Морис Шевалье. «Мой путь и мои песни» (1977)
Глава 1. Люка. (страницы 13-15)
(Перевод Галины Трофименко)| страница 13 |
При неожиданном появлении на сцене ребёнка, да в таком наряде, да с выражением такой отваги на лице, публика начала улыбаться. Почувствовав, что мой выход удачён, я весь напрягся и, чтобы не забыть слова, выбрал на потолке какую-то точку, уставился в неё и запел. Я слышал рояль, каким-то образом понимал, что каждый из нас существует сам по себе, и орал изо всех сил, не отводя глаз от выбранной на потолке точки. Я видел, что, продолжая играть, пианист приподнимается со своего стула, слышал, что мне что-то кричат из-за кулис, но ничто не могло меня остановить. В зале стоял хохот, женщины истерически взвизгивали, мужчины ударяли себя по ляжкам. Позвольте, но это же успех! Я ушёл со сцены под неописуемую овацию. В кулисах все рыдали от смеха. Я хотел снова выйти к публике, но меня остановили. «Всё сошло хорошо, — сказали мне, — но в следующий раз нужно сначала прорепетировать с пианистом, договориться о тональности. Ты пел на три тона выше аккомпанемента и так кричал, что можно было умереть со смеху». А я-то воображал, что это был триумф! Грустный возвращался я домой с мамой и Полем. Они утешали меня, говорили, что в следующий раз все будет гораздо лучше.
Да, но всё-таки я выступил. На настоящей сцене. Перед публикой. Один!
В воскресенье вечером повторялась субботняя программа, и теперь я был спокойнее. Я знал, что, выйдя на сцену, не умру от страха, а это было уже кое-что! Жоржель и Леон Дельпьер, которые отнеслись ко мне доброжелательно, объяснили мне, что певец и аккомпанемент не могут действовать в разных тональностях, что в прошлый раз публика действительно смеялась, но этот смех не был хорошим и то, что я делал, было не артистично! «Хороший смех», «артистично»... Эти слова запали в мою память, чтобы остаться там навсегда. Ах вот в чём дело, значит, недостаточно заставить людей смеяться. Нужно, чтобы этот смех был здоровым, естественным, чтобы, смеясь, не насмехались! И, оказывается, на сцене нужно не только петь. Всё, что делаешь, должно быть отработано, отделано, артистично!
| страница 14 |
«Хорошо, — ответил я им. — Не беспокойтесь, я понял! Нужно быть артистом».
С этими мыслями я отправился в понедельник утром выполнять мамины поручения. Все торговцы на нашей улице были в курсе событий и обслуживали, как мне уже казалось, внимательнее, чем обычно. Мясник дал кусок колбасы получше. Булочница — свеженькую сдобу... «Как это тебе пришло в голову? Расскажи нам... Кто тебе посоветовал?.. Где ты всему этому научился?»
Да разве я знал? Я был в смятении от собственной дерзости. Мне теперь казалось, что я действовал в приступе лихорадки, в припадке какой-то болезни. Да, но ведь всё это было. Теперь нужно петь лучше. И быть артистичным. Вот и всё.
Палец мой начинал заживать, и я помнил об обещании, которое дал Люке. Всё, что произошло, было прекрасно как развлечение в конце недели, но мне нужно было вносить свою долю в дом. Мне предстояло вернуться в мастерскую и «кнопить» вдвойне, чтобы наверстать упущенное за время болезни. Значит, следовало наилучшим образом использовать те несколько дней, что у меня оставались.
По воскресеньям мы часто ходили на дневные представления в «Консер дю Коммерс». Я уже упоминал об этом, но не познакомил вас с артистами, которые сделали этот кафе-концерт таким популярным. Представлю их вам теперь, так как это очень важно для продолжения моей истории. Директора — он был очень хорошим комическим актёром — звали Вернер. Был ещё некто Барок. Его специальностью — а он выступал во всех кафе предместья — были монологи. Барок пользовался большим расположением рабочих. Он заикался, всегда был навеселе и перекидывался с публикой шутками на арго, потому что, как правило, не знал как следует своих песен. Он и Вернер в конце программы играли всегда какую-нибудь одноактную пьесу, из которой они знали только начало и конец. Всё остальное было импровизацией, и я помню, какой неудержимый смех они вызывали.
Был в этом кафе-концерте ещё один молодой человек лет двадцати. Он выходил первым, а потом появлялся снова через несколько номеров. На его обязанности лежало помогать «звёздам» переодеваться за кулисами, иногда суфлировать тем, кто не знал как следует своего текста. Словом, он делал всё, только что не подметал. Звали его Буко. В конце программы у него была маленькая роль в одноактной пьесе с Вернером и Бароком. Буко был невысокого роста, с несколько крупноватой для его фигуры головой, грустным выражением лица и замогильным голосом. Не имея возможности купить открытые лакированные туфли, которые тогда носили с фраком, он решил проблему, надев прямо на носки
| страница 15 |
новенькие блестящие галоши. Ему самому, да и всему залу, это казалось верхом элегантности! В Бельвиле не очень-то разбирались и таких вещах. В первом выходе он выступал во фраке, исполняя песенки из репертуара Майоля. Надо сказать, что его номер был самым жалким из всей программы этого скромного кафе-концерта. После него пела худая, неумело накрашенная женщина, потом снова появлялся Буко, теперь уже в амплуа комика. И вот этот малый, только что в своей претенциозности доходивший до нелепости, полностью преображался. Теперь он был сама непринужденность. Каждое его движение вызывало смех и восторги зрителей. На сей раз его худенькая фигурка была затянута в какой-то очень тесный костюм, а на большой голове сидела слишком маленькая для неё шляпа, из-под которой на вас глядело размалёванное красным и белым лицо. В этом облике да со своим замогильным голосом оп был так торжественно забавен, так неотразим, что становился главным номером программы — затмевал любую из местных «звёзд». Он поразил моё юное воображение, и однажды после концерта я осмелился заговорить с ним. Он ответил мне беззлобно, но несколько свысока... примерно с одного метра шестидесяти. Не могу сказать, чтобы между нами завязалась настоящая дружба, слишком велика была разница в возрасте. Но он разговаривал со мной, разрешал заходить за ним.
Каждую неделю он наведывался к музыкальным издателям кварталов Сен-Мартен и Сен-Дени за новинками. В такие дни вместо кепки он надевал шляпу и «выходное» пальто с бархатным воротником. Он говорил: «Я иду в Париж». Как-то я попросил его взять меня с собой. Мне так хотелось увидеть издателей, репетиционные залы, артистов, работающих над песней... Он согласился.
Этот день стал для меня не просто прекрасным. Он стал великим. Ведь я побывал там, где создавались популярные мелодии, безраздельно владевшие мной. Буко всё показал мне. Он немножко гордился своей ролью проводника. Мы пошли к Кристине — создателю самых известных песен Майоля, Полена и Дранема. Побывали у Граме, который писал и издавал комические монологи, и у многих других. Я пожирал глазами мужчин и женщин, с которыми разговаривал Буко. Он показал мне Майоля — Принца песни того времени, человека с очень приятным лицом, несколько полного, выхоленного, выглядевшего богатым, сытым, уверенным в успехе. Популярность Майоля в то время была так велика, что в каждом парижском округе был свой любимец, который исполнял песенки его репертуара и соответственно награждался «титулом»: «Майоль из Туреля», «Майоль из Гренеля», «Майоль из Батиньоля» и т. д.
Когда Майоль стал прощаться со служащими издательства, его рассеянный взгляд скользнул случайно по Буко, затем по мне.
| страница 12 | Содержание | страница 16 |