Морис Шевалье. «Мой путь и мои песни» (1977)
Глава 2. Лондон, Голливуд, Париж. (страницы 96-98)
(Перевод Галины Трофименко)| страница 96 |
Однажды вечером американский менеджер Лью Лесли, который привозил в Европу знаменитых «Чёрных птиц» — негритянское ревю, прославившееся во всех столицах мира, предложил, чтобы моё имя стояло первым на афише грандиозного спектакля «Белые птицы», который он поставит в «Хиз Мэджестиз тиэтр» в Лондоне. Подписываю контракт на поездку в Лондон в конце сезона. Но как я боялся! И как я был прав!
Американские методы Лью Лесли, его реклама, навязывающая публике актёров, не понравились лондонцам. Ежедневно, утром и вечером, бесчисленное множество статей во всех газетах превозносили будущих «Белых птиц», в манере цирка Барнума. Речь-де идёт о величайших артистах мира, о самых замечательных танцовщиках, о самой роскошной постановке, самых красивых женщинах и танцовщицах обоих полушарий. Этому не было конца, и задолго до премьеры публику охватила волна раздражения, насторожив её по отношению к менеджеру, имевшему дерзость обманывать Джона Буля * (Герой серии анонимных сатирических памфлетов «История Джона Буля» (1712 год). Его имя стало нарицательным определением Англии и англичанина-буржуа.), не считаясь с его знанием мюзик-холла.
Приезжаю в Лондон. На перроне вокзала Виктория меня ждут двадцать четыре очаровательные гёрлс. Улыбки, снимки, снова улыбки, снова снимки. Я робею. Меня ещё никогда так не рекламировали, а здесь, в Лондоне, за небольшим исключением завсегдатаи театра не помнят ни меня, ни обозрения «Хэлло, Америка!», в котором я выступал несколько лет назад. Журналисты задают мне пятьдесят вопросов. Я похож на статиста, играющего роль знаменитости. Ни один из репортёров не знает даже, как пишется моё имя.
На репетициях мы отрабатываем с Ивонной два номера. Песенка «Прижмись ко мне», потом парный танец, затем пародия на акробатический этюд начала века — этот номер шёл с большим успехом в «Казино де Пари».
Премьера, объявленная с таким шумом и дважды отложенная, наконец состоялась.
На следующий день вся пресса положительно отзывается обо мне, но безжалостна в отношении спектакля в целом. Он оказался просто плох, а реклама была слишком хороша. Хватит ли у меня сил, чтобы спасти положение? Увы, ненадолго.
Сборы падают, и через два месяца приходится прекратить представления и возвратиться в Париж. И всё же мне удалось сохранить престиж во время самого крупного театрального поражения за всю мою карьеру. Парижские газеты, очевидно, не получавшие лондонских, устраивают мне триумфальную встречу. Оказывается, я был любимцем Лондона! Все молодые мисс были от меня без ума. Странно, но я этого как-то не заметил.
| страница 97 |
В Вокрессоне, где я живу, мой сосед Виктор Ноше, известный хирург, любовно отчитывает меня:
— Вы пользуетесь такой известностью в Париже, Морис. Вы не можете жить по-прежнему. Вам следует упорядочить свои отношения с Ивонной...
Поше был прав. Я устал от слишком частых и бурных увлечений и, навсегда распрощавшись с восхитительными и доступными связями, твёрдо решил строить наши отношения с Ивонной на нежности и искренности. Ивонна даёт согласие на брак, и солнечным утром мы предстаём перед мэром и кюре Вокрессона. Мы думали, что сделали всё для того, чтобы церемония прошла незаметно. Но туча фотографов и журналистов ворвалась в мэрию, и сакраментальное «да» было произнесено под щёлкание фотоаппаратов.
Мы вступаем на новый путь. Приведёт ли он нас к счастью?
— Вас хочет видеть мистер Тальберг из Голливуда, директор «Метро-Голдвин-Майер». С ним дама.
— Тальберг? Не знаю такого. Пригласите.
