Жан Ренуар. «Моя жизнь и мои фильмы» (1981)

Глава 34. Ну и надоели же мне эти потолки!

(Перевод Льва Токарева)

Божественное провидение снова вмешалось и выбрало второе: началась война 1939 года. Был сделан ещё один шаг к полной катастрофе. При мобилизации на мне вновь оказались лейтенантские погоны, и назначили меня в армейскую кинематографическую службу. В период «странной войны» я снимал зевающих от скуки солдат. Из того времени запомнился лишь один эпизод, нарушивший однообразие этой войны без сражений.

Моя съёмочная группа состояла из оператора с помощником и инженера по звуку, тоже с помощником. Разъезжали они на специально оборудованном грузовичке. Я ехал впереди на маленькой легковой машине. Наша экипировка бросалась в глаза, мы выглядели слишком «киношно». Однажды я получил приказ снять школьников в какой-то прифронтовой деревне. Перепутав деревню, я внезапно оказался в окружении немцев. В этом секторе линия фронта была обозначена нечётко, и, сомнений быть не могло, я забрался в тыл вражеских позиций. К нам подошёл немецкий унтер-офицер. Весь его вид свидетельствовал о весёлом любопытстве. Мы отдали друг другу честь. Вскоре меня со всех сторон обступили группки немцев, которых это происшествие ничуть не удивляло. Немецкие солдаты, которые в этой деревне явно скучали так же, как и наши на своих квартирах, расплывались в глупых улыбках, которых не могут сдержать люди, наблюдая работу группы кинематографистов. Многие, вспоминая о более давней традиции, жестами показывали, будто крутят ручку кинокамеры. Я опять отдал честь унтер-офицеру, развернулся и спокойно возвратился на французские позиции.

Одним из преимуществ нашей бездеятельности для меня оказалось посещение Страсбургского собора. Всю жизнь я был антитуристом. Если памятник обозначался в путеводителе «представляющим большой интерес», этого было достаточно, чтобы я отказывался его осматривать. Мой друг Лестренгэ прекрасно характеризовал подобное настроение, приводя в пример осенний Версаль с его аллеями, усеянными палой листвой. «Мысль о том, что тысячи дураков, — говорил он, — млеют от восторга перед этим зрелищем, делает его невыносимым для меня».

Когда я снимал в Индии «Реку», мои товарищи по съёмочной группе организовали экскурсию в Тадж-Махал. Стояло полнолуние, а Тадж-Махал «надо» видеть при ясной луне. Я отказался поехать с ними и провёл вечер в итальянском бистро Нью-Дели. В итоге, так я и не увидел Тадж-Махал.

Что касается Страсбургского собора, то читатель, надеюсь, помнит о страстной любви моего друга Пьера Шампаня к автомобилям марки «Бугатти». Мы часто ездили на завод фирмы «Бугатти», расположенный в Мольсхайме (Эльзас), километрах в десяти от Страсбурга. Ожидая, пока починят машину, мы коротали день в кафе, попивая пиво и подкрепляя его рюмочками сливовой водки. Нам никогда не пришла бы в голову мысль осмотреть собор. Во время войны мне, вместе с моей группой, поручили запечатлеть на плёнке этот памятник. Увидев собор, я затрясся от восхищения и начал сомневаться в том, так ли уж ценен мой снобизм наизнанку, который был, а изредка ещё и теперь остаётся, одним из правил моего жизненного поведения.

Итальянцы ещё не вступили в войну, и французское правительство было готово на всё, чтобы обеспечить нейтралитет своих нерешительных соседей. Их осыпали знаками внимания. Так случилось, что Муссолини, приказавший показать ему «Великую иллюзию», попросил, чтобы автора фильма прислали к нему для прочтения курса лекций по режиссуре в Римском экспериментальном киноцентре. Французское правительство не хотело ни в чём отказывать Муссолини. Благодаря любезностям оно надеялось, что удержит дуче от вступления в войну. Я был военным, и мне оставалось только подчиняться. К тому же я не знал Италии. Моя жена Дидо, бывшая тогда моей секретаршей, очень хотела ехать со мной. Это не представляло никакого труда: она была бразильянкой, то есть подданной нейтральной страны. Кох тоже ехал с нами.

Пребывание в Риме стало для нас откровением. Даже сегодня — и невзирая на туристов — этот город остаётся потрясающим зрелищем. Я начал преподавать в Экспериментальном киноцентре и снимать «Тоску». Во Франции продолжалась «странная война», никак не влиявшая на нашу римскую жизнь. Но нас грубо пробудили от этого прекрасного сна. Первый признак того, что должны произойти серьёзные события, заметил Мишель Симон, игравший в «Тоске» роль Скарпиа. У Мишеля Симона в Риме были две страсти: фрески на потолках дворцов и кушетки в публичных домах. Каждый вечер он отправлялся в один из этих домов и вёл долгие разговоры с его обитательницами. Он показывал этим дамам сделанные им фотографии фресок. Однако однажды вечером в некоем борделе он нашёл свою привычную кушетку занятой какими-то штатскими, говорящими по-немецки. Симон потребовал у хозяйки, чтобы освободили его место, но она, охваченная страхом, отказалась это сделать. Возмущённый Мишель Симон вернулся ночевать домой. Утром он рассказал об этом инциденте, сделав такое заключение: «Плевать мне на их потолки!»

Но немцы организованно захватывали Вечный город. Их метод был прост. Единственной газетой, которая демонстрировала симпатию к Франции, оставалась газета Ватикана «Оссерваторе романо». Нацисты завербовали уличных хулиганов, карманников, сутенёров и специалистов по ночным нападениям. Этой армии бандитов поручили установить наблюдение за газетными киосками, где продавалась «Оссерваторе романо». Едва прохожий подходил к киоску и спрашивал эту газету, его тут же до полусмерти избивали палками.

Через сутки все мало-мальски нейтральные газеты превратились в сторонников союза с Германией. Кое-что из этой комедии пришлось пережить и мне. Когда я попросил в ресторане «Оссерваторе романо», меня крепко избили, и я не ушёл бы живым, если бы не назвал имени Муссолини, который, в конце концов, сам пригласил меня на эту каторгу. Посол Франции, кому я сообщил об этом происшествии, посоветовал мне уехать первым же поездом. Дидо, защищённая своим бразильским паспортом, осталась ещё на несколько дней. Она хотела забрать копию «Великой иллюзии», а также сдать какие-то документы в посольство Бразилии.

Шофёр, который вёз Дидо в посольство, проявил большое мужество: ведь недавний декрет запрещал женщинам пользоваться автомобилями. По пути машину задержала плотная толпа, ожидавшая появления Муссолини. Добродетельные граждане окружили машину Дидо и хотели вытащить из неё эту представительницу слабого пола, к тому же осмелившуюся протестовать. Спасло её появление дуче на балконе палаццо Венето. Дуче вышел объявить римскому народу, что отныне Италия будет сражаться на стороне Германии. «Кому принадлежит мир?!» — начал он свою речь, сделав размашистый жест. «Нам, нам!!» — вопила обезумевшая толпа. Сейчас Дидо смеётся, вспоминая эту декларацию, выдержанную в духе лучших традиций итальянского театра. Но тогда ей было совсем не до смеха.

Комментарий

1939. ❝Правила игры❞

Содержание

Исход

ФРАНЦУЗСКОЕ КИНО ПРОШЛЫХ ЛЕТ