Жан Ренуар. «Моя жизнь и мои фильмы» (1981)

Глава 40. Чарлз Лаутон.

(Перевод Льва Токарева)

Габриэль приехала к нам в Голливуд со своим мужем, американским художником Конрадом Слэйдом, и их сыном Жаном. Когда мы уехали из Франции, было подписано перемирие. Слэйд не решался на отъезд. Американское гражданство делало его положение сносным. Принуждаемый событиями, он решил вернуться в США. Последний раз на французской земле я видел его в Кань. Воспоминание о Ренуаре, которого Слэйд действительно боготворил, превратило эту деревню в новую родину для этого вечного представителя богемы.

Ну а Габриэль повсюду чувствовала себя как дома. Старожилы Верхней Кань — художник Годе, лавочник Николай, Шарль по прозвищу «Плут» — считали её своим человеком. Она держала открытый стол, и ежедневно в полдень появлялись гости и без церемоний принимались за еду. Посреди обречённой на бойню Европы Кань выглядела мирным оазисом. Правда, разговоры не претендовали на интеллектуальность, наоборот, чем проще они были, тем большим пользовались успехом. Расскажу одну историю, которая приводила в восторг Габриэль. Среди постоянных гостей были два молодых человека, работавших на строительстве дороги. Один из них отправился купить себе брюки в Коншон-Кинетт, дешёвый южный базар. Продавец, примерявший ему брюки, дольше, чем нужно, задержал руку на теле своего покупателя. Тот грубо одернул его: «Убери руки». Продавец ответил на этот крик обезоруживающей улыбкой. «Это всё потому, — краснея, ответил он, — что я — большая плутовка».

Прибыв одним прекрасным утром в Голливуд, Слэйд, Габриэль и Жан поселились в нашем прекрасном доме, выстроенном в типично американском стиле. Мне очень хотелось жить в подлинной обстановке. Так как я находился в Америке, то мне хотелось жить на американский манер. Слэйд, который происходил из старинной семьи Новой Англии, чувствовал себя приезжим больше, чем Габриэль. Её способность всё усваивать и растворяться в окружающей среде действовала как в Калифорнии, так и повсюду. Очень скоро вокруг неё образовался кружок обожателей. Среди них были соседи, особенно молодые люди, разносчики из магазинов, слесари, приходившие чинить водопровод. Они не говорили по-французски, а Габриэль отказывалась выучить по-английски хотя бы одно слово. Однако её слушатели внимали ей с величайшим интересом. Единственным английским выражением, какое она запомнила, было «sit up»: она заметила, что так приказывают собакам принять стойку. Она пользовалась этим выражением, чтобы сказать: «Садитесь, пожалуйста». Когда ей говорили, что «sit up» означает совсем противоположное действие, она отвечала, что это не имеет значения. И, действительно, люди отлично понимали, что она хотела сказать. Им достаточно было простого общения с этой потрясающей личностью.

Среди привычек, вывезенных ею из Франции, было обязательное угощение почтальона стаканчиком вина. Первый раз, когда Габриэль налила ему выпить, почтальон не понял, чего она от него хочет. Слэйд, который сам никогда не пил вина, объяснил ситуацию почтальону, который быстро освоился с этим приятным обычаем. Габриэль умерла в Голливуде. Эта бургундка, которая привезла сюда свою Бургундию, покоится теперь на семейном кладбище своего мужа.

Несмотря на преклонный возраст, она была полна необыкновенного жизнелюбия, которое было сильнее событий. Если бы она обладала хоть каплей лукавства, она вызывала бы бурные страсти. Для неё, как для французов предромантической эпохи, любовные приключения главным образом давали повод для разговоров. Если бы её интересовали «эти пустяки», то её выбор несомненно пал бы на Чарлза Лаутона, который часто заходил к нам. Его она прозвала Толстый кот. Он гордился этим и притворно мурлыкал, чтобы соответствовать прозвищу. Мы жили поблизости друг от друга. Лаутон и Габриэль были свидетелями на моей свадьбе.

В жизни Лаутон выглядел ребёнком, но этот ребёнок при необходимости мог стать вдохновенным учёным, как в «Жизни Галилея». Хотя и выпячивая свой добродушный живот, он казался каким-то аскетическим пророком, поглощённым величием той вести, которую он нёс миру. Помимо своего ремесла он любил цветы. В его саду были питомники с фуксиями, за которыми он нежно ухаживал.

