3. ПЕРВЫЕ КАНИКУЛЫ В ЗАМКЕ КЛЕРМОН
Оливье
Дорога из Парижа в Нант, где мы проводили часть наших каникул, была долгой. Я приближался к совершеннолетию, и мои воспоминания достаточно ярки, несмотря на прошедшие годы. Нас пригласили к тёте Мари, воспитавшей маму после безвременной кончины её родителей. Замок в стиле Людовика XIII с его 350 окнами возник перед нами после шести часов пути в машине с папой за рулём. Перспектива пожить тут целый месяц делала нас снисходительными к его талантам шофёра. Через несколько дней, к его великому огорчению, ему предстояло покинуть нас и отправиться на съёмки. Возможность побыть с нами значила для него больше, чем профессия. Но ведь ему надо было зарабатывать на хлеб!
Владения тёти примыкали к городку Клермон-сюр-Луар, возвышавшемуся над рекой к востоку от коммуны Селлье. Справа от главного здания замка из розового кирпича и туфа находилась ферма, а слева — огород с оранжереей, ставшей любимым местом отдыха отца, разводившего там цветы. Поднимая клубы пыли, способные скрыть гостей от хозяев при въезде на главную аллею, мы всё же успели издали разглядеть статную фигуру тёти Мари на крыльце рядом с уже приехавшими родственниками, среди которых была и тётя Жанна. Ритуал, сопровождавший наш приезд, был неизменным: чай и хлеб с вареньем подавались в одном из помещений фасада, откуда открывался дивный вид на Луару и на расположенную рядом оранжерею с её дурманящими ароматами и гнёздами ос, готовых тотчас бросить против нас свои эскадрильи...
От нас требовался краткий отчёт о путешествии. То, что мы добрались до места, несмотря на поломки и ошибочно выбранное направление, было просто чудом. Ничуть не смущаясь, отец красочно и остроумно описывал нашу поездку. В то время ещё не было автострад, и мы часто подолгу плутали. Не спуская глаз с карты, мама руководила отцом, который не скрывал отчаяния перед выпавшими на его долю сложностями и упорствовал в своих ошибках с каким-то разрушительным фатализмом.
— Луи, мы пропустили развилку!
— В таком случае я поеду прямо!
— Надо свернуть направо...
— Нет, поеду вперёд!
— Послушай, так мы въедем в лес!..
— Плевать! Пересечём всю Францию и вернёмся назад!
Через двадцать километров он всё-таки спрашивал дорогу у прохожего и делал разворот обратно. Бессонная ночь не облегчала его задачу: словно ребёнок перед Рождеством, он так радовался поездке в Клермон, что накануне не мог уснуть. Потешив всех своими признаниями в упрямстве, он начинал расспрашивать о соседях. Не только из уважения к тёте Мари: он искренне интересовался здоровьем тех, кто любил фермеров, господина кюре, управляющего поместьем Александра и надеялся завтра же навестить всех.
В течение тех немногих дней, что он проводил здесь с нами, вдали от студий и театра, ему нравилось окружать себя приятными людьми. Благодарный за тёплый приём, оказанный ему семьёй нашей мамы в те трудные времена, когда он ещё играл на рояле в ночных барах отец платил им тем, что развлекал тёток и гостей, вникая в малейшие детали их жизни.
Нас каждый год селили на втором этаже в одних и тех же комнатах с видом на Луару. Вместе со мной отец предвкушал радость от возможности снова увидеть те места, которые я покинул год назад. Они сохранили те же запахи и то же очарование: чердак с чучелами животных, которых я боялся, бильярдную, кухню с деревянным ледником и плитой, ферму и хлев, конюшню, где стояли две коляски — их запрягали для поездки на деревенский праздник... Мы совершали этот короткий обход, чтобы убедиться в том, что всё на месте. Изменился только огород, где мы обнаружили новые грядки горошка и салата-латука. Отец указывал на помидорные и дынные всходы, на малинники, по пути мы срывали несколько инжирин, изгибами которых он любовался на просвет, как винодел, разглядывающий цвет своего вина.
— Как твои отметки в школе, малыш? Ты мне покажешь свой дневник вечером?
А когда я говорил, что мои отметки не блестящи, он отвечал:
— Вот и прекрасно! Завтра в наказание я пойду на рыбалку один.
