Морис Шевалье. «Мой путь и мои песни» (1977)
Глава 1. Люка. (страницы 19-21)
(Перевод Галины Трофименко)| страница 19 |
Из зала ему бросали шутки, он отвечал на них. И эти грубоватые ответы больше всего развлекали публику. Жильбер объяснил, что это и есть его жанр — балагурить с залом: отвечать на каждую реплику быстро, язвительно дерзко, а песенки лишь предлог для весёлой перепалки между ним и зрителями. Когда его бурное выступление закончилось, на сцену вынесли плакат, крупными буквами там было написано: ПРОСЛУШИВАНИЕ. И наступила моя очередь.
В зале смеялись, шумели, кричали и моё появление на сцене прошло почти незамеченным. Людям нужно было какое-то время, чтобы прийти в себя. А мой рост и возраст были слишком малы, чтобы привлечь их внимание. Я вышел, спел и ушёл, не почувствовав ни малейшего контакта со зрителями. Раздалось лишь несколько хлопков. Вторая песенка заставила их быть немножко внимательнее. Кое-где слышался слабый смех. Я ушёл со сцены с гнетущим ощущением провала. В оцепенении я ждал, что мне вынесут деньги на омнибус, когда в артистическую вбежали Ритье и Жильбер.
— Отлично, малыш! Ты им понравился. Придётся немало поработать. Но они нашли тебя забавным... и мужественным.
Мужественным! Это слово поразило меня. На самом деле, ведь надо много мужества, чтобы оставаться весёлым, когда зал не отвечает тебе. Мне казалось, что они говорят это из жалости, только чтобы утешить меня.
— Так вот, малыш, ты начнёшь в четверг. Мы работаем четыре дня в неделю — в четверг, субботу, воскресенье и понедельник. Два выступления за вечер. Сколько ты хочешь получать?
— Что? — задохнулся я от неожиданности. — Сколько вам будет угодно. Я не знаю.
— Тогда слушай. Я беру тебя на полмесяца и буду платить по двенадцать франков в неделю. Три франка за рабочий день. Если ты найдёшь новые песенки и будешь пользоваться успехом, может быть, мы продлим ангажемент. Согласен?
Брат кивал головой, моргал, делая мне знаки, чтобы я согласился. Я быстро подсчитал. Двенадцать франков, это на два франка больше, чем в самые лучшие недели я мог заработать в мастерской. Значит, я туда не вернусь. Целый день свободы, и главное, я — профессиональный певец!
Я просто обезумел от счастья. Как снаряд, выпущенный из катапульты, ворвались мы с Полем домой.
— Мама... послушай!..
Она любовно смотрела на нас.
— Но если после «Казино де Турель» ты не получишь ангажемента, ты обещаешь мне вернуться в мастерскую? — спросила она.
| страница 20 |
Я бросился в её объятия.
На Буко, с которым я поделился своей новостью, она, на мой взгляд, не произвела достаточного впечатления; правда, он согласился, что теперь, раз я свободен в дневные часы, нам легче будет поддерживать дружеские отношения. Наши «походы» в Париж стали более частыми, а потом я стал ходить туда один в новом пальто с бархатным воротником и в великолепном новом кепи. Издатели уже знали меня. Я постоянно наведывался к ним в поисках новых песен.
По истечении трёх недель директор «Казино де Турель» уволил меня, сказав, что он очень мною доволен, но пришло время изменить состав труппы. Конечно же, меня пригласят снова... позднее.
Я попросил Буко поговорить обо мне с директором «Консер дю Коммерс», и тот пригласил меня для переговоров:
— Я могу выпустить тебя между двумя выступлениями Буко, но так как это будет добавлением к программе и ты будешь петь только раз в вечер, я не могу платить тебе столько, сколько ты получал в «Туреле». Если ты согласен на пять франков за пять выступлений, тогда договорились!
У меня замерло сердце, я пробовал объяснить ему, что ушёл из мастерской, что должен приносить маме хотя бы десять франков в неделю. Но он был неумолим. В тот день я впервые понял, сколько жестокости скрывается под обходительными манерами этого Мира Улыбок.
Совершенно обескураженный, я согласился, хотя по уговору с мамой падение моих заработков с двенадцати франков до пяти означало конец моей артистической карьеры. К моему удивлению, именно она, видя моё огорчение, посоветовала мне не сдаваться и сделать ещё несколько попыток. Ну а если уж дела не пойдут на лад, придётся набраться мужества и возвратиться в мастерскую.
Итак, исполнение приговора откладывалось. Моя дорогая старушка
| страница 21 |
давала мне ещё четыре недели. И назавтра, приведя себя в порядок, я отправился в Париж. Страсбургский бульвар, кафе-концерт «Виль Жапонез» * (Японский городок), ежедневно утренняя и вечерняя программы.
— Нельзя ли видеть хозяина:
— Пройдите в кассу.
Боже, это не хозяин, а хозяйка...
— Добрый день, ма-ма-даам! — Меня бьёт дрожь. — Я артиист... Я хотел бы узнать, нельзя ли мне устроить прослушивание на публике.
В её глазах мелькнул смех.
— Приходите вечером, молодой человек, к восьми часам. Посмотрим.
Мчусь домой, готовлю костюм. Обедать не могу, слишком взволнован. В восемь часов я на месте. Прохожу в уголок артистической уборной. Здесь одеваются все вместе — и мужчины и женщины. Полная брюнетка в одной рубашке натягивает чулки. Не могу отвести от неё глаз, у меня пересыхает горло. Режиссёр предупреждает: мой выход через десять минут. Одеваюсь, гримируюсь. Пою. Никого не вижу, ничего не слышу. Возвращаюсь в артистическую, переодеваюсь. Не осмеливаюсь ни о чём спросить до конца спектакля. Наконец хозяйка вспоминает обо мне. Иду к ней, чудом держась на ногах.
— Если хочешь дебютировать в пятницу вечером, приходи к восьми часам. Попробую взять тебя на неделю. Два выступления утром, два — вечером. Больше трёх франков в день я тебе дать не могу... Ну как?
Трижды семь — двадцать один, это всё, что мне нужно знать.
— Согласен!
Полночь. Врываюсь домой, бужу Поля, Люку и объявляю им, что на будущей неделе Патапуф принесёт домой двадцать один франк. Это рекорд. Я на седьмом небе. Засыпаю... и мне снится полная брюнетка из «Виль Жапонез», натягивающая чулки.
| страница 18 | Содержание | страница 22 |