«Жерар Депардьё. Такие дела...» (2015)
(Автобиография)Глава 17. Путешественник без багажа.
(Перевод Нины Хотинской, 2014)Подозревая, что Пирр — собачья кличка, я чуть не выпалил Жан-Лорану Коше: «Издеваешься, да? Ладно, Ипполит — ещё куда ни шло, но Пирр — это никакой не театр, это псина... Не держи меня за идиота».
К счастью, я предпочёл промолчать и в тот же вечер открыл «Андромаху», пьесу Расина, которую дал мне Мишель. Как сейчас помню восторг, охвативший меня, когда я проникся музыкой текста, тот же восторг, что окрылил меня на «Дон Жуане» Мольера тремя или четырьмя годами раньше. Я ничего не понимал ни в сюжете, ни в персонажах, мне не хватало знаний, я же — путешественник без багажа, но красоту нот я уловил тотчас и, раз прочитав стихи, запоминал их наизусть. Я расхаживал по комнате, которую мы делили с Мишелем, и был Пирром:
О, трогает меня союзников забота,Но не могу понять, как им пришла охота
Отправить в дальний путь почётного посла
И поручить ему столь мелкие дела!
Не думал, что пустяк, ничтожная обида
Встревожат отпрыска великого Атрида,
Что многочисленный и доблестный народ
До козней мелочных и страхов снизойдёт!
Чего хотят цари? Чтоб я, презрев обычай,
Делиться с ними стал военною добычей?1
Жан-Лоран Коше был ошеломлён. «Этот, — сказал он, послушав мою декламацию со сцены, — будет большим актёром, очень большим... если поросята его не съедят!»
Он думал о продюсерах, о денежных мешках, ещё не подозревая, сколь долгий путь мне осталось пройти. Ведь в этих стихах я пока не понимаю ни словечка. «О, трогает меня союзников забота...» Дивные звуки, я готов повторять их до бесконечности. «Но не могу понять, как им пришла охота отправить в дальний путь почётного посла...» — слышу я собственный голос, шагая по широкому тротуару авеню Гобелен. Да, есть в этих словах что-то колдовское, но что это значит, я понятия не имею.
Коше должен был бы выставить меня вон, обнаружив всю глубину пустоты, весь масштаб бедствия, я думаю, любой другой на его месте так бы и сделал, но он — нет, он не спасовал. Он отправил меня в Исси-ле-Мулино к учёному старику-алжирцу. Мсье Суами, литератор, объяснял мне, что значат слова, в чём секрет их музыки благодаря пунктуации, рассказывал попутно о Древней Греции, её героях и мифах, а потом — о Корнеле, Расине, Мольере... Несколько раз в неделю я ходил к мсье Суами, который добровольно взял меня под крыло, как и Коше. Почему? Почему эти люди решили вытащить меня из дерьма, где я рос как сорняк? Боюсь, я этого никогда не узнаю. Из любви к искусству. Из сочувствия к человечеству. Просто потому, что я им приглянулся. Всё вместе взятое, наверно.
Но в голове у меня всё та же сумятица, и я продолжаю мямлить и запинаться, если не произношу чужие слова, как будто существую только через Расина и Корнеля. И Коше послал меня к доктору Альфреду Томатису, отоларингологу, известному специалисту по расстройствам слуха и речи.
После всевозможных тестов Томатис объяснил мне, что мои речевые проблемы объясняются дефектом слуха — это не глухота, нет, совсем наоборот, я воспринимаю слишком много звуков, моё ухо не может отсортировать нужное, и возникает что-то вроде перенасыщения, мешающего мне свободно изъясняться.
Короче говоря, я слишком хорошо слышу, слишком хорошо слушаю, а звуков вокруг меня слишком много, и этот «гиперслух», вместо того чтобы благоприятствовать речи, привёл к тому, что я замкнулся в себе, как бы оглушённый окружающим шумом. Когда развилась во мне эта гиперчувствительность к звукам? После долгих расспросов Томатис предположил, что это произошло ещё в утробе Лилетты, когда я не только ощущал, что я нежеланный ребёнок, но и предчувствовал, что от меня всерьёз хотят избавиться. Инстинкт выживания в каком-то смысле развил мой слух, и по той же причине я научился быть как можно незаметнее — а может быть, и улыбаться (уже!), почему бы нет? — чтобы избежать смертоносных уколов вязальных спиц. В первые детские годы я не особенно страдал от этого чрезмерного слуха, но недуг настиг меня в подростковом возрасте, как, по словам доктора, и многие другие травмы.
Весь этот учебный год, 1966-1967-й, я исправно посещал кабинет доктора Томатиса на бульваре Курсель. Он тоже угрохал на меня уйму времени, не взяв за это ни франка, и, заставляя меня ежедневно упражняться в наушниках, сумел за шесть или семь месяцев привести в порядок мой слух и заново научить меня говорить — наконец-то! Говорить тем голосом, теми интонациями и словами, которые сегодня — моя естественная речь.
Надо ли говорить, что этот год стал для меня переломным у Жан-Лорана Коше. Я к тому же успел так привязаться к нему, что он даже пригласил меня в свой дом у моря в середине лета 1967-го.
«Красивая картина стоит у меня перед глазами, — пишет он обо мне в одной из своих книг. — Он приехал автостопом ко мне на Лазурный Берег, где я позволил себе несколько дней отдыха после болезни, и проводил почти все дни на уединённом крутом утёсе между небом и морем. Там он устроил себе рабочий кабинет. С пляжа можно было разглядеть озарённого солнцем роденовского колосса — развевающиеся волосы и бугры мускулов, — с книгой Мариво в руках. А вечером в комнате я слушал пылкие комментарии этого своенравного Тритона: «Понимаешь, милый учитель...»
В этом семнадцатилетнем дикаре из глуши, явившемся ко мне на курс, таилась душа Ариэля. Его нежное сердце было готово к самому избранному репертуару»2.
1 Перевод И. Шафаренко и В. Шора.
2 Mon rêve avait raison, Jean-Laurent Cochet. Pygmalion, department de Flammarion, 2003.
| Жан-Лоран Коше | Содержание | Элизабет |