Подыгрывая ему, я возражал, говорил, что все равно пойду с ним, ибо так хочет мама.
— Завтра утром, — не унимался он, — я прекрасно обойдусь без тебя! Я наловлю огромных рыбин! А ты посидишь в своей комнате, почитаешь красивые книжки...
Я покатывался со смеху, слушая знакомые мне слова. А он уже разыгрывал, как поймает на свою удочку шестифунтовую щуку. Затыкая ухо, отец демонстрировал тишину, царящую в лодке, делал удивлённые глаза при виде рыбы, попавшейся на крючок с наживкой, изображал борьбу с ней, завершившуюся его победой.
Весь вечер я думал о долгожданной минуте, когда встану вместе с отцом в пять утра, представлял, как мы минуем парк с его столетними дубами и доберёмся до чёрно-серых вод Луары, дразня своими удочками окуней и плотву.
Скрип паркета будил меня в нужное время. Открыв дверь своей комнаты, я обнаруживал человека в рыбацких штанах, в высоких сапогах и прорезиненной куртке. Он жестом призывал меня следовать за ним и входил на цыпочках походкой канатоходца, которая так присуща героям его фильмов. Пока мы шли по извилистой дороге к реке, он предостерегал меня от гадюк, которые прятались под тяжёлыми плоскими камнями или могли забраться в лодку. Со всеми предосторожностями мы пересекали железнодорожные пути, проложенные вдоль Луары. Его тревога за мою безопасность с годами только усиливалась.
У Мари, на маленькой ферме, славящейся своим творогом, нас ожидал вкусный завтрак: жареные пирожки и большая кружка кофе. Розовощёкая, ростом в метр сорок, Мари Клеман делилась последними деревенскими сплетнями. Обожавший такие истории отец мог слушать её часами. Его интересовало также, где сейчас самый лучший клёв. Но главное поджидало нас на обратном пути: проживавший на ферме Сержан угощал нас аперитивом. Он эмигрировал из Португалии перед войной и работал на фабрике в нескольких километрах отсюда. Во время бомбёжек он так привык прятаться на ферме, что стал её пожизненным жильцом.
Заранее радуясь предстоящей встрече с ним, мы шли к приготовленной лодке, чтобы на ней пересечь Луару. Это была плоскодонка бутылочного цвета, приблизительно шести метров в длину и водоизмещением в триста кило. Мы торопились переплыть реку, чтобы избежать уже многочисленных тогда поклонников или просто скучающих прохожих.
— Какой сегодня клёв? — спрашивали они.
Операция по загрузке лодки была не простая, ибо течение так и норовило утащить её от берега. При этом отец, как и в машине, быстро начинал нервничать... Поскольку у меня не хватало сил долго держать её за цепь, он помогал мне, прежде чем прыгнуть в лодку. Однако нам приходилось снова возвращаться на берег, чтобы погрузить остальное снаряжение.
— Ну вот, опять она норовит уплыть, теперь всё пропало! Знаешь что? Вернёмся домой, мне не по силам с этим справиться!
Но мы всё же кое-как усмиряли лодку и, работая вёслами, оказывались на стремнине. Чтобы достичь другого берега, приходилось, выбрав нужное направление, бороться с капризным течением. Настолько капризным, что мы в конце концов редко оказывались в желаемом месте. Самое же трудное заключалось в том, чтобы не столкнуться с проплывавшими по реке баржами.
— Вот эта сейчас на нас налетит, дурень-рулевой нас даже не замечает!
Несмотря на все усилия, лодку сносило в сторону, но в конце концов мы оказывались в тихом, хотя и не предусмотренном заранее месте, где могли закинуть наши удочки. Обеспеченные личинками, червями, прикормом, спиннингами, сачками, свинцовыми грузилами, перьями и пробками, мы могли рассчитывать на потрясающий улов. Увы, стратегия отца оставляла желать лучшего. Его перемещения взад и вперёд по берегу производили столько шума, что могли распугать всю рыбу. Потом мы долго ждали, когда начнётся клёв. Отец радовался, что может побыть в тишине на лоне природы. Когда удочка ломалась, он с усердием часовщика тщательно чинил её, а потом сплёвывал на пальцы, чтобы усмирить леску, которая норовила улететь по ветру. Время текло медленно, почти нежно. Иногда нам удавалось наловить рыбы на обед для всей семьи. Если же на всех не хватало, мы отдавали свой улов Мари Клеман, которая кормила нескольких жильцов, проживавших у неё со времён войны.
