СЦЕНАРИИ ФРАНЦУЗСКОГО КИНО
Предисловие (о сценарии «Обманщики»). Часть VI / VII
(Блейман Михаил Юрьевич)* * *
Нашему читателю может показаться, что все рассказанное в сценарии «Обманщики» — это порождённая человеконенавистничеством злостная выдумка. Слишком уж невероятная картина жизни в нём изображена, слишком уж вывихнута психология его героев, развивающихся по законам, как будто немыслимым для нормального человеческого создания.
Но всё рассказанное в сценарии не клевета, а действительность. Конечно, Карне сгущает краски, но это понятно. В ужасе перед разложением общества, в котором он живёт, он пишет о нём жестоко и горько.
О каких же событиях рассказано в этом сценарии? Каким проблемам он посвящён? Какую социальную философию разоблачает, какую психологию демонстрирует?
Нужно сказать, что сюжет сценария нисколько не «покрывает» его подлинного содержания. Драматическая история, разыгрывающаяся в компании веселящихся, пустых молодых людей, может на первый взгляд показаться ординарной. Но всё дело в том, что главное в этом сценарии — не столько судьба его персонажей, сколько законы, определяющие эту судьбу. Больше того, подлинное содержание сценария раскрывается в борьбе естественного существа его героев с их же идеями. Поэтому основной конфликт сценария — не в его уголовном сюжете, а в интеллектуальной схватке. Правда, одни идеи охарактеризованы автором подробно и ярко, тогда как другие только противопоставлены им. Но это естественно. Карне, гневно и яростно отрицающий философию своих персонажей, тем не менее не может сформулировать положительную программу, хотя и чувствует, в чём выход.
Знакомство героев сценария происходит случайно. Студент Боб Летелье спасает от неприятностей Алэна — молодого человека по прозвищу Интеллигент, который из озорства, лишь бы совершить «немотивированный» поступок, ворует граммофонные пластинки. Боб идёт вместе с ним в кафе, где собирается молодёжь, которой Алэн руководит как признанный ими идеолог. Компания эта пестра — здесь и контрабандист-сутенёр Петер, и сын дипломата Сэм, алкоголик и бездельник Жерар Совари, и происходящая из мелкой буржуазии Мик, и негр-студент Ясмед, и мелкий воришка Ги, и полупроститутка Надин, и Клотильда де Водремон — представительница семьи, воплощающей историю феодальной Франции. Предки Кло были участниками крестовых походов и любовниками королев, кардиналами и любовницами королей.
В этой странной разношёрстной компании действуют совсем другие законы общежития, чем те, к которым привык выросший в благообразной буржуазной семье Боб Летелье. Автор сценария не только чётко формулирует эти законы, но и точно определяет причины и время их возникновения. Причина во времени — 1958 год, год атомного и водородного психоза.
Газетчик в кафе пытается продать Алэну газеты. Алэн отмахивается — ему наплевать на газетные новости.
«Когда эта водородная штука свалится вам на голову, вам тоже будет наплевать?» — иронически осведомляется газетчик.
«Раз это случится неизбежно, зачем волноваться раньше времени?» — отвечает вопросом на вопрос сотоварищ Алэна.
Алэн речист. Он охотно делится с Бобом основными принципами своей «философии». Он — «не за и не против» (морали). Он «старается быть сам собой». Он за «немотивированные поступки», которые доказывают, что он свободен. Он не знает, что такое нравственность и что такое безнравственность. Он знает, что жизнь дурна, что все друг друга обманывают, но так же хорошо знает и то, что другая жизнь невозможна. Он не хочет работать, потому что всякая «работа деморализует», потому что «труд грязнит, утомляет и бесчестит». Он стремится быть свободным, а истинная свобода в том, чтобы не считаться с моралью, с законами общества, даже со своими собственными чувствами, в том, чтобы отказаться от потребностей. Алэн не только болтает, он на деле осуществляет свою «философию» — у него нет работы, дома, семьи, имущества, ничего, кроме зубной щётки.
