16. ТАКТИЧНОЕ ВТОРЖЕНИЕ В ЛИЧНУЮ ЖИЗНЬ
Один давний знакомый Бурвиля, который по роду занятий на короткой ноге со многими актёрами, сказал мне: «Я не знаю, с кем из актёров можно было бы его сравнить». И он начал рассказывать мне истории, проливающие свет на личность Бурвиля, не похожего ни на одного актёра, потому что он ещё и человек, как все. Из этих историй вытекало, что этот «человек как все», сформировавшийся в актёра, сам по себе — человек особенного свойства...
Например, Бурвиль и деньги.
Зарабатывает он много, об этом нетрудно догадаться. И он доволен. Чего ему быть недовольным?
Он говорит о деньгах пренебрежительно и легко, но тратит их разумно. Он не из тех, кто закуривает сигарету крупной купюрой. Но он не даёт деньгам оказывать влияние на свою жизнь, портить, коверкать её. И свою профессию тоже.
Не так давно ему предложили роль в фильме международного класса. Эта роль ему не понравилась, и он, не польстившись на миллионы, ответил отказом.
«Жаль всё-таки, — сказал ему импресарио, — потерять столько денег!»
На это Бурвиль ему ответил:
— Денег у меня хватает, они мне не нужны.
А другого резона не было. Его не было главным образом потому, что потребности актёра не росли вместе с его возвышением. К этому человеку не пришли несоразмерные желания по мере того, как появилась возможность их удовлетворять. У него хорошая квартира, загородный дом, он одевается у первоклассного портного, у него в погребе хорошие вина...
Вот и всё.
Ни яхты, ни личного самолёта у него нет. Он не приобрёл себе средневекового замка, у него нет пятидесяти пар обуви и пятидесяти костюмов, он не съедает за завтраком миску чёрной икры лишь потому, что может это себе позволить. Он не приглашает на роскошные вечеринки по двести гостей, чтобы они завидовали его удаче (и злословили — у него же за спиной). Он прикупил земли к родительской ферме, которую продолжает возделывать один из его братьев, и здесь, в Нормандии, проводит большую часть отдыха. Не на Таити и не в Конго, занимаясь охотой.
И это тоже способ не дать деньгам себя испортить.
Или вот ещё. Бурвиль и другие люди.
Другие люди — это значит друзья, но также все те, с кем он встречается: мальчик, с которым он обменялся парой слов, и даже публика...
Я уже говорила: для него «человек это человек», что угадываешь по его взгляду, всегда одинаковому, независимо от того, на кого он направлен, на «сильного мира сего» или «зеваку» — безразлично. Взгляд, в котором сквозит всегда одинаковое любопытство, слагающееся из непроизвольной симпатии и желания знать. Взгляд, устремлённый прямо, без боязни встретить взгляд другого.
Тем не менее бывает, что он отворачивается: например, когда перед ним льстец, извергающий комплименты, как фонтан воду. Тогда этот взгляд смущённо избегает взгляда собеседника. Глаза щурятся, чтобы лучше его замаскировать. Улыбка гаснет и заменяется вежливой сдержанностью. Затем Бурвиль, сухо рассмеявшись, отворачивается... Однажды такой льстец распинался в моем присутствии, и Бурвиль сказал мне потом в сердцах: «Просто не понимаю, как человек может быть настолько лишённым чувства собственного достоинства. Не выношу таких типов, потому что... потому что мне самому неудобно за них!»
Я почти никогда не слышала, чтобы он говорил о ком-нибудь равнодушно. При том, что провести его нелегко и он прекрасно подмечает чужие недостатки, он почти всегда сглаживает отрицательную характеристику оговоркой: «Он не слишком симпатичен, но ведь надо учесть и то, что...»
Вот почему беседы с ним доставляют истинное удовольствие. Его размышления свидетельствуют о поразительном знании человеческой натуры, о здравом смысле, которого у него не занимать стать. Ему присущи мысли без затей и своеобразный юмор, подчеркиваемый улыбкой, чуть приподнимающей уголки губ, чтобы отразиться в глазах. Он возвращает цену затасканному слову, возвращает цену тому, что добрые люди думают, не решаясь сказать из опасения, что недостанет ума — гораздо легче прослыть умником, изрекая злые парадоксы, нежели говоря правду избитыми фразами.
Бурвиль говорит без изысков. Но как человек искренний и прямой, ненавидящий страдание и несправедливость, он возмущается страданием и несправедливостью. На вопрос, доволен ли он пребыванием в такой-то стране третьего мира, где он снимался, Бурвиль отвечает, что не может хорошо чувствовать себя там, где всюду проглядывает нищета, и начинает рассказывать, как ему было там нестерпимо тяжко... Если его воспоминания касаются войны, звучит тот же протест против её возмутительной нелепости.
