Жан Ренуар. «Моя жизнь и мои фильмы» (1981)

Глава 42. Поездка в город.

(Перевод Льва Токарева)

Каждый город, каждое географическое место имеет свой цвет. Теперь цвет Нью-Йорка серебристо-серый. До Пёрл-Харбора он был тёмно-зелёным. Коридоры в домах, комнаты в отелях, лавки часто красились в зелёный цвет, что усиливало впечатление подавленности, которое испытываешь в этом метрополисе. На этом фоне резко проступал его блестящий фасад. Изнанка Нью-Йорка зачастую жалка. Незастроенные участки никогда не убираются. Поразительный символ нью-йоркского стиля являет 47-я улица, где в витринах пыльных лавок выставлены бриллианты, стоящие тысячи долларов. Не говорю уже о сквозняках: Нью-Йорк, подобно всем американским городам, разрезан на блоки зданий. В результате на перекрёстках этих коридоров гуляет сильный ветер, который ничто не может сдержать. Часто видишь людей, забегающих в аптеки для того, чтобы им вынули соринку из глаза, потому что кроме старых порхающих всюду газет ветер подымает пыль, скопившуюся в этом гигантском мусорном ящике. И повсюду сажа, которую выделяют окружающие промышленные предприятия. Впрочем, я не застал ещё самого худшего: последний раз мы были в Нью-Йорке до появления смога.

Но под этой грязью прячется блистательная интеллектуальная жизнь. Нью-Йорк — мировая столица зрелищ. Зайдите в один из небоскрёбов, что соседствуют с Таймс-скуэр: на каждом этаже, за каждой дверью сидят люди, занимающиеся зрелищами. В лифтах сталкиваются агенты, актёры, прокатчики, продюсеры, музыканты и журналисты. Бродвей — центр зрелищной индустрии. Голливуд — всего-навсего завершение материального успеха; там оплачивают то, что заработано в Нью-Йорке. Директорские кабинеты крупных кинокомпаний находятся в Нью-Йорке. Граждане Таймс-скуэр часто оказываются выходцами из Нижнего Ист-сайда, еврейского квартала в нижней части города. Начинали они в каком-нибудь маленьком мюзик-холле, который преданно посещает местная клиентура. Они приезжали из Берлина, Вены, Бухареста или Варшавы с пустыми карманами, но с головами полными идей. С собой они принесли совершенно особое чувство юмора, результат их обездоленности. Мишенью шуток они прежде всего выбирали самих себя. Именно отсюда вышли Ирвинг Берлин, Джордж Гершвин, Дэнни Кэй, Клиффорд Одетс. Именно отсюда, проделав путешествие в обратном порядке, они завоевали мир. Можно сказать, что Бродвей и как его отголосок индустрия зрелищ — порождение Еврейского духа Центральной Европы.

В Нью-Йорке порхают идеи, меняются течения, идёт интенсивная духовная жизнь. Здесь всё делается быстро и все всегда спешат. Это — цивилизация конкуренции. Надо раньше соседа успеть к цели, каковой бы она ни была. Америка — страна отдачи. К счастью для американцев, в этой системе есть трещины. Одной из главных трещин служит потребность рассказать о себе. Вы покупаете почтовую марку. Служащий в окошке обращает внимание на ваш иностранный акцент. «Из какой страны вы приехали?» — спрашивает он. «Из Франции». — «Моя бабушка была француженкой». Искушение слишком велико, и наш служащий не выдерживает. Он выдаёт вам полную родословную своей семьи, а взамен задаёт кучу вопросов о вашей. Клиенты терпеливо ждут в очереди. Та же сцена повторяется с торговкой сигаретами или официантом в ресторане.

Разговор с незнакомыми людьми представляет собой для американцев противоядие от слишком организованной жизни. Одно ясно, что все самые замечательные люди, которых я знал, обожают Нью-Йорк. Чаще всего они задают вопрос: «Вы живёте в Калифорнии? И как вы можете выносить это?» Они забывают, что Нью-Йорк с его пылью, грязью, с клубами пара от муниципального отопления, вырывающимися из-под земли прямо посреди улиц и наводящими на мысль о каком-то подземном аде, напоминает гигантский готовый взорваться котёл. К этой малопривлекательной картине следует прибавить растущий бандитизм, как ночные, так и дневные нападения, великое множество наркоманов, расовые волнения. Несмотря на всё это, ньюйоркцы упорно продолжают утверждать, что Нью-Йорк — единственное место, где можно жить. Природа терпит все вкусы, в том числе и грубую любовь: нельзя обойтись без оскорблений и ударов, которыми осыпает вас любимое существо.