«Подумайте только — он ничего не делает. Это такая сила — ничего не делать в Париже в 1958 году», — говорит об Алэне Боб.
Автор сценария точно определяет круг размышлений своих героев и вполне отчётливо выявляет своё отношение к ним - Странное поколение. Вы, стало быть, ничего не придумали нового?»
Боб Аетелье возражает — «Придумали. Безнадёжность, своего рода метафизическую безнадёжность».
Но всё дело в том, что «метафизическая безнадёжность», а вместе с ней и рассуждения о «кризисе моральных ценностей» и «кризис страха» тоже не представляют собой ничего нового. Недаром в сценарии упомянуты Сёрен Кьеркегоор и Сартр — ранний предшественник экзистенциализма и виднейший представитеХь французского варианта этой философии.
У меня нет возможности процитировать все философские декларации Алэна — они рассыпаны по всему сценарию. Достаточно и сказанного, чтобы определить, куда ведут корни его разглагольствований.
Атаковавший марксизм ещё в предреволюционные годы, реакционный, мистический и христианский философ, участник сборников «Вехи» и «Вопросы идеализма», контрреволюционный эмигрант Н. Бердяев, подновивший свои старые идейки под видом «философии персонализма», писал: «Последовательным, продуманным до конца требованием персонализма является требование конца мира и истории, не пассивное ожидание этого конца, полное страха и ужаса, а его активная творческая подготовка»1. В своей пропаганде смерти Бердяев не одинок. Ему вторит крупнейший философ германского экзистенциализма — М. Хейдеггер, который утверждает: «Существует ли для пребывания в мире более высокая инстанция его возможности бытия, чем смерть?»2.
Пусть Алэн в «Обманщиках» прямо не говорит о смерти. Но именно эти утверждения лежат в основе его высказываний. В сущности, он пропагандирует осуществление смерти в процессе жизни. Отрицание всякой деятельности, отрицание чувств и желаний, стремление к свободе от потребностей, от жизни, есть не что иное, как смерть.
Философия одиночества, стремление «быть самим собой», понятое как абсолютная свобода от общества, как право на «немотивированные поступки», есть не что иное, как попытка освободиться от страха жизни, от того страха, который, как утверждает Кьеркегоор, есть основа всякой жизнедеятельности. Тут Алэн вторит и другому философу экзистенциализма К. Ясперсу, который утверждает, что в «качестве социального «Я», я не являюсь самим собой»3, и тому же Хейдеггеру, считающему, что «причиной страха является пребывание в мире, как таковом»4. В полном соответствии с высказываниями доморощенного философа Алэна, Хейдеггер полагает, что «совместным бытием в мире является также одиночество существования»5.
Я привожу цитаты из сочинений философов «отчаяния» вовсе не для того, чтобы охарактеризовать эрудицию одного из героев сценария «Обманщики», и не для того, чтобы полемизировать с ними. Тут важно другое — эта философия то в форме «гимна атомной бомбе», как у Бердяева, то в форме страха перед ней, перед невозможностью остановить гибель мира, как у Сартра, широко распространена среди интеллигенции капиталистических стран. Мысль о гибели цивилизации — удел не только реакционных мистиков. Ведь даже такой крупный учёный, как родоначальник кибернетики Норберт Винер, серьёзно рассматривает проблему гибели человечества, основываясь на втором законе термодинамики, а следовательно, на постулате о тепловой смерти вселенной6.
В чем же тут дело?
Как известно, мировая социалистическая система превращается в решающий фактор развития человеческого общества. Империализм оказался бессильным преградить путь социалистическим революциям в Европе и Азии. Рушится колониальная система. Даже наиболее твердолобым и яростным защитникам империализма становится ясно, что их мир стоит перед крахом. Совершенно естественно, что всем, кто не хочет признать победу социализма, всем, кто активно борется с ним, крушение капиталистического общества представляется не только гибелью этой общественной формации, но и концом цивилизации, концом общества вообще, концом мира. Социальный пессимизм тех, кто уравнивает судьбу человечества с судьбой капитализма, вполне понятен, хотя и не может вызвать сочувствия. Конечно, белоэмигрант и философ-персоналист Бердяев предпочитает готовить смерть человечества, чем признать победу социализма. Для него и для подобных ему вопрос может стоять только так.
