Жан Марэ: О моей жизни (1994)

Глава 15. (страницы 202-205)

(Перевод Натэллы Тодрия)

страница 202

Ещё одна бомбардировка: двадцать пять убитых в Коломбе, сорок в Женавиллье. Огромные разрушения.

Встретив Луи Журдана, спрашиваю:

— Несколько месяцев назад ты сказал мне, что каждому из вас поручено найти двух людей. Я ответил, что хотел бы быть одним из них. С тех пор я ничего о тебе не слышал.

— Я говорил о тебе. Мне заметили, что ты живёшь вместе со слишком болтливым человеком.

Если он имел в виду, как я предполагаю, Жана Кокто, то ошибался. Например, он никогда никому не рассказывал, чем занималась моя мать. Жан считал легкомыслие преступлением. Никогда не общался с кем попало. Он скорее дал бы убить себя, чем поставить кого-нибудь под угрозу. Меня ранило мнение Луи Журдана, и я не настаивал.

Париж тоже не был легкомысленен, а если и был, то в лучшем смысле этого слова. Он хотел жить так, словно опасности не существовало. Концерты, кино, театры были переполнены. Париж бодрился, он не хотел обнаруживать перед оккупантами ни своей тревоги, ни своих страданий.

Жан писал «Красавицу и Зверя».

Я со своей стороны договорился с театром Эдуард-VII о постановке «Андромахи». У себя в комнате, один, репетировал Ореста, держа в руках палку от метлы, заменяющую мне жезл. Очень скоро я научился манипулировать ею с большой ловкостью. Мне показалось, что я слишком много ею пользуюсь. Попросил совета у Жана, показав ему все позы и движения. Он успокоил меня: «Это восхитительно, ни одному актёру не приходила в голову эта мысль. У тебя в руках эта палка становится царственной».

страница 203

Я привык к своей палке, к её размерам и весу. Любая другая обязательно разладит мои движения. Мы пошли к Пикассо на улицу Гранд-Огюстен. До того как я узнал Жана Кокто, я видел картины Пикассо только на репродукциях и никогда не встречал его самого. Жан часто рассказывал мне о нём. Трудно понять, видел ли я его тогда своими глазами или глазами Жана Кокто, ощущал своим или его сердцем. Но помню, что было такое чувство, словно меня ударили кулаком в грудь. Мною овладели возбуждение и в то же время подавленность. Пикассо был для меня выше всякой критики, недоступный в созданном им мире. Меня словно перенесли на какую-то другую планету.

Я часто встречался с Пикассо, всегда испытывая робость и неловкость от почтения к нему. Когда бывал у него, меня не покидало ощущение, что я нахожусь в запретной зоне, что своим присутствием мешаю ему, что вижу то, чего не имею права видеть, что рискую превратиться в соляной столб. Никакого убранства. Пустые комнаты. Он принимает нас, король, переодетый в нищего. В его глазах, блестящих, лукавых, умных, я читаю симпатию и снисхождение.

Умираю от желания просить прощения, что я такой, какой есть. Во всяком случае, не открываю рта. Жан просит его сделать из моей метлы греческий жезл. Пикассо тотчас оживляется: он обжигает палку на раскалённом железе, создаёт из неё чудо.

Репетиции проходят трудно. При каждом замечании Кюни смотрит на меня с подозрением. Не думает ли он, что я нарочно порчу ему роль? Он играет превосходно. Я страдаю от того, что он не доверяет мне.

Мишель Альфа много лет мечтает о роли Гермионы. Зная это, я приглашаю её. Вдруг она заявляет, что не может произнести монолог. Опускаются руки. Наконец придумываю: пусть обращается к пустому трону Пирра, даже дотрагивается до него, гладит его.

страница 204

Сейчас я чувствую себя достаточно уверенно, чтобы разрешить Жану присутствовать на репетициях. Он говорит: «Меня поразили твой авторитет, твои находки. Ты играешь так, словно текст создан специально для тебя».

Успокоенный одобрением Жана, я теперь ничего не боюсь. Моя единственная цель — ему понравиться. Жан пишет в своём дневнике: «Отказ от декламации и поиски величия в простоте делают этот спектакль открытием в трагическом театре 1944-го года. Этим открытием он полностью обязан Жану Марэ, руководившему своими товарищами. Он и режиссёр, и художник спектакля. Сам играет Ореста и, на мой взгляд, превосходит Муне и Де Макса. Его красота, благородство, его пылкость и человечность непревзойдены. Декорации вызывают в памяти музей Гревена, где детали и мнимая перспектива придают человеческим фигурам неожиданную значительность и силу. Выход Андромахи, задрапированной в белое, с причёской à la троянский конский хвост, — настоящее чудо.

Этот спектакль имеет гораздо больший, чем чисто театральный интерес. Не ставя такой задачи и ни с кем не полемизируя, Жан Марэ попал в десятку, и это вызовет неистовый восторг и гнев.

Характер ансамбля впервые противопоставлен ❝Картели❞, ❝Комеди Франсез❞, и их традициям.

Кажется, прекрасное всегда вызывает ревность, нерассуждающую и яростную.

Мари Белль, в уборную которой я зашёл в пятницу перед ❝Рено и Армидой❞, говорит мне: ❝Это непростительно, что ты позволил делать Жанно, это позор❞. Она ушла со спектакля, уведя за собой Ремю и сказав при этом: ❝Его нужно расстрелять❞ (sic). Вчера вечером публика слушала, затаив дыхание, как на мессе, и устроив овацию, опоздала на последнее метро.

страница 205

Говорят, что Лобро со своими молодчиками готовится разжечь скандал, чтобы вынудить прекратить представления.

Ослепительное пламя этой ❝Андромахи❞, так радостно вспыхнувшей на театральном небе, делает другие спектакли невозможными и старомодными в самом глубоком смысле этого слова.

Марэ может гордиться. Своим Расином он вызвал такой же скандал, как в своё время ❝Парад❞, ❝Новобрачные на Эйфелевой башне❞ и ❝Весна священная❞. Мгновенно он заставил очнуться тех, кто дремал и не хотел просыпаться.

Это этапный, ключевой спектакль, отмеченный умом и любовью».

Кокто не ошибся: разразился новый скандал. На генеральной и в последующие вечера тридцать мест были заняты фашиствующими молодчиками. Оттуда неслись свистки, вопли, зловонные шарики, слезоточивый газ. К счастью, раздавались и крики «браво!», и аплодисменты отважных зрителей, которые смотрели спектакль, зажав носы платками.

Сцена Гермионы, предшествующая так называемой сцене «ярости Ореста», которую я решил играть без крика, была так освистана, что я не знал, смогу ли начать. Выхожу, произношу слова ещё тише, чем задумал. В зале замолкают. В финале — триумф. Молодые девушки приходят вытереть мне слезы своими платками. Сопровождают меня до выхода.

Анни Дюко и Ален Кюни играли превосходно. Мишель Альфа хуже, чем я надеялся; бесспорно волнение и шум в зале сбили её.

На другой день критики смешали нас с грязью: «Педерастический спектакль — женщины у них одеты с головы до ног, а мужчины почти голые».

страница 201

Содержание

страница 206

ФРАНЦУЗСКОЕ КИНО ПРОШЛЫХ ЛЕТ