Мои предварявшие книгу записи о Бурвиле заполнены его размышлениями — им не нашлось места ни в одной главе — вполне отвлечёнными, и тем не менее они характеризуют его лучше тех рассказанных им историй, по поводу которых возникли.
Например, когда мы говорили о его детстве, он, вспоминая своего учителя, рассказал, что это был за прекрасный человек и как он встретился с ним на официальном приёме в родных краях. Разговор зашёл об этом приёме, и Бурвиль, напустив на себя чопорность, изобразил присутствовавших на нём особ — красивых господ при орденах и регалиях — и всю сцену приёма, но в конце концов расхохотался: «Я не знаю, как вести себя в таких местах... Понимаете, у меня язык не поворачивается сказать «господин президент» или «мэтр»... Не могу — и всё тут — назвать «мэтром» даже того, кем восхищаюсь, это ужасно смешно. И как сказать, например, «монсеньёр» епископу?»
Он мне рассказывал, что фирма, занимавшаяся прокатом фильма «Через Париж», организовала в рекламных целях конкурс носильщиков парижских вокзалов, победитель которого награждался путешествием в спальном вагоне до Марселя, где сам Бурвиль должен был его встретить и целый день сопровождать с одной официальной церемонии на другую. И он вспоминает одно связанное с этим происшествие.
«Победителем оказался североафриканец, но кое-кого это не устраивало, и того хотели обвинить в жульничестве. К счастью, другой носильщик из Нормандии, и это было мне приятно, хотя ложным патриотизмом я не страдаю, доказал, что победил именно североафриканец. Терпеть не могу расизма... А во время банкета в Марселе, всё по той же причине, что он не француз, к нему обращались «на ты». Не понимаю, как люди позволяют себе кого-нибудь тыкать: лично я «на ты» только с тем, кто «на ты» со мной»...
И ещё в моих записях есть отдельные слова, смысл которых ясен лишь мне одной: «дети», «материнский день», «присуждение наград», потому что в тот день мы разговаривали о наших детях и нашей семейной жизни...
На этом хочется ненадолго остановиться и рассказать о Бурвиле-семьянине.
Дело не только в том, что с именем Бурвиля не связаны светские сплетни. Он не единственное исключение. Дело в том, какое место в его жизни занимают жена и дети или, скорее, в том, что ему удалась личная жизнь, удалось найти равновесие между человеком и актёром. Разумеется, если я расскажу вам о Бурвиле, который после рабочего дня просит детей показать отметки в дневниках, беспокоится о больном горле одного из них, обсуждает с женой предполагаемую покупку ковра, сходит на кухню и, приподняв крышку кастрюли, заглянет, что приготовлено на ужин, расскажет за столом о мелких происшествиях дня, велит младшему сынишке убрать локти со стола... а когда улягутся дети, ведёт беседу с женой о трудной проблеме (например, о подписании очередного контракта — он не принимает решений, не посоветовавшись с ней) — вас это не удивит. Вы знаете, что так оно и должно быть...
Всё это покажется вам в порядке вещей, разумеется, в отношении Бурвиля. Скорее, вас удивляют, наверное, те актёры, жизнь которых — серия светских скандалов, потому что они живут... как актёры, то есть их образ жизни полностью определён средой. Вот почему то, что покажется вам естественным в жизни Бурвиля, не так уж естественно, не так уж в порядке вещей. Чтобы жить, как он, нужна особая предрасположенность, весьма редкая у актёров. Если верно, что жизнь актёра при нормальных обстоятельствах может распределяться, как и для всех нас, между семьёй и профессией, верно и то, что эта профессия отличается требовательностью, полна соблазнов и готова поглотить целиком тех, кто к ней причастен. Но если Бурвиль не поддаётся дешёвым соблазнам, когда они не отвечают его желаниям, — это не только вопрос нравственности, это вопрос вкуса.
Что поражает меня, так это жизнь Бурвиля — жизнь Человека Как Все, но посвятившего себя профессии, не похожей ни на одну, — всепоглощающей, всепожирающей, требующей полной самоотдачи, профессии, которая вынуждает актёра почти ежедневно, включая воскресенье, уходить из дому часов в восемь и возвращаться, когда все спят.
Бурвиль редко снимается в летние месяцы или во время пасхальных каникул, эти периоды он посвящает семье. Он занимается зимним спортом не в феврале, как все, а в школьные каникулы, так как уезжает в горы с детьми... Всё это и ещё многое другое указывает, как он заботится о том, чтобы возможно лучше оберегать семейную жизнь.