Идеология эта не нова и вовсе не связана с появлением ядерного оружия, неразумная реклама которого ставит человечество перед угрозой новой, атомной войны. Страх ядерной смерти не больше, чем боязнь социальных потрясений. В период, когда ещё никто не думал об использовании ядерных реакций в целях войны, в двадцатых годах нашего века социалист-ренегат, соратник Маринетти по футуризму и соратник Муссолини по фашизму Джованни Папини сформулировал эту идеологию пессимизма в потрясающей по цинической откровенности форме. Папини признаёт, что капитализм обречён, но вспоминает о том, что и Маркс ставит человечество перед альтернативой — либо социализм, либо распад общества. И фашистский философ с варварской страстностью отстаивает своё право бороться за распад общества, за его гибель.
Слово сказано, и это слово — фашизм. За мистикой страха, за кокетливой «метафизикой безнадёжности» скрывается тоска по трубам Освенцима. Из отчаяния, порождённого гибелью фашизма, вырастает идея уничтожения общества, идея его смерти. И нет лучшего способа уничтожить социальную жизнь, чем отторгнуть человека от общества, привить ему такой индивидуализм, который граничит со зверством.
Алэн из «Обманщиков» мог бы не только согласиться с Папини, но и стать верным прозелитом фашистского пророка.
Гибель общества вызывает не только философию, но и образ жизни, который эта философия должна оправдать. Карне недаром рассказывает, что друзья Алэна одновременно и слушаются его и иронизируют над ним, считая, что «философ» способен только болтать, но не жить так, как он проповедует.
Что же это за жизнь? Оказывается, это — борьба со страхом. Об этом в сценарии прямо говорит Кло: «...я пользуюсь жизнью и буду так поступать, пока смогу... Но когда наступает минута покоя и я, так сказать, всплываю на поверхность, тогда я ощущаю — как бы это назвать?... — своего рода отвращение. Нет, это слишком сильное слово...»... «Надо жить! Чтобы не оказаться перед этой страшной пропастью, зияющей ямой».
Боб, который слушает эти излияния Кло, вспоминает, что уже слышал эти слова. «Кто-то уже говорил ему то же самое... Парень старается уйти в занятия, девушка — в любовные похождения, чтобы заглушить страх. Один и тот же страх».
Франсуаза рассказывает, как её возлюбленный Жерар Совари принял известие о том, что у него будет ребёнок: «...я поняла, что он хотел убежать от страха, от ужаса, который его охватывает, когда он видит себя таким, каков он есть».
Характерно что в фильме Ф. Феллини «Сладкая жизнь» Маддалэна, похожая по своему социальному облику на Кло, точно так же рассуждает о страхе. Характерно, что в фильме А. Кайатта «Перед потопом» движимые одним только страхом молодые люди совершают преступление.
Но что это за страх? Где его корни? Это — страх жизни.
Алэн объясняет Франсуазе, какой будет жизнь её ребёнка: «Что ты дашь своему ребёнку? Идиллическое счастье, но без перспектив на завтра? Среднее существование с зарплатой, которой хватит всего на неделю? Проституцию?.. Если это будет парень, ему будет обеспечена маленькая колониальная война или какая-нибудь другая. И в довершение всего его ждёт водородная бомба!»
Алэн как будто остро и справедливо критикует мир неравенства, он даже говорит о своей ненависти к буржуазии. Но не будем обманываться в природе этой критики. Дело не только в объекте критики, но и в позиции критика. Мы знаем, что фашизм начинал с «критики» капитализма. Но если критика капитализма ведётся не с пролетарских позиций,если она не требует нового социального строя, не ведёт к революции, она всего только социальная демагогия, которая не может больше никого обмануть.
