Морис Шевалье. «Мой путь и мои песни» (1977)
Глава 1. Люка. (страницы 74-76)
(Перевод Галины Трофименко)| страница 74 |
Да, я решил выучить этот язык, для того чтобы иметь возможность разговаривать с англичанами, актёрами мюзик-холла, где я надеялся работать после освобождения. Я думал и о том, какие преимущества мне даст знание языка, когда я буду наезжать в Лондон учиться мастерству у английских коллег. А самое главное, эти занятия помогали мне бороться с невыносимой тоской. В то время я не думал, что благодаря знанию английского языка мне когда-либо представится случай работать в Англии или Америке. Я совершенно искренне считал, что недостаточно талантлив, чтобы осмелиться пытать счастья в этих странах, где искусство мюзик-холла стояло так высоко.
Я начал также читать (чего почти никогда пе делал раньше). Читал я много, но бестолково, не вникая особенно в суть. Я просто старался не оставаться в бездействии, потому что на меня тогда нападало такое уныние, что я целыми часами мог находиться в состоянии какой-то прострации. Учил меня языку англичанин, сержант Роналд Кеннеди. Мои успехи радовали его, а я старался оказывать ему дружеские услуги, которые моё положение фельдшера делало возможными. По мере того, как война продолжалась, режим в лагере становился всё строже, но благодаря работе в госпитале мне не грозили никакие репрессии; кроме того, мои воскресные, а иногда и субботние концерты поддерживали меня до известной степени в форме в профессиональном отношении — словом, я был гораздо счастливее многих.
Но вторую зиму депрессия среди военнопленных ещё возросла, к тому же вспыхнула эпидемия тифа. Теперь уже работа фельдшера была далеко не синекурой, а весьма опасной и просто физически тяжёлой работой. Мы с Джо делали всё, чтобы облегчить судьбу товарищей.
Наступило ещё одно лето. Люди изнемогали и без конца строили планы побега. И вдруг новость: те из военнопленных, кто сумеет доказать немецким властям, что действительно имеет звание фельдшера, будет включён в очередную партию для обмена, производимого Женевским Красным Крестом.
Что тут поднялось! Наутро человек сто уже могли предъявить документы, подтверждающие, что они действительно работали фельдшерами до плена. Пойди разберись, но риск был большой: либо отъезд во Францию, либо, если махинация раскроется, заключение в крепость до конца войны.
Мы с Джо Бриджем тоже оказались в числе претендентов. Списки сдали, и всё повисло в воздухе. Наступил октябрь 1916 года. Но вот однажды в лагере вывесили объявление: «Фельдшеры, имена которых следуют ниже, должны быть готовы ответить на вопросы немецкого главного врача сегодня в 10 часов утра».
| страница 75 |
В назначенный час нас выстроили перед зданием лазарета. Что-то будет? Экзамен? Расправа? Наконец появляется главный врач в сопровождении переводчика. Задаёт два или три вопроса первому в шеренге. Тот отвечает хорошо: в списке оставлен. Следующий отвечает плохо: вычеркнут. Я стою пятнадцатым и в страхе наблюдаю за перипетиями этого допроса. Лихорадочно стараюсь вспомнить то немногое, что знал из медицины. Напрасно. Ничего не приходит на ум. Не помню даже, с какой стороны находится печень. Я не сумею ответить ни на один вопрос. Боже, моя очередь! С чувством полной безнадёжности я упираюсь глазами в устремлённый на меня взгляд главного врача. Он что-то говорит переводчику, потом поворачивается ко мне, собираясь задать вопрос, открывает рот и... проходит мимо, так ни о чём и не спросив. Нет. Это невозможно! Так не бывает! Я смотрю на переводчика. Он делает мне знак, что я оставлен в списке. Что произошло? То ли немцу надоело и он решил меня пропустить? То ли ему стало меня жаль? Спроси он меня, я не сумел бы ответить ни на один вопрос, и, разумеется, меня бы вычеркнули. Но я еду и Джо тоже; более образованный, чем я, он ответил на все вопросы. Мы покидаем лагерь на следующее утро.
