19. ОТ ДОН-КИХОТА К САНЧО ПАНСЕ
Завершая это своего рода путешествие вокруг Бурвиля, попытаемся сказать заключительное слово об актёре, человеке, наконец, о Бурвиле, поскольку, как уже говорилось, существует лишь он один, адекватный себе самому...
И, пытаясь подытожить, чем же он является для нас, почему бы в последний раз не вернуться к его первому персонажу 1945 года, вся «ответственность» за который ложится целиком и полностью на него и в ком уже содержатся намётки столь различных образов, созданных им впоследствии... Мы уже давали ему характеристику: счастливый дурачок, пародия на Мсье Как Все, кто смеётся над собой, быть может, чтоб не заплакать. Но ведь смысл пародии полностью исчерпать невозможно.
Большинство его монологов тех лет забыто, утрачено (потому что Бурвиль не хранит текстов своих выступлений), но мы можем расспросить свою память, которая к тому же отфильтровала, отмела ненужные детали, чтобы восстановить основное. И вот, похоже, наша память сохранила нам взгляд, благодушно устремлённый вверх, и добрую улыбку, которую не в силах стереть с его лица ни одна насмешка в зрительном зале. Кажется, что эта улыбка и этот взгляд, придающие его пародии особую выразительность, да ещё его сорванный голос, нерешительный, но настойчивый, — в них весь Бурвиль. Улыбка, взгляд и голос, которые, кстати, мы находим и позднее в его самых потрясающих ролях драматического плана. Он тот, кого ничто не может довести до отчаяния, писали мы выше; словом, Дон-Кихот... Тот, кто обнажает себя до конца, раскрывая перед другими душу и доверяя им свои несбыточные мечты, в которых не принято признаваться: быть любимым при отсутствии обаяния, быть большим певцом, не обладая голосом, — быть кем-то, когда при существующей социальной иерархии ты просто никто. И только порядочный глупец поверит, что можно безнаказанно выдавать другим свои мечты — хотя мечтать свойственно всем людям, — обычно хранимые глубоко в тайниках души, ведь их можно считать ахиллесовой пятой человека. И этот дуралей, который ещё обездоленнее других, а потому ещё смешней, раз он не только осмеливается лелеять какую-то мечту, но и поверяет её целой толпе и, невзирая на смешки в ответ на свою откровенность, продолжает доверчиво устремлять свой взгляд к этой своей мечте, не отступаясь от неё, как Дон-Кихот не отступается от своей любви к Дульсинее, когда его ранят смешки при герцогском дворе. И смейся, не смейся, а зрителей захлёстывает волна нежности к тому, кто, вопреки здравому смыслу, показывает образ человека, который поднимается над непосредственной, сиюминутной реальностью... Извечно побеждаемый, но спасающийся от своих поражений лишь отказом признавать себя побеждённым. Тот, кто, подобно Дон-Кихоту, истерзанному, четвертованному крыльями ветряной мельницы, провозглашает свою надежду на лучшее — против всех, вопреки всем.
Через первые песни и монологи, через весь репертуар Бурвиля проходит тема человека, обманутого в своих надеждах любви и братства и смешного в своей наивности, с которой он обнародует свою слабость (как смешон Дон-Кихот, мысленно взывающий к Дульсинее), чей комизм усиливается ещё отказом понимать, как он смешон... Если смех рождается от искажения естественного (Бергсон), он непременно должен разразиться при виде эдакого дурачины, чьи поступки противоречат всему, чего ожидают от существа здравомыслящего. Этот последний, когда ему причиняют боль, в одиночестве врачует свою рану, молчит, ожесточается, не подвергая себя риску разочароваться вновь и опять страдать. Он понял. Он отрекается от своей надежды. А Дон-Кихот — нет! Вот почему публика, подвергая его осмеянию, питает к нему огромную нежность: ведь он не хочет понять, не понял и никогда не поймёт. И большой реалист, подобно Санчо Пансе, Мсье Как Все просит Дон-Кихота и дальше рассказывать про свои мечты...
Что Бурвиль, в сущности, и делает вот уже свыше двадцати лет, каким бы жанром искусства он ни пользовался. Он эволюционировал в направлении реалистического портрета, точнее, целой галереи портретов, раскрывающих души людей, каких на земле великое множество. Из них и слагается народ...
Но эти многочисленные портреты никогда не отходят от донкихотства оригинальной лепки, и, несомненно, в этом оригинале черпают они своё несравнимое богатство. Похоже, расширяя свой диапазон способов выразительности, добиваясь высшей степени реализма, Бурвиль пришёл к воплощению и образа Дон-Кихота и образа Санчо Пансы в одном лице. Он сочетает в себе эту пару, олицетворяющую противоречивое начало в человеке, которому, с одной стороны, не выжить без трезвого взгляда на вещи, а с другой — трудно жить, не устремляя взгляда к надежде, маячащей где-то далеко впереди. Бурвиль — это Дон-Кихот, переживший века, потому что он внушает людям надежду. И Санчо Панса, который знает, что Дон-Кихот не столь безумен, как это кажется. Он тот, кто, вне всякого сомнения, помогает нам жить. Наш общий друг...