СЦЕНАРИИ ФРАНЦУЗСКОГО КИНО
«Папа, мама, служанка и я» (сценарий).
(Литературная запись Робера Ламурё. Перевод Т. В. Ивановой.)Часть 11. ...Мама с камелиями.
Мама не ошиблась: папа был совершенно покорён Катрин. Того гляди пустится в пляс или начнёт бить копытом, как молодой жеребчик.
— Чем больше я узнаю эту малютку, тем больше она очаровывает меня, — говорил он.
С некоторых пор он начал украдкой знакомиться и с её икрами, например, когда она, вскарабкавшись на стремянку, мыла окна. О, не подумайте чего-либо дурного, всё это — с самыми отеческими чувствами! Ведь совращая пожилого, сурового профессора, демон-искуситель не преминет внушить ему, что его чувства всего лишь — отеческие!
Да мой родитель стал неузнаваем. Утром, за бритьём, он напевал. На его ночном столике появился томик стихов Верлена, и перед отходом ко сну он читал вслух:
«... Глубокое и нежное
Умиротворение
Снисходит
С небосвода.
Светило радужно сверкает
В тот дивный час...»
— Борода! — перебивал его выкрик мамы, занятой решением кроссворда из «Пари-Пресс».
Само собой разумеется, папа и цветы покупал.
Мама всплескивала руками.
- Гвоздики? Как мило, Фернан! У тебя есть что-то на совести...
И сочувственно добавляла:
— Надо бы тебе и для Катрин купить, она их очень любит! То-то обрадовалась бы бедная малютка!
— Представь себе, я об этом уже подумал.
Папа застенчиво извлекал второй букет, который прятал до этого за спиной.
— Что же ты не отнесёшь ей?
Но и без цветов папа был достаточно лиричен, игрив и увлечён. Однажды, когда он вернулся из лицея, мама показала ему записку, приколотую у него на спине: «Демосфен пристроился!» — значилось в записке. Это была проделка его учениц.
Папа, обычно ненавидевший подобные «идиотские шутки», нашёл на этот раз проделку очень смешной.
— Если бы я только знал, кто эта нахалка... — сказал он со смехом...
— Ты?.. ты расцеловал бы её в обе щёчки и подарил бы ей шоколадный бюст Демосфена!
— Правильно... — сказал папа. — Право, не знаю, что со мной!.. Я чувствую себя молодым и вполне терпимо ко всему отношусь. Очевидно, влияние весны... Так и хочется съесть вместо салата распускающиеся каштаны Ранелага.
Мама пожала плечами:
— До чего же глупы мужчины! — прошептала она.
Она не придавала значения папиному состоянию, философски рассуждая, что «это у него пройдёт».
К тому же её целиком поглощали последние репетиции «Дамы с камелиями», у неё не было ни времени, ни желания беспокоиться о чём-либо, кроме спектакля.
Фестиваль у Сотопенов, на который они пригласили всех друзей и знакомых, был назначен на вечер 28 июня. Надо было видеть маму, когда утром, за завтраком, она распечатала конверт — уже одна её мимика была чудом драматического искусства.
— Забавно! — сказала она.
— Что такое? — рассеянно спросил папа.
— Сотопены приглашают нас на театральное представление.
— Театр? У них?..
— Да, 28-го. «Дама с камелиями».
Папа расхохотался.
— Я бы предпочёл «Даму от Максима».
— Послушай, я тебе прочитаю... «Дама с камелиями», целиком поставленная любителями...»
— Пуф! Любители... Однажды и меня заставили сыграть «Андромаху»... то есть Ореста... Когда я говорил: «Кому предназначены эти змеи, свистящие на ваших головах?» — все смеялись.
— Ну, то был ты... Но встречаются ведь и талантливые любители... В особенности женщины. Вот увидишь, ты будешь поражён.
— «Дама с камелиями»! После Фейллер!.. «Ах, я умираю... ах, я кашляю... и никак не могу умереть...» Это будет плачевное зрелище.
— Ты так думаешь?
— Убеждён в этом.
Папа, принявшийся было гротесково имитировать какую-то актрису в роли Маргерит Готье, стал вдруг серьёзен:
— К тому же этот вечер у меня занят. В Сорбонне лекция с фильмом о цветах Дальнего Востока... Да, как раз о японских камелиях... Из семейства тэрнстремовых.
Тогда мама сказала, подчёркивая каждое слово:
— А если бы я играла в спектакле, ты бы тоже не пришёл?
Засмеявшись, папа встал и, обняв её, самоуверенно сказал:
— Не говори глупостей! Не станешь же ты публично позориться?
