Морис Шевалье. «Мой путь и мои песни» (1977)
Глава 3. Смутные времена. (страницы 131-133)
(Перевод Галины Трофименко)| страница 131 |
Общий той таков: Морис Шевалье в Германии, Морис Шевалье посещает лагеря для военнопленных в Германии; всячески дают понять, что Морис Шевалье ездил в турне по городам Германии.
Одному из моих английских друзей удаётся переслать мне статью, опубликованную в лондонской газете, где чёрным по белому напечатано, что я пронацист, совершаю концертные турне по Германии и выступаю повсюду.
Пытаюсь отнестись к этому сообщению спокойно, уверенный, что в будущем публика сама во всём разберётся. Надо постараться как можно дольше прожить в свободной зоне с Нитой и её родителями. Мы пишем с Анри Бетти несколько песен; во время этого вынужденного безделья я пробую сам сочинять свои куплеты.
Разве в этом есть что-нибудь плохое? Однако некоторые шансонье и журналисты придерживаются другого мнения. Морис Шевалье сам стал писать свои песни? В его-то годы! С ума сошёл! Он должен довольствоваться куплетами, которые ему благосклонно предлагают, и быть счастлив. Решил, видите ли, стать поэтом! Это просто смешно!
Опять я получаю на орехи... Каждый раз, когда я пытаюсь что-нибудь изменить, улучшить, я встречаю одних и тех же разъярённых людей, которые подстерегают меня на повороте и начинают поносить.
Но я продолжаю, и вместе с Морисом Вандером и Анри Бетти мы сочиняем «Песню каменщика», которая стала самой популярной песней года и получила приз «Лучшая песня».
Певцу нельзя быть в простое. Он всё время должен дерзать, рисковать, создавать, шлифовать, отступать и снова наступать.
Совершая свои маленькие турне в свободной зоне, мы стараемся сохранять форму, не терять актёрского мастерства. Всюду, где мы бываем, убеждаемся, что на широкую публику нисколько не повлияли пропагандистские подножки, которые мне подставляли по указке немцев. Куда меня ни приводит моя профессия, меня по-прежнему зовут «Морис», а глаза, которые мне улыбаются, когда я выхожу на сцену, ясны и чисты.
Узнаю, что статья в лондонской газете о том, что я «пронацист», вызвала отклики в Англии и в Америке. А у меня нет возможности защищаться, ответить на эту статью. Пронацист?.. Но они сошли с ума! Для чего же я совершаю свои жалкие турне в свободной зоне? Я мог бы оставаться в Париже и пользоваться всеми преимуществами, которые это могло бы дать, и мне не пришлось бы грустно бродить по улице Антиб в Каннах.
Летом 1942 года здесь можно было встретить помимо местных жителей беженцев самых разных категорий: людей, которые были вынуждены по тем или иным причинам бежать от преследований нацистов, и тех, кто решил по собственной инициативе не жить в оккупированной зоне или проводить там как можно меньше времени.
| страница 132 |
В Каннах было много актёров, писателей, музыкантов, художников, которых объединяло их искусство и образ мыслей. Вначале в разговорах соблюдается осторожность (на Ривьере гораздо больше гестаповцев, чем прошлым летом). Но по намёкам, остротам люди быстро разгадывают друг друга. Собираются группы, где в умах и сердцах царит согласие.
Для каждого вопрос стоит так: жить и продолжать работать. Потихонечку, полегонечку, в сторонке. И главное, не запятнать себя.
Громких слов никогда не произносят. Курс, которым ведут страну, встречает всё меньше одобрения, и по всей Ривьере раздаётся ропот недовольства. Таинственными путями люди время от времени получают газеты, книги из другого мира. Дома, принадлежащие людям, находящимся вне подозрений, служат почтовыми ящиками: сюда в двойных конвертах приходят послания, которые нужно из рук в руки передать адресату.
