«Жерар Депардьё. Такие дела...» (2015)
Глава 8. Улыбка.
В школу я ходил недолго, меня вышибли. Мои родители не могли платить... Они ни за что не могли платить. За первое причастие, например, не смогли, и кюре меня тоже вышибли. Даже на моё крещение у них не хватило денег. Учителя и кюре объединились, чтобы устранить меня, вычеркнуть. Я-то не знал, что вычеркнут, я понял это позже. Они всегда выталкивали меня на улицу, и учителя, и кюре. А ведь они вовсе не были такими уж засранцами, люди как люди, они пожаловали меня приветствовать, когда город Шатору объявил меня почётным гражданином после «Последнего метро» Трюффо или «Под солнцем сатаны» Пиала, уж не помню... И жандармы, засадившие меня в каталажку за угон машины, тоже явились. Впрочем, только они и были мне немножко отцами в детстве — не учителя, не кюре, а жандармы. Я всегда хорошо ладил с жандармами и легавыми. Они были добрые, строгие, но добрые. Они вообще не такие мудаки, какими прикидываются.
Я покинул школу, потому что меня обвинили в краже, которой я не совершал. Я был самым бедным в классе, единственный не мог оставаться на дополнительные занятия — это стоило пять франков и было непосильно для Деде. «Дык это где ж взять-то? На дороге, штоль, валяются?» Они воспользовались моим отсутствием, чтобы повесить на меня кражу — ясное дело, бедняк! Сын бедняка! Пропали деньги на подарок учителю к концу учебного года. А тот, кто меня обвинил, Бернар Валье, он-то их и стибрил! Вот мерзавец!
В десять лет я на улице. Поглядываю на ляжки соседки Меметты и дрочу, засунув руку в карман. Захожу в кино, за билет не плачу. Брожу по магазинам мимо полок с товарами, одну руку держу в кармане, дрочу, так приятно, щекотно, а другой грабастаю всё, что мне нравится. Есть-то надо. Я учусь засекать косые взгляды — любопытные, порочные. Учусь улыбаться. Если ты не улыбаешься, значит, боишься, и тогда тебе хана: ты становишься добычей.
Деде вообще не колышет, где я шляюсь, он и за собой-то уже не может уследить; Лилетте же не хватает двух рук и двух сисек, чтобы растить трёх своих телят. Я провожу первую бессонную ночь на ярмарочном гулянье. Что делают люди за освещёнными окнами? Интересно было бы узнать. Что они все могут делать там, за окнами? Я вижу, как они двигаются, поднимают руки, разговаривают, и продолжаю дрочить. Мне не надо ничьей заботы, я сам о себе могу позаботиться. И никакой я не несчастненький.
Я всё лучше умею улыбаться, чтобы показать людям, какой я доверчивый, как я их не боюсь. Когда парни с физиономиями а-ля Лино Вентура, дальнобойщики, ярмарочные торговцы, предлагают мне у них отсосать, я отвечаю: гони монету, называю свою цену. Мне десять лет, но выгляжу я на все пятнадцать. Меня ничем не удивить. Как будто Лилетта привила мне иммунитет своей фразочкой, которая так и осталась занозой в моем сердце: «Подумать только, что мы тебя чуть не убили!» Если я сумел выжить после вязальных спиц матери, кого мне, спрашивается, бояться? Да никого, и уж точно не себя. Во мне живёт непоколебимая вера в себя, в свою судьбу. Эта вера — натянутая нить моей жизни, по которой я иду, не дрогнув. Я помню, как заворожённо смотрел на канатоходца, пересекавшего Соборную площадь по натянутому канату в двадцати метрах над нашими головами. Однажды в субботу под вечер, в Шатору. Тот человек — это был я, это буду я немного позже, с колоссальной верой в себя над всеми, кто дрожит внизу. И вдруг человек засомневался, я это почувствовал своими собственными ногами, шест, который он держал строго горизонтально, заколебался, сомнение, а потом и страх закрались в его душу, и чем сильнее колебался шест, тем больше он сомневался — всё, ему хана. Он понял, что умрёт, ещё прежде чем упал, и через несколько секунд разбился о мостовую на наших глазах.
Я рос на улице куда больше, чем в школе, где едва выучился читать и писать. Улица ничего не спускает, надо верить в свою счастливую звезду и рассчитывать только на себя.