Даже когда он в Париже, его редко застанешь дома. Но уж когда он дома, он дома весь, без остатка. Если его редко встретишь на вечеринках и других светских сборищах, то прежде всего потому, что они его не интересуют, и ещё потому, что он стремится посвятить крохи свободного времени жене и детям. Главной темой наших бесед была его забота о том, чтобы воспитать детей настоящими людьми. И, как логическое следствие, — его восхищение женой, разделившей с ним тяжесть этой задачи, которая, вероятно, одному ему была бы не под силу.
Я расскажу немного о его жене, хотя бы потому, что она его подруга вот уже двадцать лет и его второе «я», и ещё потому, что, думается мне, в семейном союзе, сохраняющем прочность уже столько времени, один супруг — отражение другого и помогает лучше понять другого. Будь подругой жизни Бурвиля очаровательная пустышка, это исказило бы его портрет. Но всё дело в том, что его подруга — не очаровательная пустышка. Когда я встретила одного из самых давних друзей Бурвиля и попросила рассказать мне о нём, тот призадумался и потом заговорил о его жене, словно таким, окольным путём он мог лучше познакомить меня с ним самим.
Эта молоденькая девушка из Бурвиля в Нормандии, полюбившая ученика пекаря и ждавшая его, пока он искал своё место в жизни, приехала к нему в Париж, когда он получил возможность основать семейный очаг. И вдруг в её жизни начались перемены, к которым она не была готова. С этого момента ей оставалось лишь одно — крепко держаться за свою судьбу и, несмотря на всю неподготовленность, нести её бремя и решать соответствующие проблемы, как положено жене Бурвиля. А это значило, что, поскольку её муж, вопреки своей профессии, хочет во что бы то ни стало оставаться человеком, как все, она должна быть женой, как другие жены. Но только в лучшем смысле этого слова. Что не так-то легко. Поначалу главная проблема для этой четы заключалась в том, чтобы сберечь свой союз, поскольку молодому человеку и молодой женщине, связанным общими планами (быть вместе счастливыми и, раз они любят друг друга, иметь детей, а со временем как можно лучше поставить их на ноги), многое угрожало из-за профессии мужа. Я думаю даже не о ревности, которая могла бы поселиться в душе молодой жены, чей муж постоянно сталкивается с великими соблазнительницами сцены и экрана. Но я думаю об опасении, что можешь оказаться не на высоте положения в среде, где судят о человеке по одному лишь внешнему впечатлению. Я думаю также о горести ожиданий, о чувстве одиночества и просто о мысли, что муж, который целиком, со всей страстью, отдаётся своему делу, принадлежит вам меньше, чем мог бы принадлежать на его месте другой.
И ещё я думаю, что эта молодая женщина, наверное, задавалась вопросом, как не отставать от мужа, уже переставшего быть тем простым парнем, за которого она выходила замуж, как поспевать за ним в его росте и возвышении. И что ей для этого следовало делать? Копировать писаных красоток, с которыми он сталкивается повседневно? Это выглядело заманчиво... И для другого мужа, не Бурвиля, быть может, и следовало поступить именно так: стать светской львицей (что нетрудно, стоит на это решиться), уметь протягивать руку для поцелуя и проводить дни в косметических кабинетах, в гостиных за чаем...
Если мадам Бурвиль не пошла по этому пути, то, наверняка, прежде всего потому, что не испытывала к этому никакой тяги. И, главное, не в обиду ей будет сказано, не этого ждал от нее муж. Потому что поспевать за Бурвилем при его возвышении — значило идти рядом с ним, помогая ему сохранять в себе человека, вопреки профессии, которая грозит его уничтожить.
Это на её долю выпало оберегать семейный очаг, где муж мог бы заново обретать себя. И поскольку у него не было возможности в желаемой мере посвящать себя воспитанию детей, посвящать им себя вдвойне — и за него и за себя.
Воспитание детей — проблема нелёгкая вообще. Она особенно тяжела для семьи, где отца почти никогда нет дома, как бы он ни старался компенсировать своё отсутствие подчеркнутым вниманием в те редкие моменты, когда он дома. Жене актёра приходится заниматься детьми за отца и мать одновременно. Именно так поступила и мадам Бурвиль. Восхитительная не только своей нежностью, но и силой материнской любви, она, можно сказать, одна воспитывает детей и руководит их учёбой. Она повторила забытые учебники, изучила совершенно новые, незнакомые ей, чтобы стать просвещённым наставником своих сыновей.
Это достойная женщина, чей портрет дополняет и завершает портрет достойного мужчины — её мужа.