Алэн знает только один социальный строй. Он не только не знает, он отрицает возможность другого. «Мир подыхает на наших глазах и, как все умирающие, бормочет нечто маловразумительное... Пропадает уверенность, вера в будущее... Отсутствие убеждённости, смысла жизни... Думается, не найдётся человека, который бы нашёл этот смысл».
Впрочем, Алэн оставляем лазейку, и её поиски выдают его с головой: «...был немецкий философ, который приказал стрелять в толпу из своего окна. Я его понимаю и одобряю». В том-то и дело, что лучше всего сохранить этот мир, но сохранить для себя, сделать его миром своей диктатуры. Но сделать это невозможно! Алэн говорит: «Я страшный лентяй, и меня утомляет всякое усилие». Он не в силах бороться, этот растленный мальчишка, а раз так, ему остаётся только одно — покончить с миром, которого он боится, который он не в силах завоевать для себя.
Кло и её подруги, Алэн и его друзья из страха пьют до полусмерти, «спят» с кем попало, не останавливаются перед преступлением. Но, оказывается, они не просто развратничают — они живут единственно доступным для этого мира образом, они даже «завоёвывают свободу».
Алэн объясняет это так: «Есть ещё и постель... своего рода компенсация. Это убивает время. Или другая компенсация — наркотики, спиртное, всякого рода извращения»... «Жизнь бессмысленна», и единственный способ прожить — это получить от неё как можно больше удовольствий. Но и ими нельзя увлекаться, поэтому нужно освободиться от всего: от привязанностей, от обязанностей, даже от привитых с детства «противоестественных» чувств, вроде любви. Никаких личных, никаких социальных связей. Принцип существования — «одиночество», о котором говорит Хейдеггер. И недаром героиня «Обманщиков» Мик, яростно сопротивляясь чувству, её охватившему, говорит: «Тебя окружает грязный мир, который надо забыть, отодвинуть от себя. Мы хотим быть свободными и не попасть в ловушку... Любовь это глупость — преддверие ловушки... Любовь — подавление личности». «Мы за свободу — за свободу во всём», — подытоживает мысли Мик её учитель Алэн. Речь идёт о свободе от собственных чувств!
Вот именно этой теме, теме борьбы молодёжи со своими же чувствами, насилию над собой, «обману» и самих себя и других,посвящён сценарий Карне.
Уже в самом начале разыгрывается эпизод, который, как своеобразный эпиграф, предваряет основной конфликт. Идёт оргия в доме Кло. Пьют до скотства, до скотства предаются «любви». Но вот глупая и циничная Надин обнаруживает, что на карниз забрался котёнок и ему грозит гибель. Всё брошено — циничные и опустошённые молодые люди с трепетом ждут, удастся ли спасти котёнка Алэну, который идёт на риск из равнодушия к жизни, и Бобу, движимому желанием уберечь Алэна. Котёнок спасён. Все расходятся. Никто не волнуется из-за того, что Алэн и Боб ещё подвергаются опасности — ведь они всего только люди.
Человечность, естественность вспыхивает, чтобы немедленно погаснуть. Карне последовательно и подробно рассказывает о том, как в жестокой и драматической борьбе человечность одолевает цинизм и опустошённость, как герои в борьбе с самими собой, со своими чувствами оказываются побеждёнными.
Так, Мик влюбляется в Боба. Конфликт между стремлением любить, отдаться естественному чувству и страхом перед ним, сознательным, циничным отказом от любви приводит её к катастрофе.
Так, Боб из нелепого снобизма, из недоверия к чувству сам же толкает Мик в объятия Алэна и тем приближает скорбный финал.
Так, Алэн, проповедник смерти, отказа от чувств и желаний, к своему собственному ужасу убеждается, что любит Мик. Из мести, из ревности он доводит Мик до самоубийства.
Так, испуганная и униженная Кло отказывается от аборта, потому что возникли — «подумать только! — угрызения совести, да ещё на религиозной почве».
Происходит то, чего так боялся Алэн: «...они вернутся туда со своими бациллами, которыми я их напичкал. Конечно, они внесут в свою среду необходимость разрушения. Но подчас меня одолевают сомнения — а вдруг они окажутся всего лишь шпионами-двойниками?!»
