Жан Марэ: О моей жизни (1994)
Глава 7. (страницы 97-100)
(Перевод Натэллы Тодрия)| страница 97 |
Я не признавался Жану, что опиум соблазнял меня. Но на первом месте была моя профессия, и я смутно сознавал, что надо сделать выбор. Опиум следовало принимать в одни и те же часы, иначе начинались адские муки; ты становился его рабом. Профессия актёра требовала здоровья, сил, а это можно приобрести только образцовой дисциплиной.
В «Мирской тайне» говорилось о художнике, которого я не знал: Кирико. Рассуждения Кокто о нём были мне недоступны. Поэтому я очень удивился, когда, читая эти строки, разрыдался так, что должен был отложить книгу. Я спросил Жана, почему это могло произойти.
— Потому что ты чувствуешь совершенство.
Он обнял меня, смеясь, словно извиняясь за фразу, которая могла показаться претенциозной. В нём никогда не было никакой претенциозности. Он говорил то, что думал.
После этого мне стало интересно наблюдать, как я воспринимаю произведение искусства, будь то спектакль или картина. Меня трогало и волновало прежде всего исполнение, а не сюжет. Я ещё раз убедился в этом, когда Жан Кокто повёл меня в Одеон, где играла Ивонн де Бре. Как только она появилась, исчезли сцена и ложа, в которой мы сидели. Я понял, что такое «священные чудовища», о которых говорил Кокто.
Она заставила меня вскочить с кресла. Я был, как во сне, и, стоя, неистово аплодировал ей.
В этот вечер Жан решил написать для нас пьесу.
Я репетировал у Дюллена. За неделю до генеральной у меня отняли одну из ролей, более интересную. Я ушёл из театра. Жан Кокто попросил меня поехать с ним в Монтаржи, где он собирался работать над пьесой. Мы остановились в отеле «де ла Пост».
— Здесь пагубные волны не достигнут меня.
Примечания:
Де Кирико Джорджо (1888 — 1978) — итальянский живописец, театральный художник, поэт. Глава «метафизической школы» в живописи.
| страница 98 |
Маленький город, пересечённый множеством каналов, с прелестным театром, старыми домами, окружёнными полями. Скромный, но комфортабельный отель. Вкусно кормят. Жан любил писать в таких уголках.
Я привёз с собой пьесы для работы и книги. Жан рисовал, курил, часами лежал, бродил со мной по улицам и полям. И не писал.
Нас навещали друзья: Роже Ланн, Марсель Киль, Макс Жакоб.
Макс Жакоб был нашим соседом. Однажды он пригласил нас к себе в собор Сен-Бенуа, где жил в убогой комнатёнке. Он показывал собор. Его считали чем-то вроде пономаря и не оказывали почтения. Замечал ли он это? Не думаю. Он был весь поглощён своей верой и посвящал много времени рисованию. Показал нам новую серию гуашей.
Я очень привязался к Максу Жакобу, как обычно немедленно привязывался к друзьям тех, кого любил. Надо быть до конца откровенным: из-за врождённого кокетства я старался нравиться друзьям моих друзей, чтобы в моё отсутствие они говорили обо мне только хорошее. Значит, я был расчётлив и следовал продуманной линии поведения? К Максу Жакобу моё отношение было абсолютно бескорыстным и искренним. Его ум, его доброта очаровывали меня. Я любил слушать, когда они с Жаном вспоминали героическую эпоху своей литературной войны — наступательной с буржуазией, оборонительной с сюрреализмом. Их диалоги были ослепительны.
Во время наших долгих прогулок я пытался объяснить Жану, что я вовсе не тот, за кого он меня принимает. Совсем не ангел, совсем не так чист. Он объяснил мне, что чистота — это не то, что под этим понятием обычно разумеют. Чистота — это цельность. Дьявол чист, потому что не может делать добро.
Примечания:
Ланн Роже — французский прозаик, поэт, критик, автор книг о Кокто.
| страница 99 |
— Значит, я — дьявол.
Он смеялся:
— Ты — мой ангел-хранитель.
Я страдал от своей глупости.
Это его возмущало, иногда даже раздражало.
— Никогда не говори этого! Ты даёшь людям оружие, которое они обратят против тебя.
Но как я мог не находить себя глупым рядом с ним и с людьми, которые его окружали?
Жан всё ещё не начинал писать. Я беспокоился. Он спросил меня: «Какую тебе хотелось бы роль?»
Я ответил:
— Современную, сильную, страстную, в которой нужно плакать, смеяться и не быть красивым.
Стол, чернила, перья, бумага — всё было приготовлено. Но он продолжал лежать, вытянув руки вдоль тела, то открывая, то закрывая глаза. Время от времени читал мои пьесы, «Британника», «Мизантропа» или полицейские романы. Засыпали мы очень поздно.
Как-то ночью он встал часа в четыре, сел за стол, открыл тетрадь и начал писать. В первый раз я увидел, как он пишет. Я не смел перевернуть страницу, пошевелиться, боялся вздохнуть.
Он рассказал мне, что как-то одна сиделка сказала ему: «Когда вы пишете, у вас такое лицо, что мне не хотелось бы встретиться с вами где-нибудь в лесу». Я наблюдал за ним поверх книги: действительно, в его лице было что-то устрашающее: рот судорожно сжимался, углы губ опустились. Все черты преобразились и выражали страдание. Он писал, писал быстро, рука дрожала, словно в ужасном тике.
Восемь дней, восемь дней и ночей он писал на одном дыхании, без помарок, почти не отрываясь. Его лицо хмурилось, морщилось, судорожно подёргивалось. Свирепое лицо, лицо убийцы. Убийцы своих персонажей. Я боролся со сном, чтобы не оставлять его одного. Но не выдерживал. Когда просыпался, мне становилось стыдно. Он успокаивал меня.
| страница 100 |
Через неделю пьеса была закончена. Такая быстрота поразила меня.
К этому времени мы провели в Монтаржи уже два месяца. Он объяснил мне, что все эти долгие дни пьеса постепенно созревала в нём акт за актом, сцена за сценой, фраза за фразой, слово за словом, и что когда он сел писать, — к этому процессу он испытывал отвращение, — то превратился как бы в собственного секретаря.
Он прочёл мне пьесу всю сразу, не отрываясь, несмотря на свою усталость. Я молчал. Он посмотрел на меня и увидел по моему лицу, до какой степени я был подавлен.
— Тебе не нравится? — спросил он.
— Я думаю, эта пьеса поразительная.
— Тогда откуда этот подавленный вид?
— Жан, ты не можешь и вообразить, как я потрясён. Пьеса фантастически хороша и безумно нравится мне.
На самом деле я был в отчаянии. Всё вопило во мне, что никогда я не смогу сыграть такую роль, что у меня нет для неё ни силы, ни таланта. Не хотелось признаваться в этом, чтобы не разрушить его веру в меня.
Я просто сказал:
— Это самая прекрасная роль, о которой актёр может только мечтать. Мне нужно много работать, чтобы стать достойным её.
Потом мы искали название. Я говорю «мы», потому что, как всегда, Жан по душевной щедрости стремился приобщить меня к своей работе.
| страница 96 | Содержание | страница 101 |