Хорош бы я тогда был — мои ученицы иначе не называли бы меня, как «мосье Камелия»... Нет уж, благодарю покорно!..
— В таком случае, мне прйдётся пойти одной, — сказала мама. — А вернусь я бог знает как поздно!
Уже надевший шляпу и взявший портфель, папа обернулся:
— Пусть Робер идёт с тобой. Он засиделся дома, ему полезно развлечься.
В день, назначенный для проведения «операции с камелиями», папа по-прежнему стоял на своём.
Мама и я собирались отправиться к Сотопенам, а папа на лекцию... но в последний момент... у него началась мигрень... обычная его мигрень!..
Бедный папа! Он стонал и хватался за голову... Это началось совершенно для него неожиданно...
— Ну, не глупо ли!
Мама была уже совершенно готова. Глаза у неё блестят, шляпа лихо заломлена и лисица победно перекинута через плечо; она в последний раз репетирует кашель перед зеркалом в передней. Недовольная помехой, возвращается, чтобы дать папе аспирин.
Уже четверть девятого. Даже если мы возьмём такси...
— Ну как, не легче тебе? Нет?.. Что поделаешь!.. Оставайся дома... До свиданья! Я тебя не целую, только что накрасила губы. Если ты почувствуешь себя лучше — постарайся приехать к Сотопенам.
— Не задерживайтесь из-за меня, — благородно заявил папа, мучимый головной болью. — Торопитесь, дети мои, вы опоздаете.
Мы эгоистично повиновались ему. И он остался наедине со своей головной болью......и с Катрин.
— Когда вы уехали, — рассказывала мне позже Катрин, — я приготовила твоему отцу отвар ромашки...
Целебные свойства ромашки? Благодетельное влияние сестры милосердия?.. Не чудо ли, но через несколько минут от мигрени и следа не осталось. Папа провёл рукой по лбу.
— Наверное, это всё от весны, — прошептал он... — Вы правы — на дворе уже июнь... Но мы-то, люди науки, знаем, что времена года не укладываются в официальные календарные рамки...
— Да, мосье, — вежливо ответила ему Катрин, удаляясь на кухню.
Папа последовал за ней.
— Видите ли, дитя моё, — сказал он, — мы все подвластны циклам природы. Это возрождение столько раз воспето поэтами... Весна!.. Бродит сок, пыльца оплодотворяет цветы... непреложный закон, против которого восстаёт наш разум, но не признать который мы не властны, ибо наступает час, когда свершается судьба...
— Вы правы, мосье... Но уже поздно.. Раз вы чувствуете себя лучше, вам надо спешить на лекцию.
— Я не пойду... Сядьте же, душенька Катрин... Вы, вероятно, находите меня странным, раздираемым между грустью и радостью...
— Это всё печень, мосье.
— Ваше очарованье изменило наш дом...
— Ну, конечно, мосье! Я тут всё немножко почистила.
— Я имею в виду не это, а душу дома... Я хочу, чтобы вы правильно меня поняли...
Он схватил руку Катрин. Она её высвободила и предусмотрительно зашла за стол...
— Мне тоже, мосье Ланглуа, хочется, чтобы вы поняли, что можете помочь мне...
— Всё, что только смогу, Катрин!
— Видите ли, мадам Ланглуа и вы стали моей настоящей семьёй...
— Хм, хм... разумеется. Что вы хотите, однако, этим сказать?
— Я надеюсь, что могу говорить с вами, как с отцом, не так ли?
— Если вы этого хотите, конечно...
— Вы всё обо мне знаете, кроме одного.
— Чего?
— Я влюблена.
— В кого? Говорите скорей!
— В одного юношу.
Тяжёлое разочарование ясно отразилось на посеревшем папином лице. Сразу стал виден его возраст.
— Продолжайте, — сказал папа изменившимся голосом. — Что у вас происходит с этим мальчиком?.. Он вас не любит?
— О, нет!
— Так в чём же дело? Чем я могу вам помочь?
Теперь он говорил спокойно и печально. Сейчас на него, видимо, влиял уже не весенний, а зимний цикл.
— Всё не так просто! — вздохнула Катрин. — Он живёт у родителей. И денег у него нет. А у меня тоже, да ещё Сильвия на руках...
— Вы что же, думаете, что только приданое приносит счастье?
— Нет... но у него строгие родители.
Папа сделал слабую попытку улыбнуться.
— Они... не в курсе?
— Представьте себе, нет.
— Чего же вы ждёте, почему не объяснитесь?