Алэн боится шпионажа, но происходит нечто более серьёзное — восстание чувств, восстание подавленных личностей. Оказывается, что абсолютная свобода, которую проповедует Алэн, приводит к строжайшим запретам, к регулировке образа жизни, к контролю над мыслями и поведением, короче — к диктатуре.
«Мы провозгласили свободу личности, не так ли? Мы кричим, что мы вне общества, что нам наплевать на все законы и устои... И вдруг — на тебе! Самым важным нашим делом оказываются сборы в кафе и провозглашение новых таких же глупых, как и предыдущие, законов», — говорит Кло.
Вольно или невольно авторы возвращают нас к мысли о фашизме, о диктатуре, о палочном режиме, прикрытом криками о свободе личности. Алэн, который не может стать диктатором мира, пытается хотя бы стать диктатором тех, кто своим примером призван разрушать мир.
Но восстание Кло только начало. Настоящий бунт поднимает Мик. Полюбив Боба, девушка готова отказаться от «учения» Алэна, от контроля над чувствами, от «метафизики безнадёжности». На вопрос, чего она хочет от жизни, Мик, которая, согласно кодексу Алэна, должна была бы ответить — «ничего», храбро говорит, что хочет любви. Она подчеркивает, что ждёт «любви великой и единственной», и в этом признании полный отказ от идей Алэна, чьей верной ученицей она была.
Мик прямо говорит Алэну: «Ты стремишься потрясти людей исключительно для того, чтобы потрясти самого себя... Ты не терпишь ничего свежего, чистого... ты стыдишься этого... Больше всего ты боишься кого-либо пожалеть... Вся твоя низость, твой бунт, твоя ненависть, твоя чёрная злоба... всё это... мистификация, средство избежать пустоты и скуки».
Алэн разоблачён. Философия его опорочена и скомпрометирована взбунтовавшейся его последовательницей. И хотя разоблачительница должна погибнуть и погибает, победа над Алэном и его философией одержана.
Не нужно удивляться тому, что борьба с мировоззрением смерти и безнадёжности ведётся в сценарии с позиций чувств, а не разума. Это вовсе не означает, что автор не понимает всей социальной глубины проблемы. Но он выбирает для её решения узкий плацдарм. Он бьёт по фашистскому культу безнадёжности, доказывая, что он неестествен, что он насилует человеческие чувства и склонности. Это — гуманистическая позиция, а гуманизм всегда полярен фашизму.
В 20-х годах германский писатель Леонгард Франк написал книгу «Человек добр». Название это было полемичным, так как Франк писал о насильственном озверении людей, вызванном первой мировой войной. Но тем более настоятельно нужно доказывать естественную доброту человека теперь, после того, как возник миф о Хорсте Весселе, апология Ильзы Кох и генерала Шпейделя, после того, как философы и психологи старались и сейчас стараются доказать, что звериное существо человека осталось неизменным, после того, как написанный Ницше гимн «белокурому зверю» обернулся Освенцимом, Бельзеном, Дахау и Майданеком.... То, что человечность, неотъемлемое качество человека, приходится доказывать сейчас, на закате владычества буржуазии, той самой, которая шла к власти, неся, как икону, книги Руссо — пропагандиста естественных человеческих чувств.
Именно эту задачу и преследует Карне, называющий обманщиками всех, кто пытается исковеркать естественность человеческого поведения, естественность чувств и надежд. В этой борьбе он не одинок. Среди его кинематографических соратников можно назвать хотя бы Поля Павьо, его экранизацию романа Рене Массона «Пантеласкас» — о человеческой солидарности, о том, как трое людей не дают кончить жизнь самоубийством бродяге, несмотря на то, что он им не только безразличен, но даже и неприятен. Человечность здесь понята не как сентиментальная добродетель, а как органическое, необоримое чувство.
