Жан Марэ: О моей жизни (1994)

Глава 8. (страницы 109-112)

(Перевод Натэллы Тодрия)

страница 109

Париж. Репетиции. Первая катастрофа: заболевает Ивонн де Бре. Она перенесла операцию, после которой у неё появились приступы болей, и она начала пить. Капгра не хотел рисковать, но она и сама колебалась. Я пристаю к ней, к Капгра, к Жану Кокто. Ничего не поделаешь. Берут другую превосходную актрису, Жермен Дермоз. Для меня всё рушится.

Никогда не смогу я играть без Ивонн. Оказывается, репетиции в номере отеля и репетиции на сцене совсем разные вещи. Мои переживания не передаются через рампу. Нужно транспонировать роль. Без Ивонн это для меня невозможно. Пытаюсь справиться своими жалкими средствами. Стараюсь представить на месте Дермоз Ивонн, вижу её напряжённый взгляд, слышу её голос; я отвечаю Ивонн в той же тональности и добиваюсь того, что мои переживания переходят через рампу.

Я прошу прощения у Жермен Дермоз, я обманул её, обманул, как обманывает любовник, как обманывает муж.

Но иначе мне пришлось бы сдаться. Когда я обнимал мою больную Ивонн, у меня тоже было ощущение, что я обманываю её. Она ободряла меня. Я объяснил ей, что происходило. Она знала от Жана и от Капгра, как я сражался за неё. В действительности я делал это ради самого себя. Ивонн подарила мне свою дружбу. Я даже могу сказать, свою любовь.

На репетициях царит какая-то неловкость. Мне кажется, Алиса Косеа не верит в меня. Может быть, роль, так хорошо выстроенная в комнате, разваливается на подмостках?

Для меня это было огромным уроком. Я понял, что правда жизни и правда театра не одно и то же. Нужна техника, мастерство, увеличивающее, усиливающее чувства. Нужна техника, чтобы выразить их, особенно, если голос плохой тебе помощник, как это было у меня. Его небольшой диапазон не соответствовал моей внешности. Я, однако, делал успехи. Но Алиса всё была недовольна. За кулисами она говорила: «Или он, или я». Жуве поддерживал её.

страница 110

На «Мизантропе», в котором Алиса Косеа играла в «Амбассадер», во время антракта он сказал ей: «Жан Марэ? С ним у вас ещё будут приятные сюрпризы!» Я узнал об этом за несколько дней до генеральной и понял, что был одной — если не единственной — из причин, по которой он отказался от пьесы.

Жан твёрдо противостоял директорскому давлению. Но как он должен был волноваться! Он скрывал это от меня. Сочувствие и симпатии других партнёров помогали мне.

Настал день генеральной. Стою за кулисами, буквально согнувшись пополам. В зале Весь-Париж. За кулисами я слушаю своих партнёров. В публике мёртвая тишина, и смерть во мне. Руки влажные, я весь с головы до пят в холодном поту. Страх где-то в животе, ощущение одновременно ужасное и фантастическое. В желудке жжёт. Я уже не думаю о выходе, уверенный, что потеряю сознание до него. Машинисты, помощники режиссёров что-то говорят мне. Я ничего не слышу. Один из них перечисляет имена знаменитостей, присутствующих на спектакле. Самые известные из них кажутся мне незнакомыми. Вдруг одно из них приводит меня в себя: Жуве. Протест в одно мгновение уничтожает страх. Его остаётся ровно столько, сколько должен испытывать мой герой, молодой человек, возвращающийся к родителям после того, как он в первый раз провёл ночь вне дома.

Выход: я бросаюсь в холодную воду и не тону. Я должен сказать родителям: «Послушайте, дети мои!» Только бы публика засмеялась на эту реплику. Она смеётся. Выиграно. После первого акта уже нет сомнений в успехе. Публика ринулась за кулисы, заполнила уборные актёров, в том числе и мою.

