Морис Шевалье. «Мой путь и мои песни» (1977)
Глава 2. Лондон, Голливуд, Париж. (страницы 108-111)
(Перевод Галины Трофименко)| страница 108 |
Я действительно отвечаю не сразу. То, что мне предстоит, требует новых усилий, а я всё время ощущаю усталость.
Джордж Бернард Шоу! Ну да! Величайший английский писатель. Слишком великий. Снова придётся сдавать экзамен! Да ещё по предметам, в которых я абсолютно не разбираюсь.
— Вы считаете, что это необходимо?
— Нет, вы бредите, Морис! Англичанам это показалось бы оскорбительным и совершенно погубило бы вас в Лондоне.
Шоу живёт недалеко от Пикадилли. Хоть в этом повезло. Нас тотчас же принимают. Великий человек передо мной.
Во всяком случае, он красив!
Высокий, худой, прямой. Совершенно седая, очень ухоженная борода. Изыскан. Тонкое, румяное лицо, а глаза... потрясающие! Голубые, но такие, какие бывают у молодых. С затаённым смехом, как будто в любое мгновение он готов расхохотаться. Нет, он просто великолепен! Какой прекрасный образец физической и умственной жизнеспособности. И, несмотря на возраст, он не сбавляет темпа, не остаётся в стороне. В отличие от других знаменитых пожилых англичан, которых мне приходилось встречать, он покоряет своей индивидуальностью.
Шоу протягивает мне руку. Настоящее мужское рукопожатие. Взгляд его фаянсово-голубых глаз гипнотизирует меня. Я говорю: счастлив, польщён. С трудом подбираю слова.
Очевидно, в это утро я не в ударе. Разговор не клеится. Пауза. Потом начинает говорить он.
Английские газеты только обо мне и пишут, и ему захотелось во что бы то ни стало познакомиться с французским актёром, способным так взволновать сердца и умы англичан, сумевшим побороть пресловутую британскую холодность.
Он говорит, а я улыбаюсь. Я взволнован — не так сильно, как стараюсь показать, но всё-таки немного взволнован. После Голливуда со мной происходит столько невероятного, что я должен немного притормаживать свои эмоции, иначе взорвусь. Когда я начинаю нанизывать фразы, которые обычно говорят в таких случаях, он меня вдруг прерывает. Наверно, я сказал глупость? Сделал промах? Никогда ведь не знаешь, в каком направлении работает мысль собеседника. Он кладёт мне на плечо руку.
— Послушайте, мсьё... — Он останавливается, как будто забыл, как меня зовут. Хочу подсказать, но не осмеливаюсь, и он продолжает, невозмутимо и весело: — Вы очень симпатичный парень. Поэтому я буду говорить с вами совершенно откровенно. Я никогда не хожу в кино и очень редко — в театр. Я вас никогда не видел ни на экране, ни на сцене. Я не знаю вашей манеры игры, вашего жанра, не знаю, тенор вы, баритон или бас... Пожалуйста, не обижайтесь, дорогой мсьё... (Тут мне удаётся подсказать ему своё имя.)
| страница 109 |
(Морис Шевалье)
| страница 110 |
Но мне, как писателю, всё-таки захотелось познакомиться и поболтать с человеком, который вызывает всеобщий восторг. Теперь расскажите мне о своём жанре. Как вы поёте?..
Я так поражён, что улыбка застывает у меня на губах. Постепенно прихожу в себя, продолжаю смотреть на него, но теперь и в моих глазах смех. До меня доходит комизм положения.
Вместо почтительных слов, всяких церемоний и расшаркиваний мне хочется ему сказать: «Ах, мсьё Бернард Шоу, как вы облегчили моё положение! Мне так приятна ваша откровенность! Теперь я могу признаться вам, что и я никогда не читал ни одной вашей книги!»
Вернувшись в Нью-Йорк, узнаю, что опять поступил в распоряжение Любича. Очень этому рад, потому что работать с ним приятно и легко. Я прекрасно его понимаю и отлично знаю, чего он хочет. Он так убедительно талантлив, что артисту остаётся только подчиняться его требованиям.
