Морис Шевалье. «Мой путь и мои песни» (1977)
Глава 1. Люка. (страницы 71-73)
(Перевод Галины Трофименко)| страница 71 |
Я возвращаюсь в полк. Не могу разобраться в своих чувствах, мне всё ещё не верится, что это война. Однако ни на секунду не приходит в голову мысль воспользоваться связями Мист, чтобы отсрочить отправку на фронт, облегчить свою судьбу. Нет, так вопрос не стоит. Нет, я вместе со своими товарищами. Мы партнёры в одной игре. Я не посмел бы взглянуть на себя в зеркало, если бы думал по-другому. Нужно выполнить свой долг? Я его выполню, но вся эта история мне не нравится, чтобы не сказать больше.
На четвёртый день наш батальон отправляют на фронт. Форма походная. Мы нагружены как мулы. Под крики «виват» полк проходит через Мелен, нас забрасывают цветами, все кругом возбуждены. Я понятия не имею, что такое бой, только знаю, уверен, что не окажусь трусом уже ради одного того, чтобы не быть им в глазах ребят моей роты.
Вот и вокзал. Прежде чем рассадить по вагонам, нас собирают всех вместе. В толпе провожающих я вдруг вижу маму и Mист, они смотрят на меня, и в глазах у них выражение, которого я никогда не видел. Стараюсь улыбаться. Скорее бы в вагон, иначе мне не выдержать. Последний взгляд, последний жест — и поезд трогается...
Нам никто ничего не говорил, но все мы воображали, что назавтра бой. Однако дни шли за днями, а мы разбивали лагерь то в одной деревне, то в другой. Напряжение спало, и нам стало казаться, что война удивительно похожа на большие манёвры. Почти каждое утро наш полк снимался с места и шёл в неизвестном направлении. Так было и двадцать первого августа, с той разницей, что в этот день мы как будто вообще не собирались никуда приходить. Сделав пятьдесят километров с полной выкладкой, мы, спотыкаясь от усталости, вошли в город Кон, и здесь нам приказали примкнуть штыки к винтовкам и атаковать деревню Кютри, с полудня захваченную немцами. Приказ идти в атаку подействовал как стакан вина и помог превозмочь усталость. Итак, началось! Сейчас мы получим боевое крещение. Спотыкаясь о камни, скользили мы по откосам, ожидая, что вот-вот окажемся в гуще сражения. Мы приближались к Кютри, а кругом по-прежнему стояла тишина. Разведчики вернулись с известием, что немцы отошли на несколько километров без боя. Уф... Какое счастье! Начались шутки: «Когда они узнали, что на подходе тридцать первый, они побежали как зайцы! Теперь мы их: увидим только в Берлине!»
Мы поднялись с первыми лучами солнца; парни в красных Штанах с обнажёнными торсами придавали деревне Кютри почти праздничный вид. Отправляемся в патруль и вдруг натыкаемся на первый труп: это был немецкий солдат... Война приобретала конкретность.
| страница 72 |
Мы вернулись в Кютри в момент, когда на площадь упал первый снаряд, уложив нескольких ребят из нашей роты. К оружию!
Немцы обстреливали Кютри. Мы тоже вели огонь по видневшимся вдали плотным серым лентам, которые медленно приближались. Целюсь, стреляю, а в это время передо мной проходит вся моя жизнь от Менильмонтана до отъезда из Мелена. Надо же было прилагать столько усилий, чтобы в результате оказаться здесь среди тех, из которых многие уже избавлены от необходимости совершать какие бы то ни было усилия! В живых остаётся лишь несколько человек, когда приходит приказ отступать. Вместе с другими ползу к своему мешку (встать под градом пуль невозможно) и прикрываюсь им... Громовой удар, ощущение ожога на спине под мешком. Падаю... Два санитара, которые видели, как я упал, подбегают, спрашивают, куда меня ранило. Показываю головой назад. Они снимают с меня мешок и видят, как под ним на синей куртке расползается большое багровое пятно. Слышу: «Ему повезло, осколок сначала прошёл через всё, что лежит в мешке!..» Ко мне: «Можешь хоть немного ползти? Нужно выбираться поскорей, а не то совсем здесь останемся».