В начале 1943 года, после короткого турне по бывшей свободной зоне, решаю бросить сцену и прекратить всякую артистическую деятельность до тех пор, пока страна не будет освобождена. Буду жить в Ля Бокка с Нитой и её родителями. Среди французов нет единства, а моя профессия требует, чтобы я был в согласии со всеми; поэтому молчание — единственный выход для меня.
Недели проходят за неделями, длинные, тягостные, однообразные. Распространяется страшная весть: немецкие оккупационные войска придут на Ривьеру на смену итальянским частям. Политических беженцев и беженцев-евреев охватывает паника. Смена оккупационных войск и полиции происходит за несколько дней. Во всех этих городах и деревнях, где благодаря солнцу людям иногда удавалось забывать, что в стране, попранной оккупантами, никогда нельзя быть вне опасности, теперь каждый день, каждый час разыгрываются страшные сцены, происходят облавы, аресты с применением насилия.
Не проходит ни одного дня, чтобы власти не просили меня петь. Отказываюсь от всех предложений под предлогом серьёзного заболевания кишечника. Из Парижа всё время поступают настойчивые требования участвовать в гала-представлениях, организуемых крупными парижскими газетами.
— Не могу. Болен.
Мои парижские друзья советуют: «Приезжай, Морис. Дай хоть несколько концертов. Они взяли тебя на заметку. Говорят, что, оставаясь в стороне, ты показываешь свою враждебность.
| страница 133 |
Они настроены против тебя и твоей семьи. Приезжай. Это очень серьёзно!»
Я теряю самообладание, начинаю бояться чёрных машин гестапо, которые, как гиены, снуют взад и вперёд по улице Антиб. С помощью префектуры департамента Приморских Альп я помогаю родителям Ниты укрыться в отдалённом квартале Ниццы. В Каннах они слишком на виду. У них фальшивые документы. Бумага, подписанная префектом, не имела бы никакого значения, если бы их схватили или выдали. А доносов много! Некоторые французы превратили это в страшное ремесло. Вздрагиваю от каждого телефонного звонка. Боюсь услышать, что их схватили во время облавы. Боюсь и за Ниту. Раньше я думал, что она вне опасности. Но комиссар по еврейскому вопросу распорядился снова провести расследование относительно её происхождения. Им нужны доказательства. Я заболеваю от тревоги за неё, за её родителей, за себя. Гестапо осведомляется также о том. почему я так долго не выступаю. Мои постоянные отказы вызывают удивление и недовольство; начинают поговаривать о том, что меня подвергнут осмотру немецких врачей. Катастрофа приближается. Но я ни за что не хочу петь. Уверен, что поступаю правильно.
Приглушая звук, каждый вечер слушаем радио из Лондона. Голоса французов помогают нам держаться, верить в лучшие дни. Их слушают так, как, должно быть, в Лурде * (Город на юго-западе Франции, центр паломничества католиков к Лурдcкой божьей матери.) калеки слушают молитвы о чуде.
Один французский певец, которому удалось уехать в Лондон, клеймит каждый вечер заправил рейха и главных французских коллаборационистов. И однажды, февральским вечером 1944 года, критикуя своих собратьев-артистов, оставшихся во Франции, он упоминает среди других и моё имя, называет нас плохими французами.
«Они сотрудничают с врагом, — объявляет он, — и понесут наказание, которого заслуживают. Го́лоса некоторых из них больше никто никогда не услышит».
Услышав своё имя, я был ошеломлён. Ещё никогда в жизни меня так не ранили в сердце. Я тут же подумал о миллионах французов, услышавших этот выпад, на который я лишён возможности ответить! Чувствую себя в положении человека, у которого руки связаны за спиной. Если бы только я мог выступить где-нибудь перед микрофоном и рассказать, как было дело! Если бы я мог крикнуть, что в то время, как меня называют коллаборационистом, я уже год нигде не выступаю, что всё это время я умираю от страха за своих близких.
| страница 130 | Содержание | страница 134 |