Итак, идут съёмки «Весёлого лейтенанта». Выступаю с песнями по радио. Начинается зимний сезон. В воскресенье в «Метрополитен-опера» состоится большое представление в фонд помощи артистам. Наряду с крупнейшими «звёздами» Нью-Йорка пригласили выступить и меня. Кто осмелился бы отказаться от участия в таком деле?
Должен петь в десять вечера, а уже с полудня меня охватывает необъяснимая тревога. Объясняю это нервами и постоянным опасением, что не заслуживаю своей популярности. Вечером пою, преодолевая своё состояние, подобно тому как преодолевают заросли непроходимого леса. Мне устраивают долго не смолкающую овацию. Возвращаюсь в гостиницу, почти шатаясь. Вероятно, это какой-то приступ. Если завтра не станет лучше, придётся вызвать врача.
Утром получаю телеграмму из Парижа. Умерла мама...
В первый момент я не понял, что случилось, хотя и почувствовал почти физически страшный удар, который расценил как следствие вчерашней тоски. Перечитываю... Теперь понял. Голова кружится так, будто от меня уходит половина меня самого; ушёл смысл жизни, ушло желание работать. Сердце опустошилось, как перевёрнутая чаша. Не знаю, сколько дней провёл я в таком состоянии. Все мои мысли были о Люке, и я снова и снова плакал, всхлипывая как несчастный малыш, каким я себя и ощущал. Какой, оказывается, большой источник слез у мало-мальски искреннего человека!
| страница 111 |
Суперменам каким-то образом удаётся принимать самые болезненные удары, сохраняя каменное лицо. Я же мог служить примером того, как бывший паренёк из Менильмонтана, хотя и достиг высокого положения, не очерствел душой. Я чувствовал себя бесконечно несчастным. Мне не удалось с ней проститься, а ведь она была моей настоящей, моей единственной подругой. Люка, старушка моя! Потерянный в шумном Нью-Йорке, подавленный горем, «весёлый лейтенант» был очень жалок.
Вышел фильм «Марокко» с Марлен Дитрих. Такой успех выпадает в Америке на долю иностранной актрисы только раз в десять лет.
Приехав в Голливуд, я подошёл к Марлен в ресторане студии и рассказал ей о впечатлении, которое произвёл на меня «Голубой ангел». Это были не комплименты, а почти признания.
Теперь мы здоровались, иногда вместе пили чай, говорили о её стране, о моей, которую она очень любила. Мы стали, как принято выражаться в Америке, добрыми друзьями. Интересовались работой друг друга, советовались, ободряли друг друга. Она была чудесным товарищем, остроумна, даже блистательна и при этом трогательно внимательна. Надо признать: подруга столь же нежная, сколь привлекательная.
В Голливуде о нас стали сплетничать. Мы не хотели ничего плохого, но наши отношения были для нас такой разрядкой среди бесконечной работы — кино, кино, кино... что мы не обращали ни на что внимания и переживали период нежности и отрешённости от окружающего. Увы, так не могло продолжаться. Приехала Ивонна. Происходили неприятные сцены. Марлен считала, что нашу дружбу надо прекратить, раз она вызывает осложнения: но я не мог больше жить без того, что принесло мне счастье. Мы сказали с Ивонной друг другу непоправимые слова. Я понял: наступила естественная развязка. В течение многих лет мы честно старались сделать нашу жизнь приятной, но потерпели поражение. Ивонна была ещё молода, красива, талантлива. Мы расстались, но материально она была теперь обеспечена на всю жизнь. Я от всего сердца желал ей встретить человека, который подошёл бы ей больше, чем я. Оставшись один, я погрузился в глубокую, беспросветную тоску. В течение одного года я потерял мать, расстался с женой и оказался в одиночестве среди блеска, шума и лихорадки, которые наполняют жизнь международной кинозвезды.
На обедах, когда собирались только французы, как это часто бывает в Голливуде, я уже несколько раз встречал Шарля Буайе. Я хорошо его знал, аплодировал ему в Париже, где он, несомненно, был самым одарённым из всех молодых французских драматических актёров, но во Франции всегда избегал его. Почему?
| страница 107 | Содержание | страница 112 |