СЦЕНАРИИ ФРАНЦУЗСКОГО КИНО
«Папа, мама, служанка и я» (сценарий).
(Литературная запись Робера Ламурё. Перевод Т. В. Ивановой.)Часть 5. ...Проголосовали.
Потеря уроков у Глорьё нанесла чувствительный удар моему личному бюджету. Откровенно говоря, я теперь не зарабатывал ни гроша. Я героически бросил курить и выпивать аперитивы в «Лорен-баре». «Робер становится благоразумным», — удовлетворённо констатировал папа.
Худшее во всём этом было то, что я был вынужден проводить утренние и послеполуденные часы вне дома. Ведь родители мои считали, что я всё ещё служу у Тюрпена. До чего же томительно долго тянется время в феврале, когда нет ни копейки денег.
К счастью, вечерами я встречался с Катрин, и это окупало многое...
Мы придумали систему «потолочного телефона», разновидность азбуки морзе. Чтобы дать мне знать о своём возвращении домой и желании видеть меня у себя, Катрин стучала в пол палкой от щётки: три удара с промежутками. Я отвечал так же, ударяя по потолку своей комнаты лыжной палкой, что означало: «Понял». Ответив, я бросался на чёрную лестницу... в направлении шестого этажа.
— Хотел бы я знать, что это за вечерняя работа, которую не прекращают даже по воскресеньям, — ворчал папа. — Не над чем смеяться, Робер, моё беспокойство естественно...— не унимался он.
Само собой разумеется, я предпочёл бы, чтобы наша влюблённость и дружба крепли без этих уловок... Но я не мог по всем правилам представить своим родителям Катрин как невесту. В особенности, лишившись уроков у Глорьё.
Однако мне посчастливилось представить родителей Катрин. Разумеется, без их ведома. Просто выпал великолепный случай: всеобщие выборы (18-й округ, сектор С) в воскресенье 25 февраля...
Голосование происходило на улице Коленкур, в одном из классов школы для мальчиков. Папа, разумеется, был членом избирательной комиссии. Он представительно восседал возле урны и после прихода каждого избирателя (или избирательницы) произносил сакраментальное слово:
«Проголосовано».
За завтраком папа дулся. Надо вам сказать, что мы: папа, мама, служанка и я никогда не проявляли единодушия в отношении кандидатов. Папа голосовал умеренно, я экстремистски, мама голосовала за СФИО1 (их кандидат был похож на Лоренса Оливье), что касается служанки, тут дело обстояло ещё хуже: она даже в списки не была включена.
1 СФИО — социал-демократическая партия Франции. (Прим. пер.)
— Все вы устраняетесь, — брюзжал папа, — утром пришло только двадцать девять избирателей из трёхсот пятидесяти, внесённых в списки. Никто из вас не явился.
— Тебе-то что?.. ведь я всё равно голосую не за твоего кандидата, — парировала мама.
— Я — тоже, — вставил я. И добавил, указав на портрет Поля. — Он-то уж наверное голосовал бы вместе с тобой.
Папа саркастически рассмеялся:
— О, ты... воспользовавшись моим отсутствием, ты проснулся бог знает когда. Будущее за теми, голубчик мой, кто рано встаёт.
— Значит, за рабочими, папа! Тебе надо бы разъяснить это руководителям твоей партии...
— Не смеши меня...
Мама вмешалась:
— Не начинайте всё сначала... Поторапливайся, Фернан, уже без четверти.
Я предоставил Катрин действовать... Когда мама и я пришли на выборы, она поджидала нас возле кабины.
Папа уже опередил нас. Он восседал на своём кресле, наполовину прикрытый избирательной урной. Над ним возвышался гипсовый бюст Марианны — символа Республики. А по левую сторону от него сидел его помощник, мосье Каломель, наш сосед с третьего этажа, тот самый, что по субботам бил жену.
Катрин незаметно улыбнулась мне глазами. Я ответил тем же и украдкой показал ей маму, потом папу...
Она грациозно уступила маме дорогу:
— После вас, мадам.
— Нет, почему же, мадемуазель?!
— Ах, пожалуйста, мадам.
Очарованная мама, поблагодарив, прошла в кабину. Почти тотчас же, потрясая конвертом, появилась обратно и направилась к урне.
— Мадам Ланглуа, урождённая Ломбар, улица Лепик, 96-бис, — провозгласил мосье Каломель, целуя протянутую мамой руку. Мосье Каломель был очень галантен с чужими жёнами.
Папа тоже поклонился.
— Мадам, вы доставили нам удовольствие.
Мама кокетничала:
— Теперь все узнают мой возраст...
Тогда папа продолжил игру:
— Вам никто его не даст.
— Очень любезно с вашей стороны, — заключила мама. — Однако это не помешает мне голосовать за кого хочу.
И с вызывающим видом она опустила в урну свой конверт с бюллетенем СФИО.
— Проголосовано, — мрачно провозгласил папа...
Настала очередь Катрин.
— Мадемуазель Лизерон, — объявила она.
