Луи де Фюнес и кинематограф Франции эпохи «славного тридцатилетия»... (Страница 2)
К.А. Юдин. Кандидат исторических наук. Полное название статьи: «Луи де Фюнес и кинематограф Франции эпохи «славного тридцатилетия»: от Шарля де Голля до Франсуа Миттерана. Опыт историко-философского анализа».
Аналогичные утверждения встречаются в современной литературе и периодической печати, сохраняющей приверженность «традиционным» историко-киноведческим экскурсам, построенным на привычной композиции - описанию противоречий между образами, амплуа, воплощёнными актёром на экране и его «настоящим», реальным внутренним миром и ритмом жизни с итоговым однозначным выводом о востребованности только сценических качеств. Так, один из современных поклонников-журналистов в статье, вышедшей 10 лет назад писал: «Его творческое кредо укладывается в известную русскую поговорку «смех, да и только» - никакого второго плана, никаких невидимых миру слез, никаких неожиданно-трагических ноток. Только выпученные глаза, утиная походка, несносный характер. крайняя подозрительность и одновременно неумение видеть дальше своего выдающегося носа. Над де Фюнесом хочется просто хохотать, не задумываясь о том, как ты выглядишь со стороны, не обращая внимание на лопнувшие брюки и раскатившиеся в разные стороны жилетные пуговицы» [8].
Ещё более упрощённо-экстравагантной представляется оценка, данная Валер Новариной: «Он играет и вновь проигрывает нам своё рождение с обоих концов. Он проходит сквозь мир, смеясь и отрицая. Маска из голой кожи, реформатор умов, трансформист, он обращается к немым. <...> Глубокий антиномист, неисправимый ребёнок, он вновь вносит свой хаос в мир. Актёр, застывший танцор, неисповедимый мим, человек-фантом, звериный паромщик. Актёр, внутренний акробат. Он призван заставить нас услышать шум ритмической катастрофы. Актёр, внутренний авантюрист, деэквилибрист, акробат и превосходный покойник» [5].
Можно было бы попытаться не судить строго подобные точки зрения, предположив, что они. хотя и в предельно сентиментально-инфантильном, образном стиле и на подсознательном уровне попытались приблизиться к выражению следующей мысли. А именно - не всё поддаётся однозначной и рациональной формализации и «феномен Луи де Фюнеса» трудно передать словами, как и все, что относится к утонченной области интуитивно-созерцательного мировосприятия, ощущению сопричастия к вечным и нерушимым ценностям, принципам, ориентациям подлинно традиционного, консервативного этоса бытия - чести, мужества, чувству долга и ответственности, достоинства и благородства, умеренности, благоразумия, устремления исключительно к высшему, безусловному главенстве духа над материальными вожделениями.
Однако, именно это обстоятельство - неопровергаемая очевидность экзистенциально-онтологической глубины «юмористического пространства», которая улавливается всеми в той или иной степени, заставляет взглянуть на творчество Луи де Фюнеса, его эпоху, близких ему людей, предельно серьёзно, отбросив на время соблазн поддаться как эмоциям и «смеховым страстям», так и историописательской технологии ещё более низкого рода - составлять биографическую летопись, механически синхронизировать личную жизнь актёра со сценической с выведением сомнительных взаимозависимостей, что неизбежно приведёт к эквивокации - подмене воссоздания цельности личности, её идеи, внешними, дискурсивными характеристиками. В этом нет необходимости и по другой причине - жизнеописание актёра давно уже составлено и общеизвестно, в том числе на основе источников личного происхождения [6]. На наш взгляд, Луи де Фюнес, как и кинематограф Франции периода «славного тридцатилетия» в целом - это события поистине всемирно-исторического масштаба. Удивительную живучесть и вечную актуальность его юмора отнюдь нельзя объяснить какой-то психосоциальной синергетикой артикуляционных антиномий. В противном случае на Олимпе славы и признания мог бы оказаться любой среднестатистический клоун, добросовестно усвоивший «технологию производства смеха», которой обучают в эстрадно-цирковом училище.