Несколько дней мы тащимся через Германию с бесконечными остановками и треволнениями, но наконец всё позади. Мы в Швейцарии! Цюрих. Нас обнимают, жмут руки, раздают сигары, сигареты, шоколад! Снова в путь. Во всех вагонах поют. Мы пересекаем границу. Ребята, Франция! Мы во Франции. Дома.
Париж. Лионский вокзал. Официальные представители. Речи. Толпы родственников. За мной приехала Мист. В своём автомобиле... Господи, автомобиль! Мы мчимся на бульвар Рошшуар. Взбегаю по лестнице через три ступеньки. Люка, Люка! Это я!
После подъёма, вызванного радостью возвращения, наступает реакция. Двадцать шесть месяцев плена совершенно расшатали здоровье. Нет аппетита, нет сил. Время идёт, а они всё не возвращаются. И потом там, в лагере для военнопленных мы не замечали, как мы все изменились. Но здесь, в Париже, среди суеты и шума, среди сытых, упитанных мужчин и женщин бывший военнопленный, пытавшийся включиться в общий ритм, чувствовал себя, как грузчик из «Чрева Парижа» на приёме в министерстве иностранных дел. Я ощущал себя настолько чужим, что начал избегать людей. И вокруг стала образовываться пустота: человек, которого нужно жалеть, не вызывает симпатии. У людей нет на это времени!
| страница 76 |
Нет, надо заставить себя вернуться к жизни. Знаешь, что ты сделаешь? Начнёшь петь в «Казино Монпарнас». Там всё настоящее, на этой старой улице Тете. Потом ты съездишь в три-четыре города. Это тебя немножко расшевелит. Ведь твоё ремесло столько раз спасало тебя...
Ну, Морис, ты готов? Сейчас твой выход. В зале шумная публика Монпарнаса. Я подготовил несколько старых песен и несколько новых, которые пел в лагере; всего семь или восемь. Я в своём прежнем костюме эксцентрика, но почти без грима.
Нет, я разучился петь перед публикой, ведь последние годы я пел в бараках, перед военнопленными. Сцена, ложи, галёрка, партер — все меня выбивает. Придётся учиться заново.
В этом предместье, где я был самым популярным артистом до ухода в армию, мне оказывают очень тёплый приём, а потом все устраиваются поудобнее на своих местах, собираясь хорошенько посмеяться. Но контакта нет. Само собой разумеется, что у аудитории, состоящей из мужчин, женщин, юношей и девушек, реакция иная, чем была у солдат. Я не попадаю в тон, между мной и этими людьми, которые пришли слушать знакомого артиста, а нашли другого, возникает барьер. Мой голос и смех не совпадают с настроениями зала, а тут ещё провал в памяти. Чувствую, что гибну. Я весь в поту, голос слабеет. Не хватает только упасть в обморок на сцене.
В тот вечер я не имел успеха у публики, а если ведущий актёр программы не сумел но-настоящему воодушевить зал, ему остаётся только признать своё поражение. Во время концерта мне не раз приходила в голову мысль, что у меня больше нет физических сил заниматься своим ремеслом. Нельзя петь весёлые песни и бояться, что вот-вот потеряешь сознание.
В городах, куда я поехал после неудачного выступления в Париже, всё было точно так же. Вернее, ещё хуже. Провинция более безжалостна к тому, что падает в цене.
После моего возвращения из турне Мист удаётся получить для меня ангажемент в «Олимпию». У меня отличные песни, но состояние по-прежнему плохое: каждый раз во время концерта начинает кружиться голова. Придётся оставить сцену. Но, бог мой, что я буду делать? На сбережения, которые были, мама жила все эти годы, а из того, что ещё оставалось, я заплатил долги. У меня больше ничего нет, а умею я только петь. Положение отчаянное. Но как-то утром, за завтраком, я почувствовал, что ко мне возвращается аппетит, и с того дня всё как будто стало налаживаться. Мотор заработал.
| страница 73 | Содержание | страница 77 |