У нас имелось немало поводов к согласию. Большой любитель картин, он имел в своей коллекции великолепный «Суд Париса», написанный моим отцом. Приобрёл он холст в Нью-Йорке у торговца картинами Джорджа Келлера. Джордж рассказал мне об обстоятельствах этой продажи. Чарлз Лаутон мечтал обладать холстом Ренуара. Он просил Джорджа Келлера показать ему несколько работ. Келлер начал с того, что показал ему крохотный ренуаровский холст. Цена оказалась подходящей, но картина была уж слишком мала. Тогда Келлер показал ему «Суд Париса», очень большую картину, даже слишком большую для частного коллекционера. Цена соответствовала размерам этого произведения и заставила Чарлза Лаутона отступиться. Все последующие дни он заходил в галерею и просил Келлера снова показать картину. Часто он ложился перед холстом и, пролежав на полу с добрый час, со вздохом уходил. В конце концов он купил эту картину. У любого другого человека такая поза могла бы показаться фиглярством. Но у Чарлза Лаутона этого не чувствовалось: он искренне «обхаживал» ренуаровскую картину.

В ситуации, которые создавало перед ним актёрское ремесло, он входил сразу, целиком и болезненно переживал любую помеху. У нас с Дидо были две таксы, которых мы обожали. На улице прохожие дразнили их Герингом и Геббельсом, так как одна была белой и жирной, и другая — тонкой и чёрной. Это возмущало Габриэль, считавшую подобные сравнения оскорбительными для собак. Чарлз Лаутон часто задерживался у меня, чтобы обсудить те или иные детали своей роли. Иногда, когда он увлечённо произносил очередную тираду, его перебивал резкий лай наших резвых собачек. Ему это причиняло настоящие страдания, и он ненавидел наших собак. К другим орудиям его пытки принадлежали сельские часы, чей резкий звон выводил Лаутона из себя. Часы эти имели дурную привычку отбивать час дня двумя звонами. А наши встречи зачастую начинались в полдень...

В фильме «Эта земля моя» Чарлз Лаутон снимался в сцене, когда из-за тюремной решётки он видит, как на площадь сгоняют заложников, которых немцы должны расстрелять. Среди заложников находится директор школы, профессор Сорель. Лаутон должен был просто выкрикнуть его фамилию в надежде, что друг услышит это последнее прощание. Мы репетировали эту сцену двенадцать раз, но она не выходила. День заканчивался, и в этих декорациях оставался неснятым лишь тюремный план.

Чарлз Лаутон упорно повторял: «Но я не вижу профессора Сореля, как же я смогу его позвать?» Я знал, что сердиться на него бесполезно. «Неужели вы не видите профессора Сореля? Ведь он здесь». — «Где?» — «В вашем воображении». Тут же он, к моему громадному удивлению, заявил, что готов к съёмкам. Результат получился великолепным.

Мы отпраздновали нашу победу стаканчиком виски в его уборной. Потягивая виски, он рассказал мне случай, который произошёл с ним в Лондоне. Лаутон играл роль императора Нерона в каком-то помпезном фильме и должен был величественно сойти по лестнице дворца. Чтобы взобраться наверх, ему пришлось вскарабкаться по приставной лесенке на маленькую площадку. Сперва он объявил, что у него кружится голова; это была чистая правда. Затем сказал, что у него нет вдохновения. Режиссёр велел поднять на площадку кресло и посоветовал Лаутону несколько минут отдохнуть. Вторая попытка оказалась неудачной. Вся труппа — актёры, техники и статисты — ждали. Наконец после по крайней мере дюжины попыток он объявил голосом, достойным Нерона: «Я вдохновился». «А не врёшь?» — крикнул какой-то электротехник с выговором кокни. Всё рухнуло. Пришлось перенести съёмки на другой день.

Мои невыносимые собаки прерывали не только разучивание сценария нашего фильма. Лаутон решил познакомить меня с Шекспиром, которого я знал весьма поверхностно. Для меня и Дидо он играл не известные нам пьесы Шекспира. Наше невежество мучило его, и он счёл необходимым восполнить этот пробел. Он играл все роли, визгливо читая «Укрощение строптивой», серьёзно исполняя текст Яго и т. д. Надеюсь, что на высоты актёрского рая, где он наверняка покоится, до Чарлза Лаутона дойдут слова моей признательности

Комментарий

Вкус к переодеванию

Содержание

Дадли Николс

ФРАНЦУЗСКОЕ КИНО ПРОШЛЫХ ЛЕТ