Инстинкт самосохранения заставляет мобилизовать последние силы, но вскоре всё становится безразличным — будь что будет. Вокруг свистят пули, но мы уже у откоса и под его прикрытием выходим из-под огня.
Госпиталь. Меня перевязывают, я проваливаюсь в сон и не слышу ничего, даже разрывов снарядов, падающих совсем близко. Прихожу в себя, когда в палату входят немецкие офицеры с револьверами наготове.
Мы в плену...
Где мои товарищи? Что с ними? Мой сосед по койке кричал день и ночь и через несколько суток умер. Молодой лейтенант из первой роты 31-го полка, у которого разворочен живот, молча смотрел на меня глазами загнанной лани. Он знал, что погибает. Всё это было ужасно. Но вместе с тем я понимал, что судьба, видимо, хранила меня. Несмотря на то, что ранение было довольно серьёзно (осколок снаряда попал в верхушку правого лёгкого), я смогу выкарабкаться без операции, слишком сложной в этих условиях, если буду лежать и если, разумеется, мне повезёт: осколок может покрыться оболочкой и сидеть смирно. А там будет видно.
С каждым днём я чувствовал себя всё лучше. Однажды тем из нас, кто мог хоть как-то двигаться, немцы приказали собраться у стены кладбища Кютри. Распространился слух, что нас хотят расстрелять.
| страница 73 |
Но вместо этого нас погрузили в вагоны для скота и отправили в Германию... Мы ехали двое суток, а по прибытии узнали, что находимся в Альтен Грабове, где будет создан самый большой лагерь для военнопленных. Здесь ещё ничего не было готово к приёму тысяч и тысяч пленных. Пришлось строить огромные бараки, но людей становилось всё больше и бараков не хватало. В лагере были французы, бельгийцы, англичане, русские, что создавало невероятное смешение голосов и языков. Шли недели, наконец всё как-то более или менее организовалось. Нас разделили на батальоны и разместили по баракам под охраной часовых. Среди вновь прибывших мне было радостно встретить Джо Бриджа, молодого театрального художника, которого я знал в Париже, Луи Тюнка, актёра театра «Пале-Рояль», и Авелина — танцовщика из оперы. Это были люди, с которыми я мог говорить о Париже, о своём ремесле, о друзьях.
И вот в разных уголках обширной территории лагеря, стоя на ящиках под навесом из досок, певцы-любители, и среди них я, начали петь популярные мелодии, стараясь развеять тоску, томившую сердце и душу. Позднее мы построили театр с маленькой сценой, и по воскресеньям нам было разрешено давать представления для пленных. Джо Бридж стал душой этого театра, Авелин танцевал, ну а я был «звездой». В пьесах комического и драматического содержания играл прекрасный актёр Луи Тюнк, который привлекал всё новых исполнителей, приобщая их к искусству. Женские роли поручались самым молодым. Джо Бридж писал ревю из жизни лагеря, выводил в них лагерных персонажей. Я играл и танцевал. Вдвоём мы писали песни, и я старался исполнять их как можно лучше. Словом, и здесь жизнь продолжалась. Вначале все думали, что война скоро кончится, и к рождеству мы будем дома, но потом поняли, что застряли в Альтен Грабове надолго. Люди ходили подавленные, их томила тоска.
В первых письмах, которые я получил от своих, они писали, что самое главное это то, что я жив, а всё остальное образуется. Они будут присылать мне посылки с продовольствием и одеждой. Я должен верить, что наступит день, и мы снова будем вместе. Я должен быть уверен, что мне верны, любят и ждут.
Среди французских пленных врачей многие меня знали и хорошо ко мне относились. Они решили помочь мне стать фельдшером и после нескольких уроков я получил этот титул и место в лагерном лазарете. Теперь у меня была комнатка, которую я делил с Джо Бриджем, и постель с простыней вместо голого матраца, набитого соломой. Зимой в отличие от бараков госпиталь отапливался. Я не верил своему счастью. Работа моя заключалась в том, что рано утром я обходил больных в бараках, затем возвращался в лазарет, измерял температуру, делал инъекции и многое другое, по затем до вечера у меня было несколько свободных часов, и я стал заниматься английским.
| страница 70 | Содержание | страница 74 |