Я обожал поезда и ждал, когда промчится экспресс Париж — Нант, приближение которого мы слышали издалека. Его тянул паровоз марки «Пасифик-231». Стремительно выползая из туннеля, он окутывал харчевню густым облаком дыма, запах которого доносился до нашей лодки.
— Смотри, как мчится! Это что за машина?
Спрашивая, отец давал мне повод просветить его в чём-то.
— Это «Пасифик-231», папа.
— Ты уверен?
— Конечно. У него два колеса впереди, три в центре и одно около тандема.
— Похоже, ты прав! Ты, оказывается, дока, старина!
Разыгрывая незнайку, он часто таким образом давал нам с Патриком возможность блеснуть своими познаниями. Вероятно, это позволило нам, не тяготясь бременем его успехов, выбрать ту профессию, которая подходила больше всего. Он одобрял любую. Шофёр автобуса, лётчик, врач или скотовод? Все профессии были для него интересными. Чтобы доставить мне удовольствие, он, зная заранее, что проиграет, предлагал пари:
— Спорим, что пролетевший над нами самолёт — «каравелла»?
— Нет, это был «Боинг-707».
— Нет, четырёхмоторная «каравелла».
— На «каравелле» только два мотора!
— Держу пари на десять франков, что это была «каравелла»!
Мне достаточно было открыть одну из моих книг по авиации, чтобы он признал себя побеждённым:
— Ты прав. А я был так уверен. Ладно, получишь шесть франков.
— Десять!
— Я не говорил о десяти, я сказал шесть! Ты путаешь шесть с десятью, они звучат похоже.
Как правило, я получал двадцать франков...
Чтобы достичь нашего берега, требовались те же усилия, что и утром. У нас уходило не меньше четверти часа, чтобы добраться до харчевни, и ещё столько же, чтобы выгрузить снаряжение. Сержан уже дожидался нас с бутылочкой мюскаде. Этот весёлый человек, с рябоватым лицом и крупным носом, на котором сидели сильные очки, весь так и светился ухмылкой. Если бы не его скромность, он мог бы раззвонить повсюду, что смешил, как никто другой, самого Луи де Фюнеса. Любимой темой их бесед было высмеивание хозяев за их отношение к рабочим.
— Здравствуйте, господин де Фюнес! Как рыбалка? — спрашивал он со своим сильным португальским акцентом.
— Отменно, Сержан. Вам же известно, что я хороший рыбак.
— Да, да, знаю. Но я что-то не вижу большого количества рыбы в вашем садке.
— Рыб тут нет, они в другом месте.
— Конечно, конечно, кто бы сомневался.
— Скажите лучше, как поживает ваш хозяин?
— Лучше всех, он в отпуске. Но перед отъездом опять отказал мне в прибавке, которую я прошу три года.
— В прибавке! Но с какой стати? Вы в ней ведь не нуждаетесь!
— Разумеется, но себе-то он в ней не отказал.
— Это нормально. Он управляет крупным предприятием, и ему нужна отличная машина!
— Да, да. Теперь, когда вы меня просветили, я готов поделиться с ним своей зарплатой!
— Скажите, Сержан, вы ловили вчера рыбу?
— Да, и даже поймал большущую щуку!
— Так вот, отдайте её мне, потому что нам сегодня отчаянно не везло, а вы ведь живёте один...
— Я хотел подарить ее хозяину, когда он вернётся. Я с утра копчу её на солнце.
Таким вот образом отец, сам того не сознавая, оттачивал свои взгляды на власть имущих, так потихоньку вызревал его любимый герой. Но он не работал, он забавлялся. Ему нравилось беседовать с простыми людьми. Он чувствовал себя человеком из народа и хотел им остаться навсегда. Встречи с «важными шишками», как он их называл, утомляли его.
Мы возвращались домой западной частью парка, чтобы остановиться перед статуей Девы Марии, которая более века стояла в углублении скалы. Подходя к ней, мы задумывали желания и были уверены, что они непременно исполнятся. Отец взирал на эту гипсовую статую с восторгом первопричастника. Он вёл себя точно так же, как в церкви на мессе: преклонял колено, не очень, правда, веря тому, что ему диктовала религия, но убеждённый, что какая-то божественная сила управляет миром, с которым не может справиться ни один смертный. Он скорее критически относился к верующим, которые, получив отпущение грехов после трижды произнесённого «Отче наш», сразу же бросались пакостить ближнему.