В 1944 году Ведомство военной информации предложило мне отправиться в Нью-Йорк, чтобы принять участие в создании фильма «Привет Франции!», предназначенного для показа американским войскам перед высадкой во Франции. Надо было показать солдатам, что не все французы носят баскские береты и что не все француженки принадлежат к женщинам лёгкого поведения. Этот фильм, как мне известно, так никогда и не был показан солдатам. Он дал мне возможность снова увидеть прелестную Аннабеллу и познакомиться с двумя необыкновенными театральными «тиграми» — Гарсоном Кэйнином и Рут Гордон. Бэрджес Мередит тоже входит в эту компанию. Могу сказать, что мы с ним отлично развлекались. Он женился на бывшей жене Чарли Чаплина, Полетт Годдар, и раскрыл нам с Дидо двери в театральный мир Нью-Йорка. Через два года мне пришлось работать с Бэрджесом и Полетт Годдар над фильмом «Дневник горничной».

В Полетт Годдар мы вновь обрели девчонку из «Новых времён». Разница сводилась к тому, что лохмотья сменились изысканно элегантными туалетами. Наша дружба прочна, несмотря на перерывы в несколько лет. Эта прелестная женщина умна, с ней никогда не скучаешь. Я спросил её, как Чаплин мог оказаться таким безумцем, что выпустил из своих рук подобный фейерверк. Она ответила что не Чаплин её покинул, а она сама рассталась с ним. По той причине, что всё своё остроумие Чаплин тратил на свои фильмы. Но в жизни, по её мнению, он вовсе не был весёлым. И потом этот оггромный дом, где они жили, чопорное жилище в английском стиле, — настоящая могила, утверждала она, и в нём не висело ни одной картины. Единственными предметами искусства были фигурки из английского фарфора, наглухо запертые в стеклянных полках. Но главное в том, что гения трудно вынести. Так утомительно держаться в высоких сферах мысли необыкновенного спутника жизни. Испытываешь потребность окунуться в привычную и прочную посредственность. Это успокаивает. Потому и был выбран ослепительный Бэрджес Мередит. Однако у Полетт имелось и от него противоядие: она сходилась только с незаурядными людьми, но часто их меняла.

По вечерам мы отправлялись в гости, встречались с Марлен Дитрих и Жаном Габеном, которые жили вместе. Марлен ради удовольствия пела в ночных кабаре французские патриотические песни. Её выступления неизменно заканчивались «Марсельезой». Габен находил это глупым. Он и Марлен дико ссорились. Он называл её «моя пруссачка». Она отвечала тем, что прикасалась пальцем к его лбу и томным голосом заявляла: «Мне в тебе нравится то, что здесь, внутри, у тебя абсолютно пусто. В голове у тебя нет ничего, совершенно ничего, и мне это нравится». Такое оскорбление ничуть не задевало самого тонкого из актёров.

Марлен действительно воплощала собой «суперзвезду» не только на сцене, но и в жизни. Дома она была образцовой хозяйкой, сама готовила превосходные блюда: к её шедеврам принадлежала фаршированная капуста. Наряду с увлечением стряпнёй она обожала те проявления восхищения, которыми была избалована. Однажды вечером в ночном кабаре Марлен несколько раз просила Дидо сопровождать её в туалет. Дидо удивлялась этим частым отлучкам, но скоро поняла, что Марлен просто-напросто хочет похвастаться своими ногами. Она увлекала Дидо с собой под предлогом, будто ей необходима защита от натиска женщин, которые бросались за ней вслед. А дело заключалось всего-навсего в разыгрывании привычного ритуала. Надо сказать, что культ ножек Марлен был вполне обоснованным.

Комментарий

Дадли Николс

Содержание

Фидель, или любовь к искусству

ФРАНЦУЗСКОЕ КИНО ПРОШЛЫХ ЛЕТ