Карне тоже не сентиментален и судит «обманщиков» не по законам добродетели. Как я уже говорил, он отдаёт себе отчёт в социальной природе явления. Он знает, что речь идёт о деклассированной молодёжи, которая не сумела дорваться до социальных верхов. И если Алэн не подлинный «люмпен», то стилизуется под него. Да и Мик всего только маленькая буржуазка, мечтающая о более обеспеченной жизни, чем та, которая ей досталась в удел. Недаром её мечты сконцентрированы на приобретении белого автомобиля «Ягуар», символизирующего для неё другой мир. Недаром члены «банды Алэна» так презрительно говорят о буржуазных и аристократических кварталах Пасси и Отейле. Недаром Алэн подозревает в «измене» графиню Кло. Наконец, это понимает и Боб: «Мы лишь часть молодёжи, её меньшинство, нездоровая часть, которая ни в коей мере не представляет всю «французскую молодёжь».
Очень точно характеризует героев «Обманщиков» Роже, брат Мик, человек с трудной биографией, воевавший в джунглях Индокитая, уцелевший, но не сумевший приобрести профессию. Этот человек, выброшенный из среды мелкой буржуазии, к которой ранее принадлежал, становится рабочим. Недаром Кло насмешливо говорит о нём Мик: «Твой брат наглядное доказательство того, как полезно приобщиться к рабочему классу». Действительно, у него здоровая психология трудового человека, и поэтому он не находит для друзей Мик других прозвищ, как бездельники, негодяи и ленивцы. Когда Мик декларирует, что любовь подавляет свободу, он только смеётся: «У меня впечатление, что вы спятили, свихнулись... Это твоя банда молодых кретинов провозглашает такие вещи? Когда я остаюсь наедине с Линой, я отнюдь не замечаю подавления моей личности. Если я и оказываюсь в таком печальном положении, то скорее уж в гараже, где хозяин заставляет меня работать... или когда я иду в кассу получать зарплату, или когда лежу под кузовом машины». Роже имеет право так говорить — он работает, он любит свою Лину, и их отношения пример душевного здоровья и чистоты. Вместе с тем он понимает драматизм положения Мик. Когда его спрашивают о причинах, которые её привели к страшному концу, он отвечает: «Думаю, это результат пятидесяти лет неразберихи вокруг войн...» У Мик — ничего в прошлом и ничего в будущем... Что им дало общество? «Мы все виноваты, все понемногу, потому что живём в мире, который разваливается».
Может показаться, что Роже оправдывает Мик и соглашается с Алэном, но это не так. Под «разваливающимся миром» они понимают различные явления и по-разному оценивают этот мир. Конечно, Роже не договаривает, но за него это делает Карне. Недаром Боб произносит в конце сценария целую декларацию, в которой утверждает, что «человечество сжигает лихорадка» и что молодёжь, к которой он принадлежит, «внешнее проявление болезни», «прыщик на лице». Он жаждет перемен, он стремится к другой жизни и надеется, что «под угрозой мировой катастрофы люди перестанут держаться за то, что можно потерять, — положение, деньги, почести,— и станут стремиться лишь к тому, что не может быть ни разрушено, ни запачкано, ни потеряно безвозвратно».
Конечно, эта декларация содержит довольно туманную программу. Но так бывает всегда, когда художник, способный разглядеть и зафиксировать подлинное содержание событий, не может или не хочет сделать выводы из своих наблюдений. Тогда появляются абстракции, неясность, нечёткость формулировок. Тогда вместо образа возникает декларация, вместо конкретных сцен — символы.
Впрочем, выводы мы сможем сделать и сами. Не будем требовать их от авторов сценария и фильма, которые честно и мужественно рассказали не только о болезни, разъедающей современную Францию, но и о том, как в питательной среде Пятой республики созревают ядовитые семена фашизма.
1 Г. Менде, Очерки о философии экзистенциализма, ИЛ, 1959, стр. 13.
2 Там же, стр. 111.
3 Там же, стр. 58.
4 Там же, стр. 139.
5 Г. Менде, Очерки о философии экзистенциализма, ИЛ, 1959, стр. 130.
6 См. Н. Винер, Кибернетика и общество, ИЛ, 1959.
| Часть V | Содержание | Часть VII |