СОВРЕМЕННЫЕ ЗАПАДНЫЕ КИНОРЕЖИССЁРЫ (1972)
(Луис Бунюэль, часть III)Автор - Виктор Ильич Божович.
Ответственный редактор Е. И. ПОЛЯКОВА.
Академия наук СССР. Институт истории искусств Министерства культуры СССР. Издательство «Наука», Москва, 1972 год.
Так, тему святости режиссёр первоначально вводит в свои фильмы с явно полемическими и «подрывными» намерениями. Он ставит знак равенства между святым и святошей — человеком догматической веры, ограниченным, идиотски самонадеянным, объективно выступающим как пособник угнетения. Именно таков священник в фильме «Смерть в этом саду» (1956), пока жизнь не заставляет его отказаться от претензий на руководство «душами» и стать «просто человеком». Сами жизненные обстоятельства, в которые поставлены герои фильма, вынуждают их использовать дароносицу в качестве котелка, а страницами из библии разжигать костёр. Профанация священного оказывается формой его очеловечения. Возвращение предметов культа к их бытовому назначению — излюбленный мотив Бунюэля: естественные потребности сильнее любого культа, и жизнь в конечном счёте всегда берёт своё. Как и неореалисты, Бунюэль ставит во главу угла естественные потребности человека. Но здесь же вскрывается и принципиальное отличие его позиции: для него эти потребности стихийны, разрушительны, взрывоопасны. Эта взрывоопасность и требует нового к себе отношения в свете недавнего исторического опыта.
В поздние фильмы Бунюэля входит тема сознания, а тем самым и тема совести (в романских языках оба понятия обозначаются одним словом). Эта тема в творчестве художника вступает в сложные взаимоотношения с темой инстинктивного человека.
Человек стихийный и человек мессианский, инстинкт и идея, религиозная вера и физическая (физиологическая) потребность — таковы полюсы бунюэлевского мира, взаимодействующие между собой и создающие смертельно опасное поле высокого напряжения.
В мир, перенасыщенный стихийными страстями, корчащийся от боли и похоти, идёт человек веры, мнящий себя спасителем. Этот мотив, развитый у нас Достоевским, имеет на испанской почве ещё более давние традиции — он восходит к образу безумного идальго из Ла Манчи. Здесь обнаруживается, что Бунюэль развивает, в сущности, ту же тему, что и Орсон Уэллс (который не случайно в течение уже многих лет вынашивает замысел фильма о Дон Кихоте). Мессианские герои Бунюэля, почти как Кейн, хотят осчастливить людей, принести им в дар свою истину, причём уэллсовский герой стремится к достижению своей цели на американский манер, добиваясь материального господства над окружающим, Назарин же или Виридиана, как истые наследники испанской традиции, мало заботясь о материальных условиях, хотят одержать победу «в духе».
Бунюэлевские герои совершают шаг, на который не хотел и не мог решиться гражданин Кейн. Они отказываются от всех своих прерогатив, не только имущественных, но и «пасторских»: Назарин сбрасывает сутану священника, Виридиана — рясу послушницы. Они не хотят, чтобы идею человечности ограждали официальные установления, прикрывал религиозный или политический мундир. Но по сути своей они остаются рыцарями религиозной идеи, идеи, не из жизни родившейся, но привносимой в жизнь всякими отшельниками и келейниками. Явившись в мир нагой и беззащитной, она подвергается насилию и поруганию не со стороны властей (т. е. с их стороны тоже, но это бы ещё полбеды), а со стороны обездоленных, и это уже — катастрофа.
(Назарин — подвижник религиозной идеи («Назарин»).)
Возникает тема нравственной Голгофы. Мессианский человек готов страдать за человечество, но его муки никого не спасут, и он сам это понимает. Босой, оборванный, избитый, а главное — лишённый последних иллюзий, идёт Назарин под конвоем, как бродяга, в партии глумящихся над ним насильников и убийц. Вокруг голая, сожжённая солнцем равнина, перед ним бесконечная асфальтовая лента шоссе, обжигающая босые ноги, за кадром — сухая и чёткая дробь барабанов. Это — шествие на казнь, путь на Голгофу, но уже без надежды на искупление грехов человечества. Таков финал «Назарина».
Внешние превратности судьбы не имеют значения для подвижников идеи. Катастрофа наступает в тот момент, когда рушится их вера, не выдержав столкновения с жизнью. И опять-таки: мир не просто ломает идею, он приспосабливает её к своим целям, извращает её. Тема профанации оборачивается другой стороной, переплетаясь с темой растления. Способен ли человек как природное существо воспринять и сохранить истину? Вообще, нужна ли онаему? Здесь Бунюэль подходит к самому краю пропасти и заглядывает в неё.
Тема профанации пронизывает творчество Бунюэля, приобретая порой неожиданные звучания. Один из таких парадоксальных поворотов выражается в стремлении возвратить идею к её канонической форме, ибо каноническая форма была приспособлена к уровню понимания масс, приравнена к степени их физического и нравственного убожества. Назарин хочет быть человеком среди людей — его принимают за святого. Он взывает к солидарности людей, к чувству милосердия — от него требуют чуда. Совместная молитва у изголовья больного ребёнка превращается в коллективный припадок религиозной истерии. Назарину нужны адепты, и он получает их — в лице двух женщин, переносящих на него, под видом религиозного поклонения, свою неудовлетворённую и подавленную сексуальность.
Отношение Бунюэля к героям мессианского типа двойственно, противоречиво. Выше уже говорилось, что фигура «святого», т. е. идеалиста, вынашивающего в тишине своей кельи благородные, альтруистические идеи, готового пострадать за человечество, была первоначально допущена Бунюэлем в его фильмы с целью её снижения и дискредитации. И эта линия проводится режиссёром вполне последовательно. Но с другой стороны, образ человека веры начинает жить в его фильмах самостоятельной жизнью, невидимыми фибрами срастаясь с нравственной позицией самого автора, так что неожиданно (так ли уж неожиданно?) Бунюэль сам заявил о своей внутренней связи с Назарином:
«Я не претендую на то, чтобы изменить мир; я знаю, что мой опыт бесплоден, но он помогает мне осветить мои фильмы. Я не могу предать самого себя. Моя мораль и мораль Назарина... идут в одном и том же направлении».
« — Как, — изумилась интервьюэрша, — Назарин, терпящий поражение? Назарин, который не может ничего поделать против церкви? Назарин, сбросивший сутану и блуждающий по полям в сопровождении двух истеричек?
— Да, вот этот самый Назарин...
— Но почему? Ведь Христос...
— Христа осудили и распяли. Разве это не было поражением? Вы думаете, что можно быть христианином в абсолютном значении этого слова?
— Да, отказавшись от всего, удалившись от мира.
— Нет, нет! Я говорю о мире, об этой земле, на которой мы живём сейчас. Если бы Христос вернулся, его распяли бы снова. Можно быть христианином лишь относительно, но быть им в абсолютном смысле, абсолютно чистым, невинным — это неизбежно приведёт к поражению. Такой человек обречён заранее» 8 (Цит. по: Ado Kyrou. Op. cit., p. 112.).
| Часть II | Содержание | Часть IV |