Морис Шевалье. «Мой путь и мои песни» (1977)
Глава 1. Люка. (страницы 44-46)
(Перевод Галины Трофименко)| страница 44 |
Репетиция с оркестром. Вокруг атмосфера молчаливой враждебности. Монтель в бешенстве, не глядит в мою сторону. Что-то будет вечером?! Нервы с самого утра напряжены до предела. Меня терзают самые мрачные предчувствия, а к семи часам вечера нападает такая зевота, что я просто не могу закрыть рта. И вдруг наступила разрядка. Я почувствовал себя легко, как будто испытание предстояло не мне, а кому-то другому. Удивительная всё-таки штука — нервная система!
Ну, раз я успокоился, пойду-ка и хорошенько пообедаю. А там посмотрим.
Первое отделение началось, и «звезда» спокойно проследовала к себе в уборную. Что за рёв там в зале? Кого это так вызывают, Монтеля? Почему же он не бисирует, как обычно? Надо посмотреть... Слышу, как один машинист сцены говорит другому: «Монтель хочет угробить Шевалье... Слышишь, что делается?» Свист, топот, рёв, завывания, зал требует Монтеля, а он, бледный от злости, в гриме комика, стоит за кулисами, не шелохнётся.
Оркестр начинает мою интродукцию. Она почти не слышна, всё перекрывает шум в зале. Жоржель буквально выталкивает меня из-за кулис. При моём появлении рёв усиливается. Делая вид, будто ничего не происходит, я начинаю кружиться в танце по сцене. Посмотрим, кому надоест раньше — им или мне... В зале светопреставление, а я порхаю, не чувствуя под собой пола. И вдруг шум стихает. Все с удивлением смотрят на меня... Теперь в зале уже тихо, но я продолжаю кружиться, усиливая комические движения моего долговязого персонажа. Проходя в танце близ рампы, я заговорщически подмигиваю зрителям... Раздаётся взрыв смеха, он нарастает; я натягиваю шляпу на самые уши, делаю эксцентрические па. Это новинка. Я выдаю целый каскад забавных трюков. Зал хохочет, назревавший скандал забыт в одно мгновение, ушёл в прошлое. Настоящее же — это молодой девятнадцатилетний комик. Поверив своей интуиции, я вышел из трудного положения и выиграл ещё одну партию.
Я сам устал от того, что всё время обрушиваю на вас все эти «я», «мне», но ничего не поделаешь. Придётся уж вам меня простить. Ведь меня просили рассказать о себе, а не о Викторе Гюго! Я пел песни, зарабатывая этим на жизнь, и не могу в один момент превратиться в маститого писателя. Никто же не требует от писателей, чтобы они умели петь. Значит не надо требовать и от певца литературных способностей. Их ведь может у него не быть.
Господа судьи, моя история будет краткой... Впрочем, не такой уж краткой, у меня есть ещё кое-что в запасе.
Однажды вечером вся труппа «Эльдорадо» была взбудоражена известием, что нас пришёл смотреть постановщик больших ревю
| страница 45 |
в «Фоли-Бержер» Флер. Актёры и актрисы «выкладывались» до предела в надежде быть замеченными этим Наполеоном мюзик-холла. Во время исполнения очередного номера свободные актёры жадно следили за реакцией великого человека. Только я не испытывал никакого волнения, ибо в этот момент ни к чему большему не стремился и ничего не ждал.
И вдруг на следующий день мне вручают письмо со штампом «Фоли-Бержер». Просят срочно зайти к директору. Оказалось, что единственным, кто получил такое приглашение, был я. Назавтра, когда я пришёл домой обедать, у меня в кармане был контракт на три сезона в «Фоли-Бержер» с жалованьем в тысячу восемьсот, две тысячи и две тысячи пятьсот франков в месяц, но мама уже привыкла не удивляться никаким чудесам моей карьеры.
Весть о моём сказочном контракте с «Фоли-Бержер» облетела весь мир кафе-концерта в Париже, и это кочевое племя певцов и певиц почувствовало, что один из них отрывается, уходит. Между нами уже что-то стояло.