— Я стараюсь... Сразу видно, что вы не бывали в таком положении.
— И этот оболтус не решается жениться на вас? Как его зовут?
— Сейчас скажу. Это...
И тут... зазвонил телефон. В два прыжка папа очутился возле него и снял трубку...
...Это — Робер, — заключила Катрин.
— Ну да, это Робер звонит. Как вы догадались? — спросил папа, ещё раз ничего не поняв.
Увы, это был я!.. Я был глашатаем знаменательной вести о беспрецедентном успехе знаменитой пьесы Дюма-сына, которая игралась этим вечером в театре Сотопенов... об успехе артистов, целиком отнесённом публикой на счёт незабываемой исполнительницы роли Маргерит — Сюзи Ланглуа...
— Да, папа, мама поручила мне позвать тебя. «Дама с камелиями» — настоящий триумф.
— Браво! Но мне-то какое до этого дело?
— Как раз наоборот, именно тебя-то это и касается. Маргерит Готье... играет мама.
— Как? Что? Твоя мать?.. Маргерит Готье?..
— Да, папа. Только что окончился первый акт, ей устроили настоящую овацию, которая всё ещё длится. Мама хочет, чтобы ты обязательно приехал... Она настаивает, чтобы ты присутствовал при её триумфе. Тебя ждут...
Я положил трубку, папа тоже. Он был поражён, возмущён: стыдился и в то же время чувствовал себя польщённым.
— Что это ещё за история? Вы знали об этом, Катрин?
— Да... мадам Ланглуа говорила мне... но вам она не решалась рассказать... До чего очаровательна ваша жена, мосье Ланглуа! Такая живая, ещё совсем молодая... Как это прекрасно — пережив большую любовь, стариться возле любимой, ставшей вам другом...
— Да, — вздохнул папа с мечтательной интонацией.
Катрин принесла ему шляпу.
— Идите же... Ей будет так приятно!
Шёл второй акт, когда через полчаса папа вошёл в гостиную Сотопенов. Около пятидесяти зрителей обоего пола и всех возрастов сидели на маленьких золочёных стульчиках, расставленных параллельными рядами, как в театре. Смотрели с необыкновенным вниманием, стараясь не пропустить ни слова. Полнейшая тишина прерывалась только восторженными возгласами и криками «браво».
Играли на маленькой ярко освещённой эстраде, помещённой в конце зала. Маргерит Готье (мама), в своём великолепном платье Второй империи из красновато-бурого шёлка, держала в руках платочек с пятнами красной краски и время от времени подносила его к губам... Арман Дюваль, великолепный, но несколько измождённый брюнет, стеснялся своих чересчур облегающих замшевых брюк и машинально всё время проверял, не отклеились ли у него усы. Это был мосье Пиньоле из фирмы «Сверхмощные компрессоры Пиньоле». По всеобщему мнению, партнёрша превзошла его.
Папа вошёл на реплике мамы:
— ...Бывают дни, когда я чувствую смертельную усталость от той жизни, которую веду. Я мечтаю о другой... Хотя наше существование столь пусто — ум, гордость, чувства ещё не совсем умерли в нас...»
Тем временем папа старался как можно незаметнее пробраться к стулу, который я занял для него рядом с собой в третьем ряду. Папу сопровождал лёгкий, лестный для него шумок:
— Это муж, — шептали вслед...
— Муж звезды!..
Смущённый, взволнованный, бедный мой папа уронил чей-то веер, споткнулся на чьи-то вытянутые ноги... Усевшись наконец, он замер, затаил дыхание, чтобы лучше слышать. Говорила всё ещё мама. Ну и роль у этой Маргерит!
«— ...На твоей любви, как безумная, я построила в мгновение ока светлое будущее. Стала мечтать о сельском уединении, чистоте... Вспоминала детство... Ведь у всех было детство, кем бы мы ни стали впоследствии... Мечты мои — неосуществимы... Ты хотел всё знать, я тебе всё сказала».
Бледный Арман Дюваль отвечал, красиво пошевеливая усами:
«— ...Не думай, что после твоих признаний я покину тебя! Кто же убегает от своего счастья?.. Не надо рассуждать, мы молоды, мы любим друг друга... Спасём же свою любовь».
Волнение зрителей достигло самой высшей степени. Какая-то старушка громко сопела... По ходу сцены верная Нанин подала письмо на серебряном подносе (от чайного сервиза Сотопенов)... Мама — Маргерит рассмеялась грудным смехом:
«— Ха, ха, xa!.. Ночь писем! От кого теперь?