страница 111

Во втором акте во время моей центральной сцены аплодируют. Когда я, плача, упал в кресло, устраивают овацию. Я ухожу со сцены под аплодисменты, разбитый, обливаясь потом. Раздеваюсь, обтираюсь губкой. Вдруг слышу гром аплодисментов. Опускается занавес. Надо раскланиваться. Я стою голый. Мне кричат, что публика вызывает меня. Выхожу на сцену в купальном халате. Овация. Не верю ни своим глазам, ни ушам. Я ли это? Мою уборную заполняют такие знаменитости, к которым я никогда не надеялся даже близко подойти. Я словно опьянел. Ивонн де Бре называет меня гением. Это меня отрезвляет. Я подозреваю, что здесь говорит её нежная дружба. Маргерит Жамуа попадает в точку, уверяя, что я никогда не смогу играть иные роли. Я об этом подумаю. И серьёзно. Очень многим я обязан этому замечанию. Благодаря ему всю жизнь буду искать трудности и роли, противоположные моим природным данным.

К третьему акту я успокаиваюсь. Решаю за четверть часа до выхода, вымыв лицо, растянуться на полу за кулисами у двери, в которую я должен войти, и плакать, чтобы покраснели глаза, а в голосе слышались слезы. Удивлению машинистов нет предела, когда перед выходом на сцену я вытираю слезы. Остаются покрасневшие нос и глаза, заплаканный голос — следы пережитого горя.

Это опухшее, бледное лицо, взъерошенные волосы, и особенно чересчур широкие в поясе брюки, которые я то и дело подтягиваю, грызя сахар, вызывают взрыв смеха. Я горжусь им.

Падает занавес. Триумф. Плачут, смеются, вопят. Публика встаёт, кричат о Мольере и Расине.

Я счастлив сверх всякой меры. Вдруг открывается железная дверь, и Коко Шанель протягивает мне руки. Я поворачиваюсь к ней спиной. Она хлопнула дверью. Слышу, как она бросает на ходу: «Этот маленький Марэ — хам!»

— Что ты ещё натворил? — спрашивает Жан.

страница 112

Что касается Жуве, то его не было в театре.

 

На следующий день Коко Шанель звонит Жану и одобряет меня: она поступила бы на моем месте так же. «Попроси его извинить меня и приходите завтракать». С этого дня она не переставала быть моей доброй феей, я расскажу об этом в своё время.

С той поры настоящая радость входит в мою жизнь. Каждый вечер я шёл в театр, как к любовнице. Я уходил оттуда, как уходят от неё — блаженствуя и исчерпав себя до дна. С каждым спектаклем я делал успехи. Критики единодушно хвалили меня, пьесу, моих товарищей, игравших превосходно, особенно Габриэлль Дорзиа и Марселя Андре. Дорзиа была образцом таланта, изящества, искренности и добросовестности. Как жаль, что Ивонн де Бре лишена её дисциплины!

Я получал двести пятьдесят франков в день. Никогда я не чувствовал себя таким богатым. В конце первой недели у меня было ощущение, что я украл деньги, которые мне заплатили, — такое удовольствие доставляло мне играть спектакль. Но очень быстро к этому привык.

Я был горд, что мог давать матери сто франков в день. Достаточно ли этого, чтобы она перестала «работать»?

Несмотря на то, что директор поднял цены на билеты, все они раскупались заранее. Мы играли с аншлагом. Группа учащихся попросила помочь им попасть на спектакль. Кокто предложил позвать сначала учителей, чтобы те решили, кто из учеников может посмотреть спектакль. Это вызвало безобразную атаку со стороны официальной газеты парижского муниципалитета, заявившей, что Жан Кокто хочет показать школьникам пьесу, которая может побудить их к разврату (sic) и кровосмешению (sic), выставленным в ней напоказ. Капгра показывает статью Жану Кокто. Тот приходит в ярость. Он отвечает в парижской газете «Се Суар», имеющей самый большой тираж: «Я не допущу, чтобы коллекционеры непристойных открыток судили о моей пьесе».

страница 108

Содержание

страница 113

ФРАНЦУЗСКОЕ КИНО ПРОШЛЫХ ЛЕТ