«Жерар Депардьё. Такие дела...» (2015)
Глава 27. Что ты делаешь, папа?
Если бы Гийом больше видел моего отца, он, может быть, многое бы понял. Дети — они ведь всё чувствуют, особенно Гийом. Но Деде он видел всего два или три раза. Он знал деда и бабушку только со стороны Элизабет, со стороны крупных буржуа. Ему был заказан путь в мир, откуда я вышел, он не общался с Деде и Лилеттой, не жил в халупе в Шатору, а ведь он тоже был из этого мира, хоть сам об этом не знал. Мать его ограждала, а меня вечно не было. Я звонил им, ему и Жюли, но что они могли понять?
— Что ты делаешь, папа?
— Сейчас, мой ягнёночек, я убиваю свою жену и детей, а потом, милый, я направлю оружие на себя и вынесу себе мозг.
Я снимался в «Семи смертях по рецепту» Жака Руффио1, когда Гийому было три-четыре года. Я был доктором Жан-Пьером Бергом и всех нас убил. Я не помню, что ответил ему в тот день — что думаю о нём, что люблю его, да, наверняка, мой малыш, мой милый, но как я мог ему сказать, из чего состоит моя жизнь? Через полгода я отрежу себе член в «Последней женщине». А потом меня сожгут на костре в «Возвращении Мартина Герра» Даниеля Виня, а в финале «Дантона» Анджея Вайды мне отрубят голову. Не говоря уж обо всех фильмах, где меня расстреливают, закалывают, убивают всеми возможными способами.
Я пережил тысячу смертей, и каждый раз это было приключение такой глубины, такой силы... Гийом и Жюли не знали об этом, потому что я им не рассказывал. Мне бы найти слова, чтобы объяснить им, что всё это спасло меня от грязи, в которой я вырос, от нищеты, от духовного убожества и неграмотности, позволив мне пережить чудеса, которых я не пережил в школе: Мариво, Мюссе, романтизм, трагедию, Корнеля, Расина, Хандке, историю, Французскую революцию, о которой я почти ничего не знал, пока не снялся в «Дантоне». Мне бы найти слова, но слов у меня не было, и даже сегодня, в шестьдесят пять лет, я с большим трудом их нахожу. Я умею произносить чужие слова, но что до своих, я всё-таки сын Деде.
Моё донкихотство, мои бои с ветряными мельницами, моя воинственная натура, мои метания — я думаю, от всего этого Гийом и Жюли так и не оправились. Я всегда был более или менее в кусках, в раздрызге и раздрае, я не там, где меня ищут, у меня есть свои лёжки, свои вешки, фургончики, в которых я люблю спать, я, может быть, больше зверь, чем человек, я слишком привык не знать, куда иду, чтобы где-нибудь осесть. Это трудно для тех, кто меня любит. Я их тоже люблю, но не умею им этого сказать. Я возвращаюсь к ним иногда, бубню, как Деде, но им этого бывает мало, и тогда всё идёт наперекосяк, ломается, распадается. А потом все печали достаются мне. Ну что ты тут будешь делать? Я такой. Полоски у зебры не перекрасишь.
Жюли не смеет со мной об этом заговорить, но я вижу, что она говорит об этом в газетах. Я их читаю, и мне забавно, я чувствую, что написано совсем не то, что она сказала. Все наоборот, газетчики не тем местом слушают. Жюли очень хорошо говорит. Теперь, в её возрасте, я думаю, она поняла.
Она очень умна, но, к сожалению, унаследовала от меня это мучительное свойство: мы не любим себя, мы себе не нравимся. У нас с ней много общего, только она училась, а я нет. Она изучала философию, чтобы попытаться понять, что я нашёл в Жионо. Ещё совсем молоденькой она могла не выходить из своей комнаты неделями, месяцами — работала. Это был её выбор. Я очень ею гордился, но и не подозревал, до какой степени это может быть мучением.
Почему она это делала? Не знаю. Думаю, ей нравилось. Может быть, потому что её брат был чересчур интровертом и артистом до мозга костей. В ней, должно быть, жила потребность найти объяснения всей этой боли, всему безумию, которое владело нами четверыми, Гийомом, ею, Элизабет и мной.
Когда я увидел Гийома в костюме Марена Маре во «Всех утрах мира» Алена Корно в 1991-м, я сказал себе: «Слава богу, теперь всё будет хорошо». Ему двадцать лет, он уже прошёл через всё: наркотики, проституцию, даже тюрьму, как его отец, но теперь он спасён — как я. Я в это верил. Мы оба играли одного героя, и это было как знак судьбы: он — Марен Маре в молодости, я — Марен Маре в старости. Но я ошибался, он был не создан для этой профессии. Кстати, сам он в конце жизни считал себя больше музыкантом, чем актёром. Он возненавидел актёрскую профессию. В игре надо иметь запасной выход — да, снова о нём. Нельзя постоянно играть на голом нерве, как играл Гийом. Иначе сгоришь. Надо суметь остаться собственным зрителем. Ни к чему плакать на съёмочной площадке — пусть плачут зрители. Ты только передаёшь чувство, это совсем другое дело. У Гийома не было этой дистанции, он играл на голом нерве, всегда на голом нерве. Я не сумел предупредить его об опасности.
1 В советском прокате фильм шёл под названием «В сетях мафии».