— Ты видел всех этих богомолов? Пришли молиться за себя самих и ничуть не за других! Едва выйдя из церкви, они сразу начинают цапаться!
Религиозные ритуалы были, однако, частью довольно строгого воспитания, полученного от родителей, которое помогало ему, не ища лёгких путей, идти своей дорогой. Рядом с замком находилось также распятие, внушавшее ему инстинктивное уважение к святости. Это понятие, вероятно, определяло те границы, через которые он не мог перейти в своей игре: способный изображать не без изящества самых гнусных персонажей, он считал святым делом не касаться души человека, его верований, любви, страдания, отчаяния, но также и великих традиций. Поэтому он восхищался французскими королями, хоть и не очень церемонился с ними. Он также считал, что Иисус был потрясающим человеком.
— Вот кто был крепким орешком, он не боялся вступать в драку! Смелый человек!
По дороге он всегда срывал в парке цветочки для мамы.
— Это тебе, малышка!
Он ждал вечера, чтобы остаться с ней наедине и отправиться на прогулку до посёлка Селлье, откуда они возвращались лишь с наступлением темноты.
Вечером в замке отец смешил тёток, изображая тех, кого они не любили, или вспоминая годы оккупации:
— Помнится, тот немецкий офицер был очарователен, хорошо одет. Воспитанный, достойный господин...
— Вот именно, Луи, и настолько достойный, что опустошил все погреба, не оставив ни одной бутылки! — подхватывала Мари.
— Согласен, но всё равно это был приличный господин. Кстати, я ему об этом однажды сказал.
Жалкие трусишки уже стали его любимыми героями. Он интересовался теми, кто из страха или ради личного благополучия льстил оккупантам. Но он никогда не смог бы сыграть убеждённого коллаборациониста.
Несколько дней, проведённых с нами, были наполнены радостью и хорошим настроением. Соседи, нантские друзья, врач, господин аббат — все приходили с визитами, внося оживление в свою скучную провинциальную жизнь. Отец пристально наблюдал за ними, выслушивал, расспрашивал. И постепенно в его голове формировались карикатурные образы разных людей. Он моментально находил в них смешное и делился на другой день с нами своими находками, но, изображая людей, никогда их не высмеивал.
Этот дом не мог сравниться с куда более скромными жилищами, которые он ценил больше всего, но простой образ жизни моих тёток заставлял его из любви к маме забыть о величии и знатности этого здания, которое однажды будет принадлежать ему. А потом наступало утро, я видел, как он исчезает в облаках пыли. И у меня сжималось сердце.
Патрик
В 1959 году у тёти Мари де Мопассан заболел палец на ноге. Врачи решили, что его необходимо ампутировать. В то время мой отец ещё не был настолько знаменит, чтобы позволить себе звонить каждые пять минут в клинику. Он отправил туда дежурить маму. Выйдя из операционной, известный хирург добродушно успокоил её:
— Ничего страшного, завтра её можно будет выписать.
Когда спустя несколько дней Мари вернулась домой, её розовые щёки очень контрастировали с белыми кружевными подушками.
— Как вы себя чувствуете, тётя? Вы хорошо выглядите, — сказал ей отец.
— Превосходно, дорогой Луи. А вот у вас усталый вид. Вы слишком много работаете.
Затем, повернувшись к маме, она добавила:
— Жанна, видишь ту даму на полотне напротив меня, в белом платье с декольте, я застала её однажды в тот момент, когда усатый господин, склонившись к ней, шуровал в её корсаже! Я ей крикнула: «Мадам, тут приличный дом! Если так будет продолжаться, я вас выставлю за дверь!»
Мама побледнела. Отец, будучи хорошим актёром, ничем себя не выдал. На другой день нейрохирург вынес окончательный диагноз: тётин мозг пострадал от наркоза. Галлюцинации вскоре участились. Ей являлись не Дева Мария или Христос, а гримасничающий сборщик налогов. Приходя на обед в воскресенье, она вместо приветствия говорила отцу:
— Мой бедный Луи, налоги, налоги! Сколько забот! Если б вы знали!