Входит очень молодой застенчивый человек в сопровождении совершенно очаровательной женщины. Не знаю почему, но я не воспринимаю их всерьёз. Тальберг говорит, что хотел бы просить меня сделать пробную съёмку.
На следующий день меня снимают на киностудии в Венсенне в разных положениях, в фас и в профиль: я хожу, сажусь, улыбаюсь. Когда мне показали пробы, я был приятно удивлён, впервые убедившись, что моё лицо прилично выглядит с экрана. Мои предыдущие попытки сниматься в кино совершенно меня разочаровали в отношении моей фотогеничности.
Однако мы с Тальбергом не договорились об условиях. Что касается пробных снимков, то они остались у меня.
Случилось так, что некоторое время спустя среди публики «Казино» оказался директор «Парамаунт пикчерс» Джесс Лески. Через двенадцать часов у меня в кармане лежал оформленный по всем правилам контракт со студией «Парамаунт» на съёмки в Голливуде. Всё произошло невероятно быстро: услышав, что я пою по-английски, Лески пришёл в мою уборную. Уже появилось звуковое кино, и, по мнению Лески, я обладал в этом смысле преимуществом перед другими актёрами. Он захотел сделать пробную съёмку.
— Не беспокойтесь, мсьё Лески, у меня есть снимки, сделанные недавно... две недели назад.
— Принесите мне их завтра в одиннадцать часов.
| страница 98 |
Так благодаря пробной съёмке, сделанной конкурентом Лески, я подписал контракт на шесть недель с правом продления. И с этого дня оказался во власти американской рекламы: меня фотографировали, меня интервьюировали.
На то, чтобы мой дебют в седьмом искусстве наделал как можно больше шума, в соответствии с голливудскими методами, тратились огромные суммы. Фирма давала в мою честь ужины для критиков и артистов, самые видные деятели искусства произносили прощальные речи. На последнем выступлении в «Аполло» собралась огромная толпа парижан, пришедших в последний раз приветствовать актёра, который по воле «Парамаунт» приобрёл сенсационную известность.
Я оказался вовлечённым в предприятие, где использовались методы, которые меня шокировали.
Если я сорвусь, какое это будет падение. Как я буду смешон!
...Поезд отошёл. Проплыло множество лиц. Выражения самые разные! Улыбки искренние, кислые, враждебные. Недруги желают вам самого худшего... Но улыбки, опять улыбки!
В купе, окружённые близкими друзьями, Ивонна и я должны были ещё отвечать на вопросы журналистов, которые провожали нас до Плимута. Надо же сообщить пятидесяти миллионам французов последние впечатления «великого человека» по прибытии на борт парохода «Иль де Франс». Я весь мокрый! Высыхаю только, когда мы прибываем в Гавр. Но и там нас встречает толпа, которая кидается на нас, толкая из стороны в сторону. Ну и жизнь! К тому же я болен. Последние дни я пел в «Аполло» с температурой в сорок градусов, и болезнь ещё не прошла, так что я не в своей тарелке. Но большое приключение уже началось, отступать нельзя. Надо вести игру до конца.
На пароходе нам отвели самые лучшие каюты: у нас — столовая, гостиная и спальня с двумя кроватями, ванная. Кругом цветы — корзины, большие и маленькие букеты и открытки с пожеланиями. Вспоминаю, как совсем недавно я уезжал в турне: на вокзале меня провожал лишь один товарищ, пришедший попрощаться со мной. И вдруг такая безумная популярность! Сердца множества французов охвачены волнением потому, что я еду в Америку сниматься в кино. Позвольте-ка, сниматься в кино?.. Пытаться сниматься в кино! Если дело не пойдёт, у меня заберут всё корзины и букеты. Если я не добьюсь успеха, вместо этого царского помещения мне достанется каюта простого пассажира — и ничего больше.
Надеваю смокинг, иду обедать. Сижу за столом капитана вместе с наиболее влиятельными пассажирами. Начинается модный софистический разговор. Теперь я часто буду слышать это слово — софистика... Софистический. Оказывается, мы, парижане, — софисты.
| страница 95 | Содержание | страница 99 |