Жан Ренуар. «Моя жизнь и мои фильмы» (1981)

Глава 8. Мушкетёры

К «солтатам Империи» вскоре прибавились мушкетёры. Мне было около десяти лет, когда я впервые прочитал Александра Дюма, которого открываю до сих пор. Мушкетёры реабилитировали длинные волосы: нельзя представить себе д'Артаньяна, стриженного под бобрик.

Но мушкетёрами я увлекался не только из-за длинных волос; прежде всего они олицетворяли честь. Не смея высказать это в открытую, я жил, убеждая самого себя: «Да, у меня есть честь».

Бродя по тротуарам своего квартала, я искал сироток, нуждающихся в спасении, находящихся в опасности путешественников, подвергавшихся нападению бандитов, которых я рассеивал размашистыми ударами шпаги. Про себя я повторял реплику Готье д'Ольнэ, героя мелодрамы Александра Дюма «Нельская башня». Бросая вызов шайке бродяг, он декламировал: «Десять мужланов против одного дворянина — всего на пять больше!» Такова была внешность, поверхность этого героизма и смелых поступков. А в душе я оставался законченным трусишкой. Меня смертельно пугали любые громкие звуки. В день 14 июля я убегал от треска игрушечных петард и прятался в своей накрепко запертой комнате.

К религии мелодрамы меня приобщила Габриэль. Эту форму зрелища вытеснила из роскошных театров психологическая драма. О Фрейд! Сколько преступлений совершается во имя твоё! Изгнанная из театров «Водевиль», «Жимназ», «Ренессанс», «Порт Сен-Мартэн» и т. д., мелодрама с Бульвара преступления продолжала исторгать потоки слёз у зрителей нескольких, в том числе и на Монмартре, театриков, что остались ей верны. Театр на Монмартре, позднее ставший интеллектуальным театром «Ателье», находился по соседству с домом моих родителей. Бульваром преступлений называли ту часть Больших бульваров, где теперь площадь Республики. На полукилометровом отрезке располагались почти все парижские театры. Самым популярным зрелищем были кровавые мелодрамы, отсюда и название — Бульвар преступлений.

Более всего меня потрясли пьесы «Горбун», «Генрих III и его двор», «Сын дьявола, или Трое краснокожих», но особенно «Джек Шеппард, или Рыцари тумана». Последнюю пьесу мы с Габриэль смотрели, наверное, раз шесть. И нас неизменно заражал гомерический хохот зала после следующей сценки: Джека Шеппарда воспитали похитители детей, и в жизни он научился лишь одному — карманным кражам. По прихоти интриги он попадает на воспитание к почтенной и весьма благонамеренной старой даме. Однажды она посылает его за покупками. Он возвращается, нагруженный самыми вкусными вещами. Когда он отдаёт сдачу старой даме, та замечает, что возвращает ей больше денег, чем она ему давала. Радость зрителей была всеобщей, в том числе и наша с Габриэль.

Декорации к «Джеку Шеппарду» производили на меня сильное впечатление своей романтической ирреальностью, особенно декорация набережной Темзы, где эффект тумана достигался висящими на вешалках занавесками. Костюмы и реквизит, так же как декорации, составляли часть единого целого и принадлежали, подобно актёрам, к миру явно лживому, но который характеризовался чертой, необходимой любому произведению искусства, а именно — художественным единством. Теперь я отдаю себе отчёт, что сильное воздействие этой мелодрамы на публику объяснялось главным образом диалогом. Приведу один из них, взволновавший меня больше остальных. Беру его из пьесы «Две сиротки». Одна из сироток похищена семьёй преступных и наглых мошенников, этих отверженных, чья функция в романтическом театре заключалась в олицетворении абсолютного зла. Они убивают, бездельничают, нищенствуют и живут разными подлостями. Но они не насилуют, потому что романтический театр оставался целомудренным: вся низость сексуального разврата выпадала на долю вельмож «старого режима», да к тому же эти подлецы оказывались исключением среди людей своего класса. В «семье» сиротки есть два брата: один — злой-презлой, который избивает её и не даёт ей пищи; другой, калека, безумно влюблён в сиротку и готов защищать её ценой собственной жизни. Когда злой брат угрожает девушке, добрый брат хватает огромный кухонный нож и заставляет отступить злодея, который говорит ему (здесь я уже цитирую): «Ты не посмеешь...» Вместо ответа добрый брат поворачивается к публике и прямо призывает её в свидетели: «Он знает тайну моей души и ещё спрашивает, посмею ли я!» Пока он дрожащим голосом произносит свою тираду, зал, охваченный сильным волнением, несколько мгновений молчит, затаив дыхание. И — разражается аплодисментами.

Мы далеки здесь от реализма, а этот способ прямого включения зрителей в ход пьесы предвещает дерзости современной режиссуры. Однако в то время режиссёра в этих театрах не было. Опытный актёр давал советы своим товарищам, показывая им эффекты, на которые они должны были «нажимать», и указывал, где следует стоять, чтобы оказаться в хотя бы слегка освещённом месте сцены. Впрочем, эта корректировка актёрской игры была по-детски простой. Основное освещение создавали рампа и газовые фонари позади кулисных стоек. Маленькие прожекторы индивидуального освещения были тогда неизвестны. Практически отсутствовали световые эффекты и контрасты. Того, что нам сегодня показалось бы тусклым полумраком, вполне хватало фанатикам этого вида зрелища.

Учёные умы считали этот театр «ложным». Они заменили его так называемым «правдивым» театром, который, по моему мнению, так же ложен, как и театр романтический.

Французское кино прошлых лет