Чтобы отвлечь её, он изображал этого ненасытного чиновника. Его рука превращалась в язык коровы, которая щиплет траву. Он подносил её ко рту, с наслаждением что-то поглощая, а потом с довольным видом скрещивал руки на животе. Тётка хохотала до упаду, в точности как впоследствии зрители при виде его мельтешащих рук.
Тётя Мари в конце концов решила уехать в свою очаровательную усадьбу Тибодьер, близ Сомюра, и почила там в 1963 году. Её похоронили в Алонне, в семейном склепе Мопассанов. Это кладбище, как две капли воды, напоминает кладбище в «Замороженном». Но, отправляясь туда, отец был не таким оживлённым, как в фильме, и не суетился! Он не называл свою жену «моя козочка», не надевал кричащих галстуков и не засовывал платок в кармашек пиджака. Эти могилы из серого или розового гранита, обрамленные керамическими фиолетовыми цветами, не нравились ему. Ему были ближе военные кладбища с тысячами одинаковых белых крестов — он показывал их нам, мальчишкам, возле пляжей в Нормандии, где проходила высадка союзников в 1944 году.
Оливье
Кладбище в Арроманше производило на него сильное впечатление: кресты, выстроенные в ряд на газоне, венчали могилы молодых американских солдат, убитых при высадке десанта... Он даже просил нас позднее поставить над его могилой такой же строгий памятник. Преклоняя колени перед могилами жертв войны, он, наверно, вспоминал брата, погибшего на поле боя. Однако нам он никогда не говорил о нём. Свои глубокие переживания он не выставлял напоказ, вероятно, из присущей ему застенчивости. Эстетика этого кладбища нравилась ему потому, что оно являло современную картину последнего упокоения, когда тело уже не существует, но напоминает без ненужного обожествления о том, что теперь лишь дух этих солдат витает где-то в небесах.
— Как только я отдам концы, быстренько похороните меня, — говорил он. — Не хочу, чтобы на меня смотрели, вот будет ужас!
Патрик
— Сами подумайте! — говорил он. — На заре человечества, когда один человек владел тремя камнями, другой захотел иметь четыре! И так далее. Всегда хочешь иметь больше, чем сосед, то же самое относится к могилам.
Особо сказывались черты его иберийских предков в разговорах о смерти: он часто повторял: «Когда меня не будет». Я не очень обращал на это внимание, чего нельзя сказать о маме.
— Послушай, Луи! Перестань так говорить!
— Но ведь когда-нибудь нам придётся разлучиться, такова жизнь!
— Послушай, дай нам спокойно доесть десерт...
Моему дяде Пьеру тоже были не по душе эти намёки, особенно после инфаркта, который случился у отца в 1975 году. Дядя и сам пережил сердечный приступ. Однажды после обеда в Клермоне, взбодрённый винцом «Шамболь-Мюзиньи», он увидел, что отец делает ему какие-то знаки:
— Пьер! Эй, Пьер!
Его рука рисовала в воздухе нечто идущее от уха к уху под подбородком. По тому, как он потом закрыл глаза, дядя Пьер понял, что тот показывал ему, как подвязывают челюсть мертвецу, чтобы она не отвисла. В заключение отец прошептал:
— Давай же пользоваться жизнью, ведь оглянуться не успеешь, как сыграем в ящик.
Бедный дядюшка едва не поперхнулся пирожным.
— Я люблю гулять по кладбищам, — говорил отец. — Там, по крайней мере, встречаешь молчаливых людей, которые никому не перечат.
Это даже помогало ему находить новые гэги.
— Представляете, памятник, на котором вдова пишет адрес и номер телефона магазина мужа!
«Не забывай, что на кладбище мы будем соседями», — повторял он Жану Карме [Французский актёр (1921–1994), много снимавшийся на вторых ролях и только к концу жизни ставший звездой. Среди наиболее известных его роли в «Спасибо, жизнь», «Высокий блондин в чёрном ботинке», «Папаши» (все Ива Робера).], который разводил виноград поблизости, в Сен-Никола-де-Бургей. Они много смеялись по этому поводу. Но не сложилось: отец похоронен в Селлье.