В «Фоли-Бержер», и в зале и на сцене, всё было как-то особенно значительно, роскошно, богато. Это был совсем иной мир, чем тот, к которому я привык. Большая часть публики «Фоли» ни разу не ступала ногой в «Эльдорадо», хотя он был главным среди всех кафе-концертов.
Мюзик-холл на улице Рише принадлежал к международному классу. Оп был самым большим в Париже. Все иностранцы, приезжавшие в столицу, шли туда в первый же вечер. Невероятных размеров променуар был настоящим рынком любви. В партере, в ложах и на авансцене можно было увидеть самых знаменитых мужчин и женщин. «Фоли-Бержер» называли вавилонской башней порока; здесь, в дыму гаванских сигар, на обнажённых плечах сверкали драгоценности, звучали все языки мира. Сюда, в этот храм богатства и красоты, приходили люди, жившие слишком лёгкой жизнью.
Шумную и невнимательную публику мало интересовало то, что происходило на сцене. Номера следовали один за другим, зрители встречали их с полным равнодушием. Дирекция предложила мне выступить в программе, которой открывался сезон, предшествовавший «Большому зимнему ревю». Это было весьма почётно. Французских певцов в «Фоли-Бержер» никогда не брали — слишком интернациональной была здесь публика. Приглашали комических танцовщиков, жонглёров, акробатов, иллюзионистов, то есть актёров чисто зрелищных жанров. В прошлом сезоне пригласили Майоля, но даже он, несмотря на всю свою популярность, не пришёлся по вкусу публике «Фоли-Бержер». Для меня сделали
| страница 46 |
исключение из-за особого характера моей программы, в которой песни сочетались со спортивными и танцевальными номерами.
Итак, однажды сентябрьским вечером я должен был дебютировать на сцене «Фоли» — единственный певец среди блестящих артистов, съехавшихся со всего света и представлявших самые разнообразные жанры.
Во время первого отделения я вышел в променуар, чтобы посмотреть оттуда великолепные номера, исполнявшиеся на сцене; смотрел и отказывался понимать публику, которая абсолютно не реагировала на них. В променуаре всё время разговаривали, в партере двигались, в ложах громко приветствовали друг друга. Только зрители галёрки пришли сюда ради спектакля, но и они плохо воспринимали то, что происходило на сцене: всё доходило до них словно размытым — мешал шум, доносившийся снизу.
А я-то воображал, что смогу что-то открыть Большому Парижу! Не случится ли так, что мой жанр, казавшийся таким новым в обыкновенных залах, будет совсем неинтересен публике, привыкшей к выступлениям международных знаменитостей?
Помню, моим выходным номером была песенка-пародия на пьесу Анри Батайя «Дитя любви». Рефрен обычно сразу устанавливал дружеский контакт с публикой, но в тот вечер она оставалась холодной. Ни одной улыбки. На всех лицах застыло выражение скуки. После третьей песни стало ясно, что я провалился. Публика здесь была слишком хорошо воспитана, чтобы шумно выражать своё неудовольствие, она давала его почувствовать презрительной сдержанностью.
Я был убит. Мне вспомнился провал в «Пти Казино», последовавший за успехом на Авеню Ваграм. Ситуация была очень схожей — переход от одной публики к другой. Только здесь категории были иные и скачок неизмеримо выше: из «Эльдорадо» в «Фоли-Бержер»!.. У меня было такое чувство, как будто мне дали пощёчину.
На следующий вечер меня выпустили раньше и сняли одну песню. Я так боялся, что мой контракт будет расторгнут, что был почти благодарен за эту полумеру. А ещё через день статья в «Фигаро» просто добила меня. Критик Нозьер, восторженно отзываясь об остальной программе, обо мне писал: «Откуда на сцене лучшего мюзик-холла страны взялся этот верзила? Кто придумал выпустить этого нудного вульгарного комика? А его песни! Какая гадость!»
Я всё понял. Я был слишком необразован и недостаточно умён, чтобы понравиться Большому Парижу. Я не должен был уходить из кафе-концерта, не должен был расставаться с его публикой, которая умела веселиться щедро и от души.
Уверенный, что меня уволят, я сам пошёл к Флеру.
| страница 43 | Содержание | страница 47 |