мэй Меррей и Глорией Свенсон, но я с ними так и не встретился. Может быть, это вызывалось опасением, что действительность опровергнет легенду, а может быть, объяснялось страхом не понять их. Я едва говорил по-английски, и моя беседа не блистала бы остроумием. Зато мы часто виделись с Лилиан Гиш. Эта несравненная женщина пленяла молодостью и очарованием, хотя и принадлежала к другой эпохе. Правда, интересных ролей ей больше не давали. Мы купили участок земли рядом с её домом, надеясь на те большие радости, что принесёт нам это соседство. Увы, ей пришлось уехать на Восточное побережье. И мы с ней больше не встречались.

Другой актрисой начального периода кино, с кем мы часто виделись, была Мэри Пикфорд. Однажды я выразил удивление, что она пьёт слишком много воды. «Не волнуйтесь, — ответила Мэри, — это джин». Позднее нам доводилось встречать на различных студиях кинозвёзд, ставших статистами, и среди них Чарлза Рэя и Мэй Мэрш.

Самолёт все ещё летел над горами. Единственными признаками жизни в этой тьме выступали крохотные одинокие огоньки, без сомнения, указывавшие на какое-то жилье. Внезапно нас ослепило множество ярких огней. Мы пролетали над пригородами. Казалось, что внизу течёт река из алмазов. В наши дни почти все города по ночам являют собой подобное зрелище, но тогда это было редкостью. Иллюминация эта показалась нам символом торжествующего Голливуда. Самолёт приземлился, на аэродроме нас уже ждал лимузин.

Нам не терпелось поскорее увидеть центр города. Смотря во все глаза, мы пытались разглядеть по пути какой-нибудь признак, наводящий на мысль о тех местах, где нам предстояло жить. То, что с неба показалось нам рекой из алмазов, в действительности оказалось пригородной улицей, зажатой бензоколонками и супермаркетами. Другие улицы походили на ряд пляжных кабинок. На палатке, торгующей апельсиновым соком, был намалёван огромный апельсин.

Наутро мы отправились осматривать город. Зашли в Китайский театр, показавшийся тусклым. Мы упорно искали хоть одну деталь, которая понравилась бы нам в этом обманчивом городе. Проголодавшись, мы нашли стойку, где продавали сосиски. Для привлечения публики стойку сделали ввиде огромного сэндвича, в котором сосиску заменяла такса. Её голова и хвост торчали с обеих концов картонной булки.

Я подписал контракт с фирмой «Фокс». Ослеплённый предложенной мне платой, которая — по своей наивности я в этом не сомневался — будет регулярно «капать» мне до конца дней, я сразу же снял прекрасный, просторный дом. Размеры жилища позволяли принимать множество друзей. Друзья были моими ориентирами в океане той путаницы, в которую меня поверг Новый свет, с виду столь открытый, но на самом деле более таинственный, нежели племя индейцев Сиу.

Сент-Экзюпери работал у нас над «Ночным полётом». Утром, когда мы завтракали, он ужинал за нашим столом: Сент-Экзюпери писал по ночам. Если мы случайно встречались в нормальное время, он развлекал нас карточными фокусами, в которых достигал профессиональной ловкости. Вот фокус, что поражал меня больше всего: он передавал одному из нас колоду карт, прося тщательно её перетасовать; затем отбирал колоду, снова тасовал, давал нам снимать, опять отдавал одному из нас и выходил в соседнюю комнату; оттуда он просил открыть колоду и называл первую выпавшую карту.

Он писал свою книгу с помощью секретарши, которую ни разу не видел. Он записывал всё, что надиктовывал, на пластинки; тогда ещё не было магнитофонных лент. Для секретарши её патрон, который ложился спать, когда она вставала, был окружён ореолом таинственности. Любой ценой она стремилась встретиться с ним не в дверях, а где-нибудь в ином месте. Любопытство её перешло в любовь. Мы видели, как она, словно домашний призрак, бродит по коридорам. Время от времени у неё разыгрывался нервный приступ, что придавало призраку некую реальность.

Мы, Сент-Экзюпери и я, очень дорожили нашим замыслом — перенести на экран «Землю людей». Он не осуществился, но привёл к доброму результату: мы убедились, что рождены для того, чтобы быть не просто друзьями, а соучастниками во всем. У нас была встреча с одним из крупных агентов Голливуда, которому мы хотели поручить ознакомить продюсеров с нашим замыслом. Он принял нас в своём кабинете, обставленном почти подлинной мебелью георгианского стиля, и предложил нам сигары. Следуя ритуалу сильных мира сего, он начал с того, что уютно расположился в кресле и положил ноги на стол. Обращаясь к Сент-Экзюпери с любезной снисходительностью, он спросил: «Так, значит, вы писатель?» «Как вам сказать? — возразил Сент-Экзюпери. — Моя настоящая профессия — военный лётчик». Агенту показалось, что его разыгрывают. Он дружески меня пожурил: шутить ему некогда. Но, приказав секретарше пригласить следующего клиента, он вдруг почувствовал угрызения совести. Ему не хотелось нас огорчать, и он предложил нам выпить. Бар был спрятан в поддельной книжной полке. В пустых муляжах книг стояли самые разные напитки. С горделивой улыбкой он спросил: «Ну как нравится вам эта штука? Декоратор, придумавший эту мебель, — европеец, по-моему итальянец, если только не португалец». В лифте Сент-Экзюпери просто заметил: «Это ужасно».

Пока я снимал в Джорджии натуру для фильма «Болотная вода», Флаэрти, у которого оказались дела в Голливуде, поселился у меня со своим младшим братом Дэвидом. Он держал мой дом открытым, что я полностью одобрял. Позднее, на каком-то приёме, мне пришлось встретиться с Орсоном Уэллсом. К великому моему удивлению, он описал мой дом во всех подробностях. Он знал его так хорошо потому, что часто бывал гостем Боба Флаэрти. Я только что посмотрел его фильм «Гражданин Кейн», и такая опосредованная связь с Уэллсом мне льстила. Йорис Ивенс тоже был моим гостем: его жена работала у Флаэрти монтажёром. Дэвид Флаэрти помогал разбирать мою корреспонденцию на английском языке. Каждый вечер, садясь за стол, он «выдавал» одну и ту же остроту: «Теперь мы отправимся в «Сиро». Это был модный ночной кабак. Хэрри и Грэйс, наши слуги, тщетно пытались спасти наш винный погреб. Их преданность защите моих интересов была тем более похвальной, что сами они не пили. Хэрри владел новехонькой машиной, которая вызывала моё восхищение. На наш взгляд, она символизировала действенность американской демократии. Мы забывали, что все кризисные ситуации задевают массы и что Хэрри и Грэйс нисколько не представляли негритянский пролетариат. Американский стиль жизни отчасти сводится к тому, чтобы тщательно поддерживать видимость. Богатые кварталы в США более роскошны, чем где-либо. Они словно умелый грим на нищих кварталах бедняков. Так же, как красотки с обложек американских иллюстрированных журналов заставляют забыть, каковы подлинные лица нестандартизированных граждан.

Комментарий

Исход

Содержание

❝Болотная вода❞

ФРАНЦУЗСКОЕ КИНО ПРОШЛЫХ ЛЕТ