Морис Шевалье. «Мой путь и мои песни» (1977)
Глава 2. Лондон, Голливуд, Париж. (страницы 112-114)
(Перевод Галины Трофименко)| страница 112 |
Стыдно признаться! Мне казалось, что он принадлежит к другому миру. Я восхищался им, но боялся, что дружба принесла бы нам обоим разочарование. Ведь наш уровень, уровень артистов мюзик-холла, думал я, совершенно иной, чем уровень драматических актёров. Они начитанны, образованны. Они — актёры. Они — играют. А мы — характерные типы! Мы ближе к циркачам. Сближение началось совсем недавно, потому что новое поколение исполнителей песен имеет теперь другие корни. В прежние времена я знал больших артистов кафе-концерта, которые были почти неграмотны.
А потом понемногу певцы стали пробовать свои силы в драме и оказались великолепными актёрами, так как обладали способностью устанавливать непосредственный контакт с публикой, а это свойственно только мюзик-холлу. Интерес к нам возрос. Анри Бернстайн, Саша Гитри, Бурде, Альфред Савуар предлагали написать для меня пьесы. Мне это было лестно, но я всегда предпочитал выступать на сцене с песней и ограничивал свои стремления. Мне хотелось как можно ближе подойти к тому, что я назвал бы: «Актёр мелодической комедии».
Я сделал это отступление, чтобы объяснить, какая стена, как мне казалось, стояла между Шарлем Буайе и мной. Но я был так одинок, так несчастен после всех свалившихся на меня бед, что он показался мне посланцем судьбы, и я принял дружбу, которую он мне предложил. До него у меня никогда не было настоящего друга. Ведь недаром же говорят, что дружба часто бывает сильнее любви. Шарль был человеком широко образованным. Он обладал всем, чего не было у меня. Я же мог предложить ему свойственный мне здравый смысл, интуицию, энергию и, самое главное, искренность, которую ему не часто приходилось встречать в кругу изысканной публики, где он вращался.
Как я был счастлив! Я жадно учился всему. С тех пор как я стал читать, у меня появились новые, совершенно неведомые прежде радости, появилось ощущение, будто я часами разговариваю с людьми, намного умнее меня, а так как мне не надо было отвечать, разговор шёл без промахов с моей стороны.
| страница 113 |
(Жанетт Мак-Доналд и Морис Шевалье в фильме «Весёлая вдова»)
Каждое лето я возвращался во Францию, в Ля Бокка. И на Ривьере и в Париже мои выступления встречали так же горячо, хотя и несколько менее шумно. Я по-прежнему высоко котировался в Америке. Но всё, что происходило в Голливуде, было мне не по душе. На вечерах, куда меня приглашали, я выглядел как на похоронах. Я никогда не попадал в нужный тон. Мне было трудно дышать в этой атмосфере. Словом, в Америке я чувствовал себя в своей тарелке только на сцене или перед кинокамерой. В повседневной жизни я был как рыба, выброшенная на берег. Наверно, дело было во мне самом, в моём простонародном характере, моём чисто парижском юморе.
Как раз в это время впервые за семь лет моей работы в Голливуде между «Метро-Голдвин-Майер» в лице Ирвинга Тальберга и мной неожиданно возник серьёзный спор относительно второго фильма, в котором я должен был сниматься на этой студии после «Весёлой вдовы». «Колумбия» уступила «Метро-Голдвин-Майер» актрису Грейс Мур, поставив условием, чтобы её имя стояло первым на афише.
| страница 114 |
— Вы знаете, Ирвинг, что это невозможно. По контракту первым на афише должно стоять моё имя.
Тальберг возразил, что главное — сделать хороший фильм, заработать побольше денег. Я ответил, что предпочитаю быть первым в «Казино Монпарнас» в Париже за сто франков в день, чем вторым в «Палас» в Нью-Йорке за тысячу долларов. Отстаивая своё место, я отстаивал свою честь. Имеет же человек право серьёзно относиться к тому, во что он вложил всю жизнь. В таких вопросах не шутят.
Переговоры продолжались в течение нескольких дней, но я не уступил. Расторгнув контракт, я некоторое время приходил в себя от этого невероятного решения и подводил итоги своего пребывания в Америке. Мне пошёл сорок шестой год. В течение семи лет, что я работал в Нью-Йорке и Голливуде, я прочно держался в седле. Я привёз из Парижа товар, который понравился и который здесь щедро оценили. Мы были квиты. Зачем же мне теперь цепляться за них? Бороться за то, чтобы сохранить своё место в Голливуде? Я был уверен, что никогда не смирюсь с трескучей рекламой, которая является уделом каждой «звезды». Я не был ни достаточно честолюбив, ни достаточно молод, чтобы бороться. Первое небольшое недоразумение позволило мне выйти из игры с честью. Чего же мне ещё? Всё великолепно разрешилось, и, возвращаясь на родину, я с удовольствием вспоминал наиболее интересное из того, что было мною пережито в США.
Я лежу в шезлонге на палубе среди других пассажиров. Горизонт кажется мне гигантским экраном, на котором проходит масса лиц. «Сцены» и «скетчи» сменяют друг друга так, будто в момент моего окончательного возвращения на родину американское море прежде, чем поглотить эти лица, пожелало показать мне их, как воспоминания, в которых надо разобраться. Так артисты выходят кланяться после представления, чтобы напомнить о себе зрителям и услышать аплодисменты.
Все эти мужчины и женщины раскрыли тебе свои объятия. Они сделали и сказали всё, чтобы ты, иностранец, почувствовал: твою работу признали, оценили.
Я знаю, что актёр несёт искусство публике, как торговец галстуками предлагает галстуки, как преподаватель лицея предлагает свои знания. Я знаю, что всё только товар — хороший или плохой, что клиент может быть доволен или недоволен. Кроме всякой философской неразберихи есть закон спроса и предложения, есть тот, кто предлагает, и тот, кто покупает, тот, кто творит, и тот, кто наслаждается плодами творчества.
| страница 111 | Содержание | страница 115 |