Жан Марэ: О моей жизни (1994)
Глава 21. (страницы 290-293)
(Перевод Натэллы Тодрия)| страница 290 |
На другой день мы вместе едем в Шербур. Хоть я и устал, мать не давала мне спать. Всю дорогу она говорила об отце. Без нежности, почти с ненавистью. Наверняка, чтобы разрушить впечатление, которое он произвёл на меня.
В госпитале я вхожу к нему один. Хочу предупредить, что его жена здесь. В комнате, может быть, метров двадцать пять. Чтобы пройти пять метров от двери до кровати, матери понадобилось двадцать минут! Она шла, как в замедленной съёмке к моему умирающему отцу, протягивающему к ней руки.
Подойдя к кровати, она наклоняется. Отец смотрит, носит ли она ещё обручальное кольцо. Оно у неё на пальце. Мать так близко склоняется к его лицу, что я думаю, она его сейчас поцелует. Но она останавливается в нескольких сантиметрах. Пристально смотрит. У меня мелькает ужасная мысль: она надеется, что он умрёт под её взглядом. Они не виделись сорок лет. Наконец она спрашивает:
— Ты находишь, что я изменилась?
Несмотря на драматизм ситуации, я с трудом сдерживаю смех. Он, умирающий, говорит шёпотом. Она глухая. Я сам с трудом разбираю, что говорит отец. Тогда я повторяю, что он сказал мне о ней неделю назад. Он счастлив.
В понедельник он умирает.
Я один еду на похороны. Там я встречаюсь с близкими друзьями отца: доктором Эрве и отцом Альбериком. Обещаю ещё раз приехать повидаться с ними. Уезжаю в тот же день. Иду пешком от вокзала Сен-Лазар до театра Амбассадер. Это недалеко. Слышу, как какой-то человек говорит своей жене: «Посмотри, Жан Марэ. Мог бы, по крайней мере, улыбнуться».
| страница 291 |
Мало зная отца, я не мог испытывать большого горя, но у меня не было причин и улыбаться. Удивляюсь, как публика не понимает, что актёр может быть таким же, как все люди, — болеть, иметь заботы, неприятности, горе. Тем хуже для меня: не надо было так любить эту профессию.
Через неделю у меня дома от рака лёгких умирает брат.
Выступаю на благотворительном вечере, от которого не могу отказаться. Один из критиков пишет: «Жан Марэ был недостаточно жизнерадостен» (sic).
Брат сказал мне: «Надо было заболеть, чтобы я понял, какой ты на самом деле». Розали старалась разлучить нас, она любила обоих, но ревновала, поэтому искажала наши поступки или выдумывала, что мы якобы говорили друг о друге.
Я всегда помогал брату. По природе благодарный, он хотел выразить мне свою признательность. Но Розали внушала ему, что моя братская помощь — унизительная милостыня.
За день до смерти было очевидно, что Анри очень плох. Розали утомляла его советами и упрёками. Не выдержав, он попросил дать ему отдохнуть.
Она ушла в ярости. Я догнал её: «Сейчас не время уходить». Я думал, что Анри не дотянет до утра, но не мог сказать ей это.
— Нет, — ответила она, — если Анри не хочет меня, я ухожу.
Я не смог её удержать.
Ночью он умирает. Я звоню Розали и говорю, что Анри очень, очень плох. Она приезжает. Жду её перед входом. В начале большой аллеи она разговаривает с моей костюмершей Жанной, живущей в доме сторожа. Я встречаю её, уверенный, что она уже всё знает. Но нет, Розали ничего не понимает, потом вдруг осознаёт, что случилось, и осыпает оскорблениями Бога так, словно он находится рядом с ней.
Оскорблять Бога, не значит ли это верить в него?
| страница 292 |
Спустя примерно месяц ко мне приходит журналист. Зачем? Я не снимаюсь, следовательно, не за материалом для хроники. Может быть, по поводу сплетни, о которой я слышал: будто бы от меня беременна молоденькая бретонка.
Я знал его. Он работал во «Франс-Диманш». Симпатичный парень.
— Я твой кузен, — говорит он.
— Мой кузен?
— Да, мой дядя Эжен Удай твой настоящий отец.
Эжен Удай, мой так называемый крестный, мой мнимый дядя.
— Но это невозможно! Я только что видел моего отца, я похож на него. Я узнал в нём себя.
— Мадлен Удай, которая старше тебя на пятнадцать лет, тоже на тебя похожа. Когда она была молоденькой, она слышала, как Эжен Удай, узнав о твоём рождении, радовался, что у него сын. Эжен Удай боготворил твою мать, она обожала его. Это была поразительная, великая любовь. Он решил развестись и жениться на твоей матери. Во время войны, чтобы попасть к нему в Салоники, куда француженки не имели права ездить, она присоединилась к партии проституток. Эжен Удай подчинялся министерству внутренних дел. В то время это министерство требовало от своих сотрудников безупречной репутации. Начальники Удая угрожали: если он разведётся, то твою мать арестуют как шпионку и вышлют. Не желая портить карьеру своего любовника, она покинула его.
| страница 293 |
Неужели вся моя жизнь напоминает плохой роман для чтения в поезде? Завтра буду завтракать с матерью. Я добьюсь правды, и действительно, рассказав ей эту историю, спрашиваю:
— Я сын Эжена Удая, да или нет?
Она смотрит на меня надменно, торжествующе улыбаясь:
— Конечно, да. Поэтому я так смеялась, когда ты повёз меня в Шербур. Альфред не мог иметь детей.
— Анри тоже не его сын?
— Нет.
В её глазах, в её тоне такая радость, что я задаюсь вопросом, правду ли она говорит. Может быть, это способ уничтожить память о моём отце, Марэ?
Я увиделся с доктором Эрве. Узнаю, что он — незадолго до моего телефонного разговора с преемником отца — после встречи со мной в Динаре, где я снимался, желая сблизить нас с отцом, написал мне. Но получил и ответ письмо, отрезавшее все пути. Я замечаю, что, должно быть, ему написала, подделав мой почерк и подпись, моя мать, что я никогда не видел этого письма.
Доктор Эрве показывает мне письма. В своём он пишет:
«Месье, я имел удовольствие встретиться с Вами в прошлом году в Динаре в отеле ❝Прентанье❞. Мне доставило радость говорить о Вас с Вашим отцом, который был для меня превосходным товарищем в 1914—1915 годах. Вернувшись в Париж, я получил письмо от Вашего отца. С глубокой грустью я угадал его драму, которую он так тщательно скрывает и о которой, наверное, ни с кем не говорил так, как со мной.
Не посвящая меня в детали, Ваш отец показал мне некоторые документы и фотографии. Ваш портрет из фильма можно было тогда увидеть на стенах домов в Шербуре, и он смотрел на него, скрывая свои чувства.
| страница 289 | Содержание | страница 294 |