Жители Аллона внезапно обнаружили, что господин, с которым они запросто здоровались, оказывается, знаменитость, которую знала вся Франция. Они стали устраивать в его честь банкеты, праздники, даже шествия с мажоретками и лотереи. Можно было ожидать, что все эти празднества будут смущать его. Но своим искренним выражением чувств они выгодно отличались от парижских. В столице люди держат нос по ветру, здесь же его чествовали простые крестьяне с заскорузлыми пятернями, «трудяги, а не пустобрёхи». Они не относились к нему, как к цирковой обезьяне, не считали чудом, перед которым надо замереть со слезами на глазах. Обожествление в конце концов начинает надоедать. Никакой тяжеловесной фамильярности здесь себе не позволяли, но и излишнюю дистанцию не держали. Разговор шел о зеленом горошке, которым славятся эти места, о разнообразии сортов яблок или груш и, разумеется, о виноделии. Отец уходил с целым ворохом новых шуток. А что делала мама, спросите вы? Она принимала живейшее участие в этих разговорах. Мои родители никогда бы не поженились, если бы не имели на все одинаковых взглядов. Мама была не из тех женщин, которых встречают на званых обедах, высказывающих свое мнение о работе мужей, рассуждающих по поводу учебы детей, их болезней и потенциальной гениальности. Родителей интересовали другие люди. Их дружба с жителями Аллона длилась много лет, ибо была продиктована не обязанностью, а взаимным удовольствием.
Оливье
Всю жизнь мой отец заботился о ближних. В один из новогодних праздников, когда он особенно любил проявлять свою щедрость, началась великая эпоха велосипедов. Сказав в один прекрасный день, что Дед Мороз должен подарить велосипеды всем детям на земле, он поинтересовался у окружавших его людей: садовника, сторожей и деревенских ремесленников, — есть ли у их детей велосипеды. И вот 24 декабря новенькие велосипеды были доставлены счастливым избранникам. Но его подарки не всегда производили желаемый эффект. Некоторые воспринимали их как унижение, как подачки богача беднякам.
Причуда с велосипедами длилась несколько лет, уступив затем место цветным телевизорам. У «других» был черно-белый? Надо, чтобы все непременно воспользовались прогрессом и видели синее море, зелёные деревья, красные машины. Маме пришлось притормозить его порыв, ибо он обзавёлся таким запасом телевизоров, какой можно увидеть только в магазине электротоваров. Позднее благодаря его щедрости я смог часто менять марки мотоциклов. С 18 лет я увлёкся этими быстроходными машинами и сумел без труда убедить родителей, что вполне способен без опасности для жизни управлять ими. Лишь много позднее я узнал, как они дрожали от страха, зная, что я мчусь со скоростью 180 километров в час из Парижа в Нант! Когда я, весь покрытый пылью, возвращался из своего опасного путешествия, отец неизменно поджидал меня в главном дворе замка. А потом, убедившись, что я цел и невредим, спрашивал:
— Ты быстро ехал? Не слишком ли большое движение было на дороге? Твой мотоцикл в порядке? Во всяком случае, выглядит он отлично. Похож на акулу. Пойду-ка нарву спаржи на вечер. Ты ведь любишь спаржу, мой самый маленький?
Это блюдо к моему приезду мама заправляла соусом с эстрагоном.
Чтобы уговорить отца подарить мне новую марку «акулы», я заговаривал о новых тормозных системах, безупречном состоянии дорог и своём умении легко обгонять транспорт.
— Хорошо, что на этой модели поставили дисковые тормоза!
— В самом деле? Дисковые тормоза — это отлично! А дорогу содержат в порядке?
— Конечно! Бордюры выкрасили очень ярко.
Очень быстро наш разговор приобретал характер скетча:
— Разумеется, новая марка стоит значительно дороже?
— Разумеется.
— Разумеется! Гм... Рождество не за горами?
— Разумеется.
— Я полагаю, заказать надо побыстрее?
— Лучше бы прямо завтра. Иначе нам может не достаться.
— Разумеется! Скажи-ка, а ты не морочишь мне голову?
Он готов был расхохотаться, и я знал, что дело в шляпе. Теперь достаточно было призвать маму и изложить ей мои аргументы. Несмотря на то что я никогда этим не злоупотреблял и уж никак не пытался затащить его к продавцу, дело быстро кончалось заключением сделки.