— От господина графа.
— Он ждёт ответа?
— Да, мадам!
— Хорошо! Скажите же ему, что ответа не будет...»
Она бросилась в объятия Пиньоле — Дюваля, ставя под угрозу свои накладные локоны. По окончании акта разразилась буря аплодисментов. Весь зал, стоя, выражал свой восторг...
Исполнители долго раскланивались. Потом мадам Сотопен в весьма приподнятом тоне сделала обычное сообщение:
— Антракт на несколько минут, чтобы артисты могли отдохнуть, а зрители ознакомиться с буфетом.
В зале поднялся весёлый шум. Папу окружили:
— ...Примите мои поздравления, дорогой мосье, ваша жена бесподобно играла.
— ...Так это вы, мосье, счастливый супруг?
Мадам Сотопен с трудом вырвала папу из кольца маминых поклонников.
— Ваше место возле победительницы, мосье Ланглуа!
Мама находилась в ванной комнате наших хозяев — Сотопенов, служившей артистической уборной. Закутанная в один из пеньюаров хозяйки дома, вся розовая от смущения, она принимала буквально атаковавших её восхищённых поклонников:
— ...Мадам, вы доставили мне самое большое удовольствие за всю мою жизнь.
— ...Я пришёл настроенный критически, но вы потрясли меня.
— ...Ваши ручки, мадам, дайте мне поцеловать ваши ручки...
Папа, крайне смущённый, остановился на пороге. Мама дружески и покровительственно взяла его за руку. Это был её день, большой день, реванш, которого она ждала тридцать лет...
— Фернан! Ну как? Входи же! Тебе понравилось?
— Что я могу тебе сказать после всех этих комплиментов?
— Подожди, подожди, ты ещё не видал конца, я ведь буду умирать... Не пугайся, когда я упаду...
Они остались наедине. Поклонники скромно удалились. И тоже, но задержался в коридоре, откуда был слышен их разговор.
— Какой у тебя странный вид, Фернан!.. Что с тобой?
— Ничего. Опять мигрень...
— Очень мило, что ты всё же пришёл.
— Это... Катрин настояла.
— Милая крошка...
— Да, я долго беседовал с ней
— Вот как!.. О чём же?
— О ней... Об её жизни... она все мне рассказала.
— А! Понимаю... Вот в чём дело! Пора, однако, было сказать...
— Не понимаю тебя.
— Ну, хорошо! Теперь, когда ты всё знаешь...
— Всё?..
— Я предпочитаю ясность!.. Ты согласен?
— Согласен?
— Да, на их свадьбу.
— Их свадьбу? Чью?..
Наступило гробовое молчание. Папа размышлял. И вдруг:
— Чёрт побери!.. Это же — Робер!
— Безусловно. А ты думал кто? Римский папа?
— А! Негодяйка!
Дама, приоткрывшая в этот момент дверь, вполне могла принять ругательство на свой счёт.
— Со служанкой! — продолжал папа, не обращая внимания на даму.
Два запоздалых комплиментщика попытались войти. Мама вытолкала их с вежливой непреклонностью:
— Нельзя! Мы репетируем...
— Ты-то небось знала! — возобновил свои сетования папа, лишь только они остались вдвоём.
— Я догадалась... Тут есть оттенок... Это не совсем то же, что знать.
— Итак, все трое, вы смеялись надо мной за моей спиной!.. признайся!.. И в особенности — она! Она проявила постыдное двоедушие!.. Она злоупотребила моей добротой, моим доверием... Как только вспомню, что купил ей резиновые перчатки!..
— Цветы...
— Да, и цветы! Что я был готов...
— О! Ты был готов на многое!..
Тут я почувствовал — настало время произвести диверсию и не допустить их наговорить друг другу вещей, которые не забываются. Постучав, я вошёл с самой непринуждённой улыбкой.
— А, вот и ты! — прорычал папа. — И ты и мать — вы можете гордиться!.. Нет, не «Даму с камелиями» надо здесь играть, а «Авантюристку»!
Он покинул нас, напыщенно кинув из-за двери: «Прощайте!» и по дороге толкнув мадам Сотопен, пришедшую справиться, как у нас обстоят дела. Через гостиную папа прошагал, ни на кого не глядя, и отбыл, забыв шляпу.
Бедный, старенький папа! Узнать в один и тот же вечер, что ты уже вышел из возраста любви, что твоя жена играет в любительском спектакле, а сын женится на служанке, — разве это не превосходит меру человеческого терпения?!
| Часть 10 | Содержание | Часть 12 |