— Вы не занесены в списки, — сказал мосье Каломель, перелистывая свои папки.
— Я здесь живу всего два месяца. И вот обратилась в мэрию, мне выдали справку.
Просмотрев документ, папа, улыбаясь, обратился к Катрин:
— Всё в порядке. Да мы, оказывается, живём в одном доме. Проголосовано.
И он прибавил мечтательным тоном:
— Она очаровательна.
Робер Ланглуа, 96-бис, улица Лепик, — уже произнёс мосье Каломель...
Я мужественно посмотрел папе в глаза, и во взгляде моем было нечто от Спартака, стоящего перед лицом римского тирана. Не дрогнув, я опустил в урну свой экстремистский бюллетень.
— Проголосовано, — констатировал папа.
Тут он испустил тяжкий вздох, подобный вздоху Людовика Шестнадцатого в момент, когда вязальщицы наводнили тюильрийский дворец.
Катрин ждала меня на углу ближайшей улицы.
— Твоя мама необыкновенно мила, — сказала она, — да и папа тоже.
Ну, конечно, мои родители были очень милыми. И всё же досадно, что один голосовал «умеренно», другая за «Лоренса Оливье»!
Подсчёт голосов произошёл в шесть часов вечера. Папин кандидат собрал 14 голосов (я имею в виду, разумеется, наш избирательный участок!)... Мой — 175 голосов. А мамин (увы!) — 221 голос...
Папа три дня не мог прийти в себя. Но более насущные заботы отвлекли его внимание от политики. Ведь наступил конец месяца.
Как и всегда в конце месяца (разве не господь бог их установил эти концы месяца, а ведь он-то знал, что делал!), папа подсчитывал расходы...
Кто не видел папу за подсчётами месячных расходов, тот ничего не видел!
Он ставил перед собой двенадцать жестяных коробок, выстроив их, как армию на смотру.
На каждой коробке красовалась надпись: «Газ»... «Электричество»... «Телефон»... «Питание»... «Расходы на содержание»... «Отпуск»... «Одежда»... «Болезнь»... «Квартира»... «Дача»... «Удовольствия»... «Непредвиденное»... И в каждой лежало по одному или по несколько банковых билетов.
Неизменно в конце каждого месяца папа подводил итог.
Комментарии, которыми сопровождалась эта операция, были весьма плачевны. Вот и теперь — двадцать восьмого февраля — повторилось то же самое (и месяц-то какой — куцый, а тем не менее)...
— Всё дорожает... Уже сколько лет я не могу ничего отложить в «дачную» коробку. Право, не знаю, сумеем ли мы когда-нибудь построить эту дачу... «Электричество»...
Он сделал ударение на слове «электричество» и при этом мрачно взглянул на меня.
— Кстати об электричестве, Робер... Погасил ли ты свет в передней?
— Мне кажется, да, папа.
— Ах, тебе кажется! А вот я уверен в обратном: ведь я-то пришёл последним. У тебя не найдётся монетки в сто су?
— Пожалуйста, папа.
— Теперь открой окно...
Я послушно исполнил просимое.
Широким жестом папа выбросил мою монетку в окно. Было слышно, как она стукнулась о тротуар, упав с пятого этажа.
— Вот, Робер, именно так ты и поступаешь, когда забываешь гасить электричество.
— Но сейчас ты мне должен сто су!
Я обозлился. Ещё одна из его педагогических причуд: преподавание морали «на конкретных примерах»! Как будто я был так богат!..
Тем временем папа вернулся к своим коробкам.
— «Непредвиденное»... «Болезнь»... Мама всё время кашляет! Эта-то коробка полна, но не дай бог начать ею пользоваться!.. Что касается «Питания» и «Содержания» — тут бездонная прорва! Хотел бы я всё-таки знать, куда деваются деньги...
Мрачный взгляд на сей раз предназначался маме. Но она лучше меня способна была к самообороне...
— Тебе интересно знать, куда деваются деньги? Ну что же, голубчик, я постараюсь тебя просветить...
И на другой день...
На следующий день, в полдень, когда папа пришёл из лицея, стол уже был накрыт, завтрак подан.
Всё, как обычно, стояло на своём месте. Но каждый из составных элементов трапезы был снабжён этикеткой с каллиграфической надписью. «50 франков» — можно было прочесть на хлебе... На бруске масла стояло — «800 франков»... — На паштете — «600 франков»... На всём остальном также имелась цена... Даже к скатерти была приколота этикетка: «Стирка — 60 франков».
Эти билетики, элегантно привязанные или приколотые к предметам питания, создавали необычайно ясную и, я бы сказал, научно обоснованную картину.
В уме возникали раскрашенные статистические таблицы, иллюстрирующие газетные статьи о «дороговизне жизни». Мама была воистину незаурядным художником. В ней несомненно пропадал талант оформителя-декоратора.
Ho не могу не отметить, папа недостаточно оценил эту инсценировку. Он ворчливо уселся и, отрезая себе большой кусок жаркого, утопил в соусе этикетку с надписью: «Солонина—1300 франков».
Ещё одна этикетка была приколота под ревером его домашней куртки: там красовалось «450 франков». Он обратил на это внимание только к концу завтрака...
— А это? — пролаял он.
— Это, мой друг? Счёт красильщика, — кротко ответила мама.
Папа поднял глаза для протеста... и увидел на спине служанки большую этикетку с надписью: «1500 + 1000».
Это значило, что Ирма просит прибавки.
Взбешённый папа бросил салфетку в компот из апельсинов, наделённый этикеткой, где было выведено — «140 франков», и на полчаса раньше срока отбыл в учебное заведение Сент-Бёва. Он не любил социальных протестов...
По совести говоря, Ирма не заслуживала никакой прибавки к заработной плате. За три недели, что она у нас работала, она перебила посуды в пять раз больше, чем Мари-Луиза за двадцать три года. И при этом ещё уверяла, что является уроженкой селения, носящего название Святого Ловкача (Нижняя Сена).
По крайней мере раз в день из кухни доносился весёлый звон бьющегося фарфора. Папа, если он был дома, немедленно бросался туда...
— О, мосье, вы меня перепугали, — кричала Ирма, завидев его.
И в доказательство она бросала к его ногам уцелевшие кофейные чашки. Озадаченный папа, отступая, запутывался в шнуре от электропечки и опрокидывал груду мисок и кастрюль.
Да, маме не везло со служанками. За два месяца после ухода Мари-Луизы, у нас побывали: Жанетта, которая напивалась пьяной... Берта, которая подавала на стол грязные тарелки, не давая себе труда мыть их. А теперь вот эта.
Но в конце февраля мама почти перестала сетовать на невезение со служанками. Ей было не до того. Она была поглощена «своей тайной».
Я — единственный, кто проник в её тайну. Да и то чисто случайно.
С некоторых пор маму как бы подменили. Она казалась рассеянной, задумчивой... Иногда говорила сама с собой... А главное, у неё появился кашель. Вероятно, нервное переутомление, думали мы, или хронический катар дыхательных путей. Но вот однажды вечером...
Я вернулся домой часом раньше обычного, намереваясь сослаться на либерализм мэтра Тюрпена. Ещё из передней я услышал прерывающийся мамин голос:
— ...Сердце переполняется, — говорила она... — Не находя исхода, оно страждет... И вот я встретила тебя, молодого, горячего, счастливого...
Она прервала свою речь, охваченная жестоким приступом кашля.
Несколько секунд я стоял совершенно опешив... Папа, я это отлично знал, был ещё в лицее. И потом... разве мыслимо так разговаривать с папой! Тогда... не с ума же она сошла!
Чтобы дать знать о своём приходе, я опрокинул подставку для зонтов. Раскрылась дверь, и из гостиной появилась дама, одетая в великолепное платье Второй империи, с воланами, в локонах, с накрашенными щеками...
— Мама!..
Она успокоила меня:
— Не пугайся. Я репетирую.
— Как?
— Ну да! Роль в драме. Не смотри на меня как безумный! — и продолжала доверительно: — Мы собираемся поставить спектакль... у моей подруги Мадлен.
— Мадлен?
— Да! Мадам Сотопен...
— А, вот что...
Заметив мою растерянность, мама взяла меня под руку и увела в гостиную. Костюм ли тому виной, но мне казалось, что она всё ещё играла свою роль.
— Видишь ли, Мадлен собиралась когда-то поступит Консерваторию. И я тоже. Потом она вышла замуж за фабриканта. А я... за твоего отца. Но мы не отреклись от искусства! Мужу Мадлен тоже нравятся любительские спектакли, он предпочитает роли простаков, рогоносцев... он говорит, что это его освежает... Таким образом мать твоя тоже становится актрисой.
— Мама, ты так страшно кашляешь, ты захворала.
— Это ты захворал, глупыш! Я ведь играю Маргерит Готье в «Даме с камелиями». Слыхал про такую пьесу?.. Вот я и тренируюсь.
Я не мог удержаться от смеха:
— А папа-то, конечно, ничего не знает.
— А ты разве всё ему рассказываешь?.. Заметь... я ведь не делаю ничего плохого. Но он непременно станет внушать мне, что это может повредить его карьере: ты же знаешь, он не перестаёт надеяться на избрание в академики... Она опустила глаза и продолжала, вздохнув: — А главное... так приятно иметь секрет!
Милая мама! Милая «дама с камелиями». Конечно, ей приятно иметь секрет! Тридцать лет назад она пожертвовала всеми мечтами хорошенькой девушки, выйдя замуж за скромного учителя... Да, так ей легче жить!
У меня-то ведь тоже был секрет по имени Катрин. Но я не доверил свой секрет маме. Тогда бы мне надо было открыться и относительно Тюрпена и Огюста Глорьё... Мне не хотелось огорчать её.
Я не мог ведь предвидеть, что через три дня, 17 марта, из-за этой скотины Леона всё полетит к чёрту!
| Часть